Баннаева Н.

Костер за железным занавесом

Каталог Дж.Мирджавадова «Интенция» и его автобиографическая проза «Айтокуа» — единственный, но верный ключ к жизни выдающегося художника

Что мы знали о нем? Одна из печальнейших фигур отечественной живописи, герой андеграунда, гений, так и не доживший до истинного признания, - официальное до обидного немного, совсем чуть-чуть, запоздало, а истинное, может быть, и вообще еще не наступило. От его необъятной души остались только холсты - буйные, яркие, инфернальные. Да и вся жизнь его прошла в инферно, каковым стала для него советская система. Он не шел на компромиссы, позволяя себе величайшую на свете роскошь — жить так, как хочется. Его холсты и книга, изданная его вдовой, художницей Любовью Мирджавадовой, — это и есть наследие художника Джавада. Но разве этого мало? Кстати, этой женщине, одновременно простой и таинственной, интеллектуальной и темпераментной, прямолинейной до жесткости и очень доброй, как-то совсем не пристало слово «вдова». Есть в этом определении нечто «постфактумное», тогда как она... Нет, пожалуй, стоит сказать «они». Их воспринимаешь как-то вместе — Его и Ее. Духовная связь не оборвалась. Они по-прежнему рядом.
Каталог Джавада Мирджавадова «Интенция» и его автобиографическая вещь «Айтокуа» — единственный, но верный ключ к его жизни. Кстати, «айтокуа» в переводе с бушменского означает «двери в сокровенное». Так что рассказ о судьбе художника можно дополнять его собственными словами. И начать нужно, наверное, с первой и последней фраз его «символа веры», изложения его творческого кредо, которое он назвал «Моя декларация»: «На основе новейшей эстетики я преобразую реальность своих ощущений, и каждая моя картина — это не отражение мира, она сама есть МИР... Я родился на земле Абшерона, но поднялся над ней своим творчеством туда, где сталкиваются ветры с Гольфстрима и Тихого океана, с земли эскимосов и Африканского континента».
Круг первый: Баилово
Он родился в обеспеченной семье — отец был преуспевающим меховщиком. Но семья эта была из священного рода («в нашей деревне наш род прозвали «дяли сейидляр»), и чаша господня не обошла ее, проливаясь через край через поколение. Дед Джавада — Миргасым был целителем, аскетом. Следующее поколение представлял отец — Мирхашум, которому судьба дала возможность жить вполне земной, точнее, приземленной жизнью. А потом был Мирджавад — воин духа...
Талант к отражению мыслей в зримых образах проявился в нем очень рано. Но в детстве он совсем не учился ИЗО, во всяком случае — традиционно. Его первой «студией» стало... русско-еврейское кладбище («Надгробные статуи — идеальные модели, в отличие от моих друзей и родственников»). Учеба как таковая началась лишь в 1941 году — в художественном училище им. А.Азимзаде. Годом позже Джавад увидит в библиотеке, в одном из списанных «изгойных» изданий, репродукцию картины Сезанна «Марди Гра» и кардинально поменяет свои взгляды на искусство: «Я ощутил все чары нового мира, созданного провансальским мастером, и принял его метод... Сезанн вводил меня в большую живопись».
Как знать, может быть, именно мир Сезанна помог юноше выжить в реальном мире, который оказался для него сплошной черной дырой. В 1938 году пятнадцатилетний Джавад поступил на работу в кинотеатр «Азербайджан» помощником рисовальщика афиш, через полгода сам стал рисовать афиши, а еще через год был арестован и осужден за опоздание на работу. Полугодовой срок «мотал» в Баиловской тюрьме, где в качестве принудительной повинности раскрашивал веера. Узнав о его способностях, «пахан» тюрьмы предложил ему делать наколки ворам в законе, обещая в обмен еду, женщин, анашу. Джавад согласился, но плату запросил не из предложенного списка. Он выторговал условия для двух других заключенных — красивого юноши-певчего, на которого давно уже положили глаз привилегированные обитатели тюрьмы, и немощного старика, у которого регулярно отнимали хлеб: первого не трогали, второму оставляли его законную пайку.
Из всех репродукций в журналах, с которых делались наколки, бандюги почему-то предпочитали Делакруа. «Романтики, черт возьми!» — вспоминал Джавад. Сам он лишь рисовал «разметочные эскизы» для будущих операций, непосредственно же тату делали опытные в таких делах зеки. Джавад не мог мучить людей — даже по их собственной просьбе. «Интересно, жив ли кто-нибудь из тех заключенных? — размышляет сейчас Любовь Мирджавадова. — Посмотреть бы... Они ведь даже не подозревают, что носят на теле произведения такого мастера».
Круг второй: виноградник
В 1949-54 годах Мирджавадов жил в Санкт-Петербурге, где создавал модернистические инспирации произведений мастеров европейской классики. На тот период он был единственным человеком в стране, получившим постоянный доступ к запасникам новозападного искусства в Эрмитаже. «Зайдя в кабинет Михаила Илларионовича Артамонова, потребовал: «Покажите мне Сезанна, или я вас убью!» Он улыбнулся и ответил: «Зачем же убивать, мы вам все покажем». Восторженный Джавад проник в святая святых, он не столько видел картины, сколько «ощущал их, или пил, или ел, или они в меня просачивались, и я плакал».
Позже он зашел к Артамонову извиниться за свою грубость. «Он встретил меня очень радушно, сердечно, отчего я еще более смутился и спросил его: «Со мной так легко было расправиться, обмануть меня, а потом вызвать милицию, ведь я не студент художественного института и не сын высокопоставленных родителей, почему же вы не сделали так?» Он ответил: «Во всей стране это никому, никому не нужно. И вдруг врываетесь вы, как ветер, как человек с какой-то другой земли, и вам нужна только живопись, живопись, живопись, вы бы видели себя! Как можно...». Не случайно много лет спустя на вопрос знаменитейшего искусствоведа Михаила Алпатова о том, какой вуз он закончил, Мирджавадов гордо ответил: «Эрмитаж».
Тогда же Джавад делал импровизации на темы древних творений культур народов мира в Музее антропологии и этнографии. Эти впечатления можно будет проследить в последующих его работах, в их героях, на которых словно лежат отсветы адского пламени. Что касается работ тех лет, этой «лаборатории духа», то все они были уничтожены самим художником в 1955 году.
Как жаль... Ведь и без него самого находилось много охотников стереть с лица земли его творчество. Один из них сумел сделать это с огромным куском его наследия. Дело было в Бузовне, где Мирджавадов жил в 1955-1966 годах, работая над абстрактными рельефами из смолы, песка, булыжника, дерева, металла, скульптурами и живописью. Хозяин дачи, преподаватель марксизма-ленинизма, потребовал убрать с его территории «весь этот антисоветский кошмар», имея в виду красочные композиции на объемных щитах. Джавад зарыл их в песок в надежде откопать позже. И — все равно что похоронил: хозяин вызнал тайну художника и засадил весь участок виноградником... И весь этот этап наследия Мирджавадова оказался потерян навсегда.
Итак, поселок Бузовна оказался гробницей. Зато другие уголки родной земли щедро делились с художником своей энергетикой: «Горы Кяльбаджара, снег, мед... Гейчай, голубой шелк неба с оранжевой хурмой и карминными гранатами — тирьмя! В Масаллы закаты кипели, как лава... Шуша — корабль с цветными парусами... Шеки, зеркальный сталактит...». А вот за границу — в Мексику — его в 1965 году не выпустили. Зато жизнь преподнесла ему другой подарок — встречу с будущей женой. Он был намного старше этой юной девушки, влюбленной в философию, живопись и в него самого. «Я предвидел, что она пойдет тяжелой тропой, и молил царя той незнакомой страны, в которой я исчезну раньше нее, открыть мне способ оберегать любовь от зла и гибели...». Это не только воспоминание или размышления об очевидном, вызванном разницей в возрасте, — это пророчество. И заклинание. Через двадцать лет совместной жизни, в 1986-м, он напишет ей, своей женщине, своему другу, признание в любви: «Бог дал мне три чуда: это моя жена, живопись и Абшерон».
Круг третий:
сторонники и противники
70-е начались для Джавада Мирджавадова внешне довольно оптимистично: в 1970-м он впервые получил разрешение на участие в коллективной выставке в Союзе художников Азербайджана, а пять лет спустя был принят в Союз художников СССР. Но расслоение окружающего мира на «его» и «не его» людей к этому времени, наоборот, только усугубилось, и последующее десятилетие не станет исключением. О 1985 годе он пишет в своем эссе: «Тот год был ужасным, как будто со всех сторон обложили, в худфонде не было для меня работы, деньги за предыдущий заказ не оплатили, накопился долг в астрономическую для меня сумму — три тысячи рублей, и к тому же некоторые мои «почитатели» шарахались от меня, как от чумы, один из них даже перебежал на другую сторону улицы...».
Они и сейчас живы, многие из этих «почитателей». Но живы, слава Богу, и те, кто поддерживал художника-изгоя в его бунте. По странному взаимному тяготению двух муз это были в основном писатели — Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов, Леонид Латынин, Анар. Первая в жизни Мирджавадова, азербайджанского гения живописи, зарубежная персональная выставка состоялась лишь в 1987 году, и то лишь усилиями Айтматова, «пробившего» ее в Центральном доме литераторов (этот же друг художника презентовал одно из его полотен приезжавшему в Москву Маркесу). Впрочем, и на родине первая персоналка Джавада состоялась лишь в начале того же года. Этому пророку долго, очень долго не было места в своем отечестве...
Среди тех, с кем ему было хорошо, кто понимал его, Мирджавадов упоминает Петра Кончаловского, которому благодарен за то, что тот никогда не лгал ему в вопросах творчества и политики. Вспоминает Расима Эфендиева — его книга о каменной пластике Азербайджана была настольной книгой Джавада. Были рядом и совсем молодые еще Фархад Халилов, Расим Бабаев, Таир Салахов, Тогрул Нариманбеков. Они до конца будут стоять за него.
Но были и те, кто предавал. Недаром даже в рембрандтовском «Ночном дозоре» Мирджавадов нашел свой подтекст. Он обратил внимание на фигурку девочки с петухом. Большинство, с кем он спорил об этой находке великого мастера, видели в ней только эффектный прием: яркий элемент, вносящий свежесть в ряд однообразных фигур гвардейцев. Но Джавад предполагал большее — библейский намек: «не прокричит петух и три раза...». Это — об отречении Петра от учителя. Но от самого Джавада отрекались не только вроде бы близкие по духу люди — те же художники, например (оставим их имена не столько истории, сколько Лете). Были и рядовые особи, совсем отношения к искусству не имеющие (но разве это — оправдание для них?) — «единички», «винтики», показывающие каждый своим поведением отношение к искусству в целом.
Например, Мирджавадов вспоминает, что в послевоенные годы его постоянно задерживали в окрестностях Баку, куда он выезжал на этюды, — принимали за... немецкого шпиона. Он от злости ругался по-азербайджански, а ретивые блюстители закона и дружинники поражались уровню подготовки во вражеских спецшколах — вот, мол, они агентов учат даже материться по-нашему! Отбирали краски, вскрывали тюбики на предмет поиска компромата... Но худшее бывало потом, когда все выяснялось: над ним начинали смеяться — считали, что нормальные художники ходят на этюды в центр столицы, а не в пригородные поселки, где, по мнению обывателей, ничего интересного нет. Этот момент их мировоззрения Мирджавадов воспринимал как их нелюбовь к родной земле.
Особенно тягостный для него случай произошел в Бузовне (ну, не везло ему там!). Закончив два пейзажа, он, опасаясь нести холсты по ветру, гнавшему песок, оставил их в каком-то доме. Хозяйка поставила картины в сарай и поклялась «своей жизнью, Аллахом и Кораном, что отвечает за них... через три недели иду за ними и вижу, как дети той женщины сидят внутри подрамников и написанной стороной полотна съезжают с песчаного холмика, я был зол до слез и даже не пошел ее стыдить, напоминать о клятвах, это — не просто случайность. Так мы будем терять все — свободу, культуру, землю...».
Круг четвертый: бедность и эпатаж
С Олжасом Сулейменовым Мирджавадовы встретились в гостинице «Интурист». Так началась дружба, но сама встреча вышла чете художников боком. Их заметили в той гостинице, и чуть позже, когда задыхающийся от бедности Мирджавадов обратился к замминистра культуры с заявлением о приобретении у него картины, тот не просто отказал, но и обвинил его в том, что супруга его якобы «бегает по «Интуристам» и продает картины иностранцам, на что я почти весело воскликнул: «Ух, жена, молодчина какая». Это была ложь, мы и рады были продать, но кого я знал...Чтобы зарабатывать хоть какие-то деньги, мне пришлось делать халтуру — плакаты с курами, баранами и бидонами молока на придорожных щитах по районам Азербайджана». Где они, те куры и бараны с советских билбордов, созданные кистью Джавада? Наверное, их было бы не менее интересно увидеть, чем боди-арт его работы на телах зеков...
Но забота о хлебе насущном никогда не заслоняла художнику то, что было главным в его жизни. Творческие работы Мирджавадов, по его собственным воспоминаниям, писал не только на холстах или картоне — шли в ход клеенка, старые матрасы и рубашки. Материала не хватало. И, тем не менее, супруги мирно делили между собой скудные материальные ресурсы, как, впрочем, и гораздо более щедрые — просто немереные! — ресурсы духовные. Однажды Любовь начала писать работу на картоне, и это оказался последний картон в доме. Нового купить было не на что... Увидев, что муж мается, обуреваемый желанием творить, она отдала ему расчерченную основу и предложила работать прямо по намеченной ей поверхности — я, мол, еще и не начала. Джавад принял картон, но написал свою работу «Овдан» на оборотной стороне. Любовь Мирджавадова вспоминает, что много позже ей принесли эту картину ее теперешние владельцы — хотели удостовериться в подлинности авторства (там не было подписи). Увидев ее обратную сторону и узнав зачаток своей работы («меня всю как током ударило!»), она сказала владельцам, что «они имеют не только картину Джавада, но и свидетельство его профессиональной этики»...
Вот такую истинную этику Джавад всегда соблюдал свято. А ложную, формальную — никогда (хотя его творчество, наоборот, по иронии судьбы, частенько клеймили словом «формализм»). Особенно, если соблюдение каких-то неписаных правил граничило с безумием (на взгляд обычного гражданина советской страны, которая виделась Мирджавадову клеткой). Так, еще в студенческие годы Джавад внаглую написал на радио просьбу передать в концерте по заявкам отрывок из своей любимой оперы — вагнеровского «Лоэнгрина». Это в военные-то годы — Вагнера, любимого композитора Гитлера! В назначенный час однокурсники молодого безумца собрались послушать радио. По заявке Джавада Мирджавадова было исполнено что-то из Чайковского... Юноша был просто вне себя, а товарищи, наоборот, дивились его удаче — ведь за такое запросто могли бы не Чайковским попичкать, а в «черном воронке» увезти. Однако Бог миловал.
Другой подобный случай (вообще в жизни Мирджавадова их было предостаточно) произошел несколько позже. Громко разговаривая, Джавад с двумя художниками поднимался от Азнефти. Возле дома Мирджафара Багирова приятели трусливо попросили Джавада быть «поаккуратней» — в смысле потише. Но ему, наоборот, словно вожжа под хвост попала: он орал перед страшным домом все, что думал о его обитателе, называя того палачом и еще много чем, и грозил ему карой за все злодейства. Приятели бросились в разные стороны... Казалось бы, арест был неминуем. «Но вокруг все было тихо, почему-то не было даже охраны, только едва дернулась кремовая сборчатая занавесь в одном из окон... Кто там был за портьерой, и какие силы вселенной защитили мою гарибальдийскую голову...».
Он постоянно горел, Джавад Мирджавадов, — и в творчестве, и в жизни. Известный журналист Фаиг Мустафаев писал о нем: «Художник в окружении сверкающих картин был похож на костер». Это — 1985 год, время подготовки художника к своей запоздалой первой персональной выставке. Льдинки смерти уже проникли в мозг — сердцевину пламени. Костру недолго оставалось гореть...
Круг пятый: за пределы клетки
«Сколько раз я с отчаянием думал об отъезде из империи лжи и насилия...». Но так ли это было искренне? Скорее вопль отчаяния — ведь родину он любил и чувствовал, как немногие. В его жилах звенели строки Насими и сиял купол Суфи Гамида. А его шпыняли в кабинетах замминистров и в абшеронских поселках, его холсты сжигали в мастерских художники (было и такое!) и безжалостно рвали пополам неосторожные рабочие на развеске экспозиции. Он любил огромные форматы, многометровые, и не умещался в современность так же, как его холсты — в тесные квартиры хрущоб.
