Фаиггызы Н.

Это – Караев

90-летию выдающегося композитора посвящается

Люблю приходить в консерваторию – здесь бродит память… Когда-то среди нас жили Гараев и Ниязи, Рашид Бейбутов и Фикрет Амиров. Нет, мы и тогда знали, что это люди выдающиеся. Но прошло время, и мы осознали, что то были титаны. И чем больше его проходит, тем больнее сознание того, что никто из них не повторим. Ни по глубине личностей, ни по масштабам творчества. И начинаешь завидовать самой себе, что именно тебе посчастливилось быть их современником, вспоминаешь какие-то тогда ничего не значащие детали, ненароком оброненные реплики, взгляды, шутки, по крупицам собираешь их в то, что становится твоим сокровенным ларцем. На всю жизнь…
Говорят, чем сложнее судьба художника, тем проникновеннее его творчество. Гараев – человек внешне благополучной, а в действительности сложной и трудной творческой судьбы. Его сложности были внутреннего порядка: это когда слава стоит у порога, а ты вдруг резко меняешь курс, все начав сначала. Мир освоенный, известный не интересовал его. Манил эксперимент.

Гараевские повороты… Скольких они в свое время повергли в шок: от ярко-мелодической, «родной» тонально-конкретной музыки «Семи красавиц» к интеллектуальной, сложной лирике Третьей симфонии. От слепящей живописи к лаконичной графике. А эксперимент – он не мог восприниматься однозначно. В своей Третьей симфонии мастер обратился к техническим средствам, мягко говоря, непопулярным в те времена. Его «рискованные» звукосочетания вызвали немало дискуссий. Но ничто не могло поколебать композитора в сознании собственной художественной правоты.
Маэстро отличался редким даром – своим видением мира. А еще он точно знал, что существует музыка настоящая и плохая, ему при этом было все равно – сложная она или простая, джаз ли то или симфония, и в какой системе она написана. Гараева интересовали не направление или тенденции, а само явление, его ценность и перспективность. И это в эпоху, когда гонению подвергалось буквально все. Легче назвать, что не преследовалось. А ведь зачастую люди оценивают событие или явление – вольно или невольно – вот с такой предубежденностью, живя с готовыми выводами-диагнозами чуть ли не на все случаи жизни. Не щадя при этом ни Вагифа Мустафазаде, ни Высоцкого… Многие тогда творили по принципу «можно-нельзя», что называется с внутренним цензором.. Может потому сегодня, оглядывая век ушедший, мы находим там не так уж много истинных и подлинных. Таких, как Гара Гараев – художник предельной откровенности, что само по себе встречается редко, Паганини и Чаплин, Ван Гог и Тарковский – это когда невозможно разграничить человека и его профессию. Даже самому правдивому человеку не всегда удается быть всецело правдивым в своем искусстве: между чувствами художника и его произведением зачастую вклиниваются посредствующие звенья, извне полученные клише, которыми он пользуется почти непроизвольно. У Гараева таких звеньев, приглушающих и нивелирующих его, авторский голос, нет. Это исходило от особенностей его личности, не способной ни хоть чуть-чуть притворяться, ни угождать чьим бы то ни было вкусам. Он не мог идти на компромиссы, если бы и захотел.
Может потому так удивительно узнаваема его музыка: «Прослушав любой его четырехтакт, вы безошибочно восклицаете: это – Гараев!» – писал о нем современник.
Многолетние поиски «гена гениальности» лично у меня, кроме усмешки, ничего не вызывают. Ну, как можно «вычислить» ГАРА ГАРАЕВА! Слишком много для этого должно совпасть: чтобы он родился именно на этой благословенной земле, впитал этот благодатный воздух и учился у двух гениев – Узеира Гаджибекова и Дмитрия Шостаковича. И еще: чтобы этого пожелал Всевышний…
Многое удивляло в нем. Нап-
ример непредсказуемая детскость и мудрость, которые столь редко совмещаются в одном человеке. Та самая детскость, с которой он бросался в очередной водоворот эксперимента, и та самая мудрость, глубокая философичность мышления, с которой он вскрывал трагедию героев Низами… Эту характерность подметил и удивительно тонко передал в своей наиболее экспрессивной, на мой взгляд, работе художник Таир Салахов. Сосредоточенность мысли погруженного в себя композитора несет в себе колоссальную энергетику. Кажется, он вот-вот встанет и бросится к роялю, чтобы воплотить озарившую его мысль.
Гараев познавал мир в большей степени через мозг. Чувственное же восприятие как бы находилось под контролем, причем контролем сознательным и интеллектуальным. Высокая гармония «Семи красавиц», камерно-филигранная партитура «Дон-Кихота». «Он создал особый, гараевский Восток, где при богатстве эмоций, красок, ритмов господствует не стихия чувственности, а тонкий интеллект», – писал о нем музыковед Лео Мазель.
Один только перечень людей, с восторгом отзывавшихся о нем как о личности, впечатляет. Дмитрий Шостакович и Назым Хикмет, Чингиз Айтматов и Григорий Козинцев, Георгий Товстоногов и Евгений Светланов, Донатас Банионис и Леонид Коган. Лики эпохи… Им нельзя не верить. И все они не просто восторгались им, но и говорили о влиянии, оказанном азербайджанским композитором на их творчество и современное искусство.
