Баннаева Н.

Растворившийся в сиянии света

Редкие, бесценные кадры в документальном фильме о Джаваде Мирджавадове отражают художника с очень личной стороны

О нем уже был снят фильм. Хороший. Но — официальный. И вот сейчас его вдова сняла другой фильм, который показывает нам Джавада Мирджавадова очень камерно, лирично. Очень интимно. Это прежде всего человек, а потом уже великий художник…
Имя Джавада Мирджавадова, живописца и философа, прославило азербайджанское изобразительное искусство. Правда, он был неформалом, этот бунтарь, и потому не удостоился особых регалий. Тем не менее кинематографический долг его гению отдали еще при жизни. Любовь Мирджавадова вспоминает, что мужа пригласили «позировать» для того, первого фильма — то есть сниматься в определенных интерьерах и на плэнерах, в определенных позах, в том числе и парадно за мольбертом. Он отказался наотрез. Поэтому в том фильме его зрительного образа как такового очень мало — фотографироваться он тоже не любил, и большинство его фотографий сделаны друзьями и знакомыми случайно, украдкой.
Тем не менее в семье хранился определенный материал. Своего часа тихо ждали уникальные фото- и видеокадры, диктофонные записи… Фото Любовь Мирджавадова собирала по однокурсникам мужа, по родственникам. Остальное как-то само собой накапливалось. Например, видеосъемку московской персональной выставки 1988 года провел фотограф-любитель Вячеслав Лазарев, который сам вряд ли сознавал тогда, насколько ценные кадры он сделал…
Но создание фильма — не только большой труд, но и довольно дорогое удовольствие. Записи, сделанные стареньким, раздолбанным диктофоном, безбожно хрипели. Фотографии с годами помутнели, кинопленка пожелтела и затвердела. Продав несколько своих работ, художница смогла наконец оплатить профессиональное восстановление всего этого материала.
Но когда перед ней оказались несколько десятков новехоньких дисков, началось самое трудное. Как расположить кадры? Хронологический порядок не был взят за основу. Ей было важнее другое. «Я работала с его кинестетикой, улыбками, жестами, собирала их по крупицам… Мне хотелось связать его лицо с его картинами, понимаете?» — говорит Любовь Мирджавадова. Со звукорядом было еще сложнее. Она трудилась два месяца. В итоге получился странноватый, завораживающий микс.
Пару кадров и малую часть звукового сопровождения она взяла из того самого фильма «Это — Джавад» Беюкаги Мамедова. Вступительные кадры — ее квартира, где все бережно хранится так, как было при Джаваде, — сняты на обычную «мыльницу». Но смотрится как профессиональная съемка. Мелькают его полотна. Вот последнее, написанное в Баку, — «Шелковый путь». Название — как предчувствие остатка жизни. Уже почти шелковый, а не тернистый, как всю предыдущую жизнь, но все равно — путь. Потому что пророкам нет места в своем отечестве. Они и умирают в пути…
Конечно, фильм о художнике не мог обойтись не только без его работ, но и без репортажей с выставок. Использованы записи четырех выставок в ЦДХ разных лет, но выглядят они единым рядом. Из длинных записей с торжественными, но серыми и плоскими речами выбраны только те драгоценные мгновения, когда выступающие говорят о том, что было важно для самого Джавада. Тепло высказывается о нем академик Расим Эфендиев. Поясняет четко и ясно, как на лекции, искусствовед Светлана Хомченко: «Эти картины требуют зрительской подготовки… У Мирджавадова сложился особый мир образов… Своя мифологическая система… Свой космос…». Академик и народный художник Игорь Обросов рассказывает о магической сути творчества Мирджавадова. Другой народный художник — Тогрул Нариманбеков вспоминает о дружбе Джавада с П.Кончаловским.
Казалось бы, почему именно такая подборка отрывков вернисажных речей? Есть причина… Джавад Мирджавадов в свое время горячо интересовался сезаннизмом в русской интерпретации, воевал в Эрмитаже за право видеть запретные коллекции в запасниках и, в конце концов, стал здесь своим. Подружился с П.Кончаловским. Тот как-то сказал, что не знал большего знатока мировой живописи, чем Джавад… Но сейчас эти страницы жизни азербайджанского художника ставятся под сомнение. Его вдову порой упрекают в том, что она… преувеличивает глубину его личности. Ну, Джаваду не привыкать — те, кто не мог до него дотянуться, отвергали в нем все, что было выше уровня их понимания. И после смерти его ничего не изменилось. С ним и поныне воюют. Однако Любовь Мирджавадова, отнюдь не ставя целью нескромное восхваление покойного мужа и преследуя совершенно другие цели, посчитала нужным оставить эти фрагменты речей. Именно эти. Потому что они, по сути, документальные свидетельства, особенно ценные оттого, что даны независимыми в своих суждениях людьми.
Редкие, бесценные кадры отражают Джавада с очень личной стороны. Вот он слушает старую ностальгическую мелодию. «Я до сих пор не знаю, что это была за запись у него — то ли танго, то ли фокстрот. Но он говорил, что ненавидит и любит ее одновременно, потому что в ней есть что-то смертельное. А вот эти кадры сняты в Москве. Он слушает любимую классику. Он даже создал полотно «Волшебная флейта Моцарта», — рассказывает Любовь ханым.
Мелькают интерьеры… Почти силуэтная съемка вечерней беседы в копенгагенской квартире (силуэтность здесь — не прием, а случайность). Рассказ вдовы перетекает с года на год, с места на место, куда ступала нога Джавада… Ахмедлинская мастерская с выбитыми стеклами… Красный холст, загрунтованный перед отъездом, — именно о нем художник первым делом вспомнил два года спустя, как только вернулся домой из-за рубежа.
И голос за кадром — его голос. Он декламирует Уитмена и Насими. «Я свет, что пронзит все людские сердца!» — как точно звучат многовековой давности строки… Но все-таки одна неточность есть. Это слово «все». До «всех» еще далеко. Он и сам это понимал. Самый странный звук в фильме — это пение Джавада. В мантрообразной, гипнотизирующей мелодии сочетается, как подметила Мирджавадова, фонетика Европы и Азии, и не сразу понимаешь, что это… стихи Лорки. И вот именно о таких своих песнопениях — о них, а не о картинах! — Джавад говорил жене: «Когда мой народ дорастет, покажи ему эти «песенки» — это партитура моего мировоззрения».
Во второй половине 20-минутной ленты показано то, что не мог видеть никто, кроме Любови Мирджавадовой — как уходил Мастер… Всего три акцента, но какие! Первый основан на высказывании художника: «Не нужно мне никакого савана! Пускай после смерти меня накроют моими картинами». Сначала зритель видит его лица фотографию крупным планом, сделанную за четыре часа до кончины. Затем на это уже искаженное болезнью и предсмертной судорогой лицо медленно, как могильная плита, надвигается объемное полотно «Обломки», созданное в 1957 г.
Второй акцент — всего один кадр. Это художественный фотоснимок (автор — Рена Эфенди). На первый взгляд, ничего особенного — кучка старой одежды в углу. Фильм намеренно не сопровожден подробными пояснениями, так как не рассчитан на широкую аудиторию. Но я смотрю его вместе с Любовью Мирджавадовой, и она объясняет: «Это его одежда, которую мне выдали из морга…» И третий, почти завершающий акцент — краткие кадры случайной видеосъемки: Джавад в каком-то официальном вестибюле (большое такое помещение) идет к огромному, во всю стену, окну с силуэтами растений в кадках (солнце слепит глаза). Походит к нему — и полностью растворяется в сиянии. Случайный эффект неумелой съемки стал знаковым символом…

Азербайджанские Известия.- 2007.- 19 сентября.- С. 3.