Ему говорили: «У нас много таких талантов», он отвечал: «Много картошки в огороде бывает, еще лет двести пройдет, пока такой, как я, родится...». Ему советовали быть гибким, а он парировал: «Тут все и без того «гибкие», даже слишком, не страна, а какой-то гимнастический зал». Его картины кляли за инфернальность — мол, все «с какими-то уродами да дьяволами» (правда глаза колола?), сотрудники Минкультуры в 1986 году шарахнулись от его гигантской картины-исповеди «Хумай», а он ехидно предрекал: «Да, позже, безусловно, придут господа «когда уже можно» и станут кривляться «авангардиками», надерганными от Ван Гога до Поллака».
Персональные выставки Джавада в Баку проходили без афиш, от его полотен отказывались отечественные музеи... В 1987-м, когда по стране пронесся ветерок свободы, и еще никто не знал, в какую страшную бурю он выльется, пласты непонимания в жизни Мирджавадова дали трещину — мятежный живописец вдруг был избран в правление Союза художников, о нем сняли документальный фильм «Это — Джавад» по сценарию Анара, опубликовали репродукции его полотен в журнале «Гобустан», а год спустя присвоили звание заслуженного деятеля искусств республики. В 1988 году Джавада Мирджавадова впервые пригласили принять участие в совместной выставке за рубежом. Тогда в Японию поехали его полотна, сам же он впервые вырвался за границу (это была Дания) лишь в 1989-м. «Меня особенно радовало то, что первая страна, куда я выехал, была, назло коммунистам, монархия, и временами я кричал посреди улиц: «Вива королева!» — и прохожие смеялись, что это какой-то русский идиот орет».
В 1991 году выставку Мирджавадова в Москве, в Центральном доме художника (ЦДХ), открывали практически при пустом зале. Опять не вписался в свое время? Да, в какой-то степени: весы истории качнулись в другую сторону, и это был день путча — на ЦДХ нацелились дула пушек. Но друзья были рядом. Правда, все это основательно запоздало в его жизни. Он уже был болен, великий художник — после инфаркта в 1983-м пренебрег советом врачей временно отказаться от творчества и взялся сразу за 15 огромных холстов. Этот цикл он назвал «Диалог со смертью». Ответ костлявой собеседницы оказался неслышным и подлым, с оттягом. Джавад опишет его так: «Недуг сверлил в моем мозгу невидимые дырочки». Атрофия мозга.
Свои последние три холста Джавад Мирджавадов написал в 1990 году в Вене, в отеле «Бетховен». Он любил Бетховена и радовался совпадению — названию гостиницы... Двигаться он уже почти не мог. 24 июня 1994 года он умер в поезде «Копенгаген — Москва». А круги адские, что он проходил при жизни, и сейчас еще не завершены. И поныне в разговорах о нем кто-то отплевывается, кто-то отмалчивается, кто-то лжет. А в квартирке, где живет Любовь Мирджавадова, все сохранено, как было при нем. Художественные альбомы. Стены с цитатами великих, нацарапанными его рукой. Ковры. Он, правда, их не жаловал, как и любой признак мещанской сытости, но в последние годы болезнь заставляла его мучительно реагировать на шумы, вот и пришлось застелить пол и стены сплошняком. На коврах холсты — Его и Ее. Звуковой иллюстрацией к этой картинке притаился в новом, посмертном каталоге Джавада Мирджавадова фрагмент оды «Джаваднаме» Вильяма Мейланда, написанной в 1981 году.

Он не пишет, он лепит краской,
Ему тесно на поле холста.
С ним свиданье, как будто встряска
Недр, где плавится красота!

Кобыстан, словно формула тайны,
Ритмы гор, вензеля ковров -
Все сошлось на холсте не случайно.
В красках — отсветы дальних миров...

Любовь Мирджавадова приподнимает край ковра, и я вижу пол... Точнее, я не вижу пола. Там только густо положенные мазки краски, как на огромной палитре. И они не менее ценны, чем холсты. Те — памятник таланту, эти — памятник трудолюбию, преданности своему внутреннему миру, идеалам, которые не смогли поколебать никакие жизненные штормы. Это тоже его, Джавада, декларация.

Азербайджанские известия.- 2006.- 3 сентября.- С. 3.