Энергетика таланта

Тогрул Нариманбеков обогатил искусство

«волшебным реализмом»

Поздравляя такого известного человека, как Тогрул Нариманбеков, с восьмидесятилетием, наше общество особенно активно выражает интерес к личности, которая, собственно, никогда не была обделена вниманием. Недавно президент Ильхам Алиев издал распоряжение о награждении выдающегося азербайджанского художника Тогрула Фарман оглу Нариманбекова орденом «Шараф» за заслуги в развитии отечественного изобразительного искусства. Журналисты считают за честь взять у него интервью, а газеты и журналы охотно публикуют его биографию и материалы о творческой деятельности. И это не дань традиции, не мода отмечать юбилей, тем более восьмидесятилетие! Есть в подобном всплеске интереса не только потребность воздать должное заслугам большого мастера, но и подспудное желание чему-то поучиться у человека, на своем многотрудном жизненном пути достигшего больших высот.

Хотелось бы вспомнить несколько эпизодов о том, сколь непростым был этот путь к признанию у Тогрула Нариманбекова. Вспомнить уже после того, как не очень доступный для откровений художник — лауреат Государственной премии СССР (1980), народный художник Азербайджана (1967) — наконец-то выдал на гора не только доселе неизвестные факты своей богатой на необычности биографии, но и не раз делился сокровенным… Что добавишь ко всему этому? И все-таки…

Безобидный, ни к чему не обязывающий вопрос «Кем станешь, когда вырастешь?» Тогрулу в детстве никто не задавал — некому было. Мальчик только собирался поступать в первый класс, когда репрессировали и сослали в ГУЛАГ его отца. Советская власть считала неблагонадежными тех, кто побывал в Европе, а Фарман Нариманбеков (кстати, сын бывшего губернатора города Баку Амирбека Нариманбекова) в свое время в числе 40 студентов был послан правительством АДР учиться на энергетическом факультете университета в Тулузе. В период учебы Фарман женился на француженке Ирме Ля Руде — она была портнихой. В 1926 году у них родился сын Видади, а в 1930-м — уже в Баку — и Тогрул. Вернувшись на родину, Ф.Нариманбеков в 1929 году начал работать на строительстве Мингячевирской ГЭС. Его арестовали ночью, прямо на Мингячевирской стройке, и сослали в Сибирь. Проявлением особой жестокости стало то, что власти репрессировали и сослали в Самарканд и его жену Ирму, мать двоих маленьких мальчиков, которые по счастливой случайности остались на попечении няни.

Увы, в то время никто даже не посчитал подарком судьбы то, что Анна Андреевна оказалась самоотверженной женщиной, не просто опекавшей мальчиков как родных и заботившейся о том, чтобы они были накормлены и опрятно одеты. Она уберегла их от дурного влияния порожденной военным временем среды с ее голодом, бандитизмом, воровством и повальной распущенностью — таких опасных в те годы повсеместных явлений для интеллигентных мальчиков, оставшихся без попечения родителей.

Тогрул учился в 134-й бакинской школе, когда, как бывает в школьные годы, будто бы невзначай сложилась тройка друзей. Не по годам серьезный, вдумчивый немногословный Таир Салахов, острослов и романтик Виктор Голявкин и он — мальчик с кудрявой головкой и острым взглядом глаз-пуговок на благородном лице, которое оттенял пионерский галстук, пурпуром выделявшийся на белоснежной, всегда отутюженной сорочке. Эта подчеркнуто аристократическая, изысканная аккуратность буквально контрастировала с убогой обстановкой квартиры семьи Голявкиных — моих соседей по дому №121 по улице Лермонтова, где не было не только уюта и достатка, но даже элементарной чистоты. Но Тогрул и Таир неизменно приходили сюда, чтобы пообщаться и продолжать затягивавшиеся надолго беседы о том, что бередило не по годам смышленых подростков, обогащало их умением размышлять, делиться собственным мнением, которое у них, 14-15-летних, уже было и продолжало формироваться благодаря все новым знаниям. Бывало, открыв на стук дверь общего коридора, я и сама встречала вопрошающий взгляд донельзя взволнованный Анны Андреевны — не здесь ли задержался Тогрул, которого она заждалась и за которого так волнуется…

Уверена, сегодня никто не помнит, как трое мальчишек — старший из трех детей воевавшего на фронте музыканта-теоретика Виктор (его по-домашнему звали Лялька), сын этапированного в Сибирь энергетика и высланной в Самарканд матери-француженки Тогрул, и Таир, отца которого не просто репрессировали как партийного работника, но и успели расстрелять, а мать выбивалась из сил, чтобы прокормить пятерых детей, под влиянием добрых отзывов об их рисунках, вынашивали честолюбивые замыслы, слава Богу, осуществившиеся довольно-таки скоро.

Правда, Виктор Голявкин, которому окружающие больше других сулили статус «великого художника», живописцем не стал — разве что сам иллюстрировал издававшиеся в Санкт-Петербурге книги, имя автора которых с большим уважением произносят российские коллеги по писательскому цеху, называя его мастером пера, сочетающим душу романтика, детскую непосредственность и чудеса остроумия. Зато то, что он идентифицировал себя с художниками, буквально заразило друзей — Таира и Тогрула. Это было не просто — достать в те времена книжку о художниках вообще, а о западных — тем более, но они добывали их, изучали, цитировали в разговорах и письмах, выписывали крылатые фразы знаменитостей и даже находили поводы для горячих споров. В пору идеологической несвободы они определяли собственные предпочтения и, не умея молчать об открытиях, практически идя на риск, по всему городу оставляли весьма небезопасные автографы. Выводя углем на стенах известных бакинских зданий в центре города романтический изгиб палитры, они вписывали в ее пространство имена великих Сезанна, Ван Гога и Делакруа. Тех, чье творчество в те годы осуждалось официальной идеологией как чуждое для советских граждан. Надо ли добавить что-то к характеристике будущих героев времени, в которое — по идее — должны были формироваться молодые наши таланты, ставшие известными на весь мир… вопреки установкам! Кстати, Тогрул часто повторяет, что если художник не прошел сезанизм, значит, у него нет основы культуры живописи, что по внутреннему ощущению он вслед за Сезанном — экспрессионист, который пишет страстью: «Отдаешь здоровье, всю глубинную мощь и тогда только получается… вулкан».

Наверняка это внутреннее ощущение начиналось с юношеского максимализма, оборачивавшегося дерзкой забавой писать маслом на стенах огромные портреты — не важно, кого, лишь бы в стиле великих, лишь бы не из наших времен и — непременно — на фоне окружающей серости и единомыслия — ярко, броско, громко…

Без ложной скромности Тогрул Нариманбеков вправе утверждать, что, придя в загадочную область культуры в сложное время господства социалистического реализма с его иллюзорным и фальшивым пафосом, ломавшего творческое начало в талантливых людях, сумел найти собственную идентичность и отстоять самобытность. Но и я при этом позволяю себе гордиться тем, что робко, по-своему — нет, не видела — ощущала витавшее где-то рядом в воздухе взламывающее привычную атмосферу дыхание таких дорогих всем нам перемен.

В 50-е годы вернулся из Сибири Фарман Нариманбеков и продолжил работу на Мингячевирской ГЭС. В 1961-м разрешили вернуться в Баку из Самарканда Ирме — она скончалась на 99-м году жизни. Скончалась супруга Тогрула — талантливый скульптор Эльмира Гусейнова. Его потрясающей доброты дочь — одаренный живописец, заслуженный художник Азербайджана Асмер преподает в Азербайджанской художественной академии и работает в Союзе художников Азербайджана, растит сына. Сам Тогрул подолгу живет во Франции — нынешняя супруга Севиль подарила ему сынишку, которого назвали в честь французского деда Франсуа. Однако никто не скажет, что художник сменил место жительства — он по-прежнему гражданин Азербайджана, часто и подолгу остается в Баку, а все его достижения, открытия, естественно, принадлежат родине. «Даже в Париже, — признается всемирно известный мастер, — закрывая глаза, я вижу картины Абшерона: трубы, как нервы, нефть, как кровь земли, белый морской прибой, окантованный черной каймой мазута. Суровая красота этого очеловеченного пейзажа неисчерпаема…».

Разве изгладятся из памяти ощущения, которые испытал и запомнил, когда пешком бродил по Абшерону вместе с Саттаром Бахлузаде и Расимом Бабаевым, делал эскизы, зарисовки, которые еще ждут своего воплощения на полотне. Когда общался с талантливыми азербайджанскими коллегами, самобытными живописцами, обогащавшими друг друга идеями, и выставлял свои работы на суд земляков…

Он учился в студии бакинского Дома пионеров у известного художника Кямиля Ханларова и у великих, но душа выбирала сама — содержание, тему, натуру, манеру. Все, что он пишет, имеет невероятные размеры — не позволяет себе маленьких картин. Его картины надо «читать» как романы или поэмы — в них так многое рассказано! И об уникальной натуре Абшерона с его кряжистыми инжировыми дерявьями. И о неповторимой архитектуре средневекового Ичери шэхэр. И о буйстве даров азербайджанской природы, о музыкальности азербайджанского народа… И все это в собственной манере. В частности, в той, которую специалисты назвали перевернутой перспективой. Это его открытие, когда мастер переносит ковровое мышление на объективную жизнь. Поэтому не все его понимают. Поэтому его невозможно копировать — у него это целая лаборатория, творческая алхимия. Не случайно за его неповторимым стилем закрепилась метафора — «волшебный реализм». Интересно, что в гранатах он видит форму идеального социума, оттого и рисует их постоянно как некий символ, вообще считая, что одну из любимых тем художник должен разрабатывать всю жизнь, дабы время от времени приходить к новым и новым открытиям.

Говорят, на аукционе в Нью-Йорке произошло чудо, о котором мечтает каждый художник: во всех каталогах против фамилии Нариманбекова отныне стоит цифра с несколькими нулями. Сегодня это мерило, с которым можно поздравить маститого живописца в дни юбилейные для него августовские дни.

Галина МИКЕЛАДЗЕ

Азербайджанские известия.- 2010.- 18 августа.- С. 3.