Масштаб личности и таланта: Кара Караев, как и Узеир бек, был примером нравственных ориентиров, на которые равнялось целое поколение

Исполнилось 95 лет со дня рождения Кара Караева, одного из самых крупных азербайджанских композиторов, неординарной, выдающейся личности. О Караеве — человеке, художнике, педагоге — диалог музыковеда Лейлы АБДУЛЛАЕВОЙ и композитора Айдына АЗИМОВА.

Больше, чем композитор

Лейла Абдуллаева: Давайте начнем наш разговор с констатации того факта, что в истории нашей культуры есть два имени, которые вызывают особо трепетное, уважительное к себе отношение со стороны потомков. Это — Узеир бек и Кара Караев. Как мне представляется, дело здесь не только в художественной ценности их творчества, но в той органичности двуединства «музыкант — человек», которое в высшей степени отличало обоих. Перефразируя известную цитату Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт», можно сказать, что для нашей страны оба они были больше, чем только композиторами, именно в силу этой неотделимости большого музыканта от большой личности. Я имею в виду не только нестандартноcть мировосприятия как таковую, которая является индикатором всякой истинной талантливости вообще, но некую лежащую в ее основе целостную систему ценностей. В этом отношении и Узеир бек, и Караев были примерами нравственных ориентиров, на которые равнялось целое поколение. Вы согласны?

Айдын Азимов: Безусловно. Но здесь все не так просто. Не нужно сбрасывать со счетов и востребованность со стороны общества. Если ее нет, то родись ты трижды с индексом гениальности, личностью ты не станешь.

Л.А.: Вы имеете в виду то, что время, на знамени которого было написано: служение музыке есть служение обществу, способствовало формированию определенных личностных качеств? В этом смысле подобным осознанием своей деятельности как общественно полезной обладали многие значительные фигуры тех лет, тот же Фикрет Амиров, Джовдет Гаджиев…

А.А.: Да, но если перевести эти эпитеты на уровень некой миссии, то в тот период речь шла о строительстве новой азербайджанской музыки и, соответственно, композиторской школы, именно эту ношу и взял на себя Караев. Вернее, не он взял, а Узеир бек передал ее именно ему: и когда рекомендовал для продолжения учебы в Москву, и когда указал именно на него в качестве преемника на посту ректора консерватории. Это очень важный момент, характеризующий дальновидность Узеира Гаджибейли. Понятно, что такая должность, как ректор Государственной консерватории, утверждалась в вышестоящих инстанциях. Но к голосу Узеир бека прислушивались и его рекомендациям следовали. Позволю себе немного отвлечься и привести такой вот пример. В свое время мне доводилось много раз беседовать с ашыгами разных регионов, в частности, был такой ширванский ашыг Шамиль. И вот он очень интересно рассказывал о взаимоотношениях, характеризующих учителя и ученика-подмастерья. Допустим, у каждого именитого ашыга был целый ряд учеников: кто-то более талантливый, кто-то — менее. Мастер занимался со всеми, не раскрывая своих самых сокровенных секретов. И только, когда чувствовал, что приходит последний час, он выбирал самого надежного из учеников, именно того, кто сумеет не слепо копировать, а донести самую их суть до последующего поколения. Так вот и в случае с Караевым речь шла о сохранении того духа просветительства, устремленности к европейским и общечеловеческим ценностям, которые сам Узеир бек унаследовал, в свою очередь, от своих предшественников, в частности от Мирзы Фатали Ахундова. Это был момент, когда нужна была личность, сумевшая бы сделать решительный рывок в сторону Европы, и эту способность он усмотрел именно в этом подающем большие надежды молодом человеке, носившем кