Фаиг гызы Н.

Федаины искусства

Свой сольный концерт Ульвия Гаджибекова посвятила памяти супруга — композитора Исмаила Гаджибекова

Посвящение — так, наверное, можно было бы назвать этот фортепианный вечер. Это было «избранное» из репертуара пианистки, доцента Бакинской музыкальной академии, куда вошли любимые сочинения Исмаила, который так любил слушать их в ее исполнении. И среди них — фаворит! — «Чакона» Иоганна Себастьяна Баха.
Одолеть это монументальное полифоническое полотно с его внутренней пружиной, а главное — передать уникальное «органное» мышление Баха, требующее от пианиста, помимо всего прочего, изрядной исполнительской выносливости, нелегко. Ульвие это удалось — она продемонстрировала природный, а не подогнанный под таковой пианизм (кто-то как-то удачно выразился, сказав, что он, пианизм, «как бы живет вне нее»). А главное — ей удалось передать сосредоточенную патетику музыки, изначально призванной объединять массы единым настроением приподнятости и возвышенности. Благородный пафос этого немеркнущего шедевра, произведения, в котором Бах разворачивает величественно-сумрачную картину жизни человеческой, с ее трагедийными эпизодами и столь нечастой просветленностью.
Я слушала музыку и все больше понимала Исмаила, который, по словам пианистки, «и дня не мог без нее прожить». Мятежный дух, бродящий в поисках свободного выхода... Эта драма — драма духа, драма художника, творившего в духовном затворничестве, — неизбывно грустная примета бытия всех настоящих художников. Повесть о титанической воле к борьбе, о трагедии непризнанного гения, обернувшейся в конце жизни безвестной могилой ослепшего кантора церкви святого Фомы. Она удивительно сегодняшна, эта музыка, — «Чакона» будто написана современником, с его нынешним ритмопульсом, но — иной, отдаленной от нас столетиями, наделенной божественной духовностью личностью.
Играющий педагог — всегда редкость. Принято даже считать, что преподавание в какой-то мере убивает в музыканте артиста. Впрочем, бывает и наоборот — не каждый пианист может быть хорошим педагогом. Учительская специфика откладывает-таки отпечаток на исполнительскую деятельность музыканта, и сочетать одно с другим дано далеко не всем. Более того, бывали случаи, когда гениальные педагоги просто панически боялись сцены, а не менее гениальные исполнители были бессильны чему-либо обучить.
Каскад звуков, падающих в тишину зала, однако, убеждал в безоговорочности этого тезиса. Изумительно свежо прозвучали «Три идиллии» Исмаила Гаджибекова, посвященные Ульвие. Прозвучали, как греза, как мечта о мире, который может существовать лишь в сознании художника, — мире, где всем хорошо. Мечта робкая, в нее почти и не веришь. Неприхотливо напевная тема прозвучала элегией, вернее, колыбельной — наверное, так умирает иллюзия. Мелодически изобретательная, идущая на пианино от начала и до конца, музыка «Идиллий» словно зависала в воздухе — как недостижимость. Это был мир вопрошающий. Безответный. Ульвия как бы приоткрыла нашему взору завесу — над самой сутью человека, куда в другое время доступа нет.
Потом были «Интермеццо» Брамса и Шумана, «Посвящения» Ф.Бадалбейли и Шумана-Листа... И романтический круг образов сменялся истинно азербайджанской танцевальностью, таящей смятение и волнующий лиризм, подчас выходящей за положенные ей «границы» и звучащей патетически — как вечный восторг. Наконец караевские три прелюдии с неповторимостью его гармоний — и это его-то упрекали в «оторванности от корней»?!
Представитель прославленной атакишиевской школы (Ульвия — выпускница класса певца и пианиста, народного артиста Азербайджана Рауфа Атакишиева), она, безусловно, унаследовала все ценное, что несла эта неповторимо яркая личность. Ульвия Гаджибекова — одна из тех немногих, я не побоюсь этого слова, подвижников, кто вынес «пианизм» на своих плечах, не дав ему закончиться в Азербайджане. Я имею в виду те недавние годы — конец 80-х и вплоть до самого открытия филармонии, — когда муза — исполнительская — молчала. Она из тех скромных, не выпячивающих, кто создает среду, не давая загаснуть целительному источнику искусства.
Возвращаясь к тому вечеру, пианистка не выстроила свою сольную программу хронологически и правильно сделала: как оказалось, истинно духовные люди мыслят одними и теми же категориями. Удивляла фактурная схожесть исполняемого материала, и перекличка эпох — состоялась: душа, обуреваемая великим чувством, ведет себя одинаково, будь ты азербайджанец, немец или венгр. А полистилистические контрасты лишь усиливали это ощущение.
Второе отделение началось сонатой Бетховена, и пальцевая россыпь мелодического ручейка сменялась глубинными раздумьями глухого гения в часы вдохновенного музицирования наедине с собой. Так сошлись два начала — романтическое и одновременно волевое.
Чего не было на концерте? Не было азарта, того самого, артистического, когда пианист, выпархивая на сцену, всем своим видом обещает: я вам сейчас покажу, на что горазд! И делает это иной раз настолько замороченно ретиво, что, только придя домой, осознаешь, что за «яркой ораторской интонацией» солиста скрывалась лишь бравура.
На концерте памяти Исмаила все было по-другому. Ульвия всем своим видом давала понять, что вовсе не она главная героиня вечера, была какой-то незаметной, без внутреннего «освещения». Как отшумевшая страсть. Как поминальность. Всего лишь как посредник между теми, кто все это сочинил, и нами. Без тщеславного желания обаять зал и положествующего моменту куража. Она играла и кланялась, кланялась и играла, почти механически собирая цветы, так ни разу и не улыбнувшись. Словно все это уже не имело для нее никакого значения — без него.
Ей очень хорошо удается пианиссимо — одно из «условий» исполнительской состоятельности. Вспомнился Ростропович, который, репетируя у нас, в Баку, добиваясь нужного ему звучания, так и говорил кому-то из оркестрантов — цитатой из Шостаковича: «Нет, вы не музыкант, нет, вы — меццо-фортист!». Вечер тот и остался в памяти именно своей тихостью, каким и остался в нашей памяти сам Исмаил — незаурядный и беспафосный...
Тема посвящения имела свое продолжение — Ульвия исполнила сонатину молодого талантливого композитора, аспиранта Исмаила Гаджибекова, Руфата Халилова. Посвященное Ульвие, 8-частное, с чеканной рельефностью прихотливого ритма, вариационной бесконечностью тем, в котором смена «циклов» идет без остановки, сочинение это потребовало изрядного исполнительского «оснащения».
А потом вновь прозвучал Исмаил — «Эскизы в духе Ватто», с их деликатной душевной конструкцией и капельками укора в мелодии у правой руки — жил среди нас, корпел ночами над партитурой, дописывал узеирбековскую «Фирузу»... «Эскизы» шли один за другим, печальные и... разные. Застенчивость, ясное самообладание и детская беззащитность, поэтический лаконизм и при этом немыслимая палитра всех человеческих переживаний. Как дневник, в котором каждый нынешний день так не похож на предыдущий, а последущего — уже не будет... Последний эскиз закончился, вернее, не закончился. Это был обрыв...
И как бы в продолжение темы — «Эскиз» Кара Караева, буквально потрясший зал свежестью звучания, — небольшое сочинение, но как же многое в себя вобравшее: здесь были и половодье чувств, и согласованность частного и общего, и притягательность джазовых синкоп... И сквозь все это просвечивало строгое, спокойно-властное, дисциплинирующее созерцание художника-мыслителя, подчиняющего порыв организующему интеллекту. А еще от музыки той веяло какой-то незатертостью.
Как оказалось, пьеса эта была не так давно обнаружена Государственным музыкальным музеем культуры Азербайджана в архиве композитора, кстати, там же были найдены сочинения Ниязи, Солтана Гаджибекова, Фархада Бадалбейли. Редактором части этой музыки и стала Ульвия, явившись их первой исполнительницей, — скоро должен выйти ее диск с записями 20 произведений из того самого архива.
Кстати, Ульвия ведь еще и рьяный пропагандист творчества отца и сына Гаджибековых, а недавно увидело свет ее объемное исследование, посвященное всем музыкантам этого великого рода, включая Исмаила, — «Федаины искусства». Сегодня она сожалеет, что нарекла книгу таким, а не каким-нибудь другим образом — словно названием дала установку на скорую его кончину...
Правда, были и сожаления. Передать необычность специфики того фортепианного вечера, я имею в виду его «драматургическую» линию, можно было не только репертуаром — требовался и тот необходимый антураж, который должен был и мог сделать вечер пронзительней. Например, повесить, как это принято в таких случаях, на сцене портрет того, кому был посвящен концерт. Или же предварить его пусть кратким, но вступительным словом-рассказом о необычной бакинской чете, где оба жили единым — музыкой — много ли у нас сегодня таких? Все это, несомненно, сообщило бы вечеру ту самую нужную интонацию, ради чего он, собственно, и замысливался. Я уже не говорю о том, что хорошо было бы выставить его, Исмаила, картины в фойе филармонии — он ведь был незаурядным живописцем, как многое они бы рассказали об этом неординарном человеке! Например, о его творческих предпочтениях, кумирах, портреты которых он нам оставил. То есть необходим был сценарий, превращающий концерт в нечто иное — вечер памяти.
Но все это — штрихи-промахи, хоть и досадные. Главное — очень было радостно на душе за пианистку, которая одна из немногих, пережив безвременье невостребованности, не сменила стезю на приносящую более ощутимые дивиденды, а, продолжая работать над собой, осталась в том, без чего себя не мыслит.

Азербайджанские известия.- 2006.- 4 октября.- С. 3.