Маэстро бесконечно толкала на эксперимент планетарность его мышления. Бесконечные «измены» самому себе – как это было свойственно ему! Перекраивать себя, ломать когда-то выстраданное – подобное «кощунство» по плечу далеко не каждому. Из высказываний самого Гараева:
«Художнику может быть и 30, и 60. Пусть руки его покрывает сеточка морщин, а голову серебрит седина, сердце его не должен задеть снег старости… В тот миг, когда в нем поселится равнодушие и уйдет беспокойство, художник больше не может считать себя художником… проводить чистку в самом себе с каждым разом становится труднее. Легко сказать: откажись от взглядов, приемов, стиля, которые разрабатывал и совершенствовал годами, и которые когда-то принесли тебе успех. Но ведь это со временем отстоялось и выродилось в стереотип. И этот стереотип мешает писать и думать по-другому, мешает понимать новое, что рождается в жизни. Да, трудно, мучительно трудно отказываться от самого себя. Но на такую работу надо решаться постоянно, если не хочешь оставаться близоруким и ненужным. Такой композитор через некоторое время окажется безнадежно устаревшим. Надо двигаться не по кругу, однажды тобою начертанному, а по спирали, каждый раз оказываясь на новом витке. Именно так, отказываясь от всего отжившего в себе, творили Пикассо и Лев Толстой…»
И сегодня, когда стало модным спорить о цивилизованности того или иного народа, его истории, ментальных установках и генетических принципах, я вспоминаю Гараева, который ни о чем подобном не задумывался. Он не искал аргументов – за или против, он работал. Тем самым оставив нам непреложно гараевский аргумент – свое творчество.
Парадоксальность гараевского мышления сказывалась абсолютно на всем. Например, взять его отношение к созданию киномузыки: «Не мыслю современного композитора без работы в кино или театре, и дело не только или не столько в технологическом совершенствовании. Как ни парадоксально, находясь в подчиненном положении, стремишься ярче самовыразиться». И ему это удавалось! Вспомним музыку к таким разным фильмам, как «Двое из одного квартала», «Дон-Кихот», «Гойя» или театральным постановкам – «Оптимистическая трагедия», «Гамлет», «Антоний и Клеопатра». Она, эта музыка, не просто иллюстрации к тому или иному кадру или эпизоду, а захватывающее слушателя симфоническое полотно, могущее существовать автономно.
Воистину, гений – это когда не благодаря, а вопреки!
Гараев и тут оказался прав…
Художник, сметающий на своем пути каноны и догмы. В каких только смертных грехах не обвиняли его в свое время – он и космополит, «оторванный от народа», и джазмен (последнее было сродни ругательству). Но как это ни странно, именно Гараев открыл для меня мугам. Национальное в его творчестве предстает в совершенно ином качестве. И это – единственный, по Гараеву, путь развития национального в музыке.
«Мы, – говорил Гара Абульфазович, – порой обращаемся с фольклором так, как нерадивый хозяйственник с нефтяной скважиной – выкачивает ее до полного истощения. И что самое интересное – часто такого художника называют «народным», хотя по существу речь скорее идет о плагиате». «Бесхозяйственностью хозяйственника» называл Гараев подобное беззастенчивое потребление фольклорных ресурсов. «Надо не просто брать уже созданное, а попытаться понять сущность этих шедевров и создать свое, внутренне, структурно близкое».
История восточных Ромео и Джульетты получила ошеломляющее выражение в музыке Гараева. Трагическое течение событий и испепеляющая сила страсти воплощены с такой силой, что сотрясают душевный покой слушателей. Безусловно, в основе его музыки лежит мугам. Но автор здесь не просто цитирует мелодии азербайджанских мугамов, он переосмысливает их, вводит в сферу своего симфонического мышления. И степень активности этого переосмысления чрезвычайно высока!
Удивительна и та легкость, с которой он входит в музыкальную стихию других народностей. В связи с этим Гараев приводит интересный факт: «Я пишу музыку на испанские, болгарские, вьетнамские темы, а мне говорят, что на ней лежит отпечаток моей национальности, моих азербайджанских рук. Как это происходит – я не могу объяснить и не задумываюсь над этим».
Чем больше думаешь о Гара Гараеве, тем больше убеждаешься в мысли: настоящий композитор должен быть Личностью с ее мировоззренческой независимостью и бескомпромиссностью.
Суровость знаменитого гараевского «не ругаю – значит хвалю» испытали на себе даже очень талантливые его ученики. Во всем, что касалось школы, Маэстро был неумолим.Гараевский юмор! Один только эпизод: как-то один из студентов сказал: «Гара Абульфазович! Мое сочинение разрастается. Боюсь, соната получится». На что последовал резонный ответ: «Не бойтесь, не получится».
«Быстро летит время. Еще быстрее движется жизнь во всех своих сферах. Искусство догоняет, а иногда и обгоняет ее. И самое ценное из художественных творений надолго останется живыми страницами в музыкальной культуре». Воистину эти гараевские слова можно отнести к пророческим. Хочется лишь добавить: навсегда.

Каспий.- 2008.- 6 февраля.- С. 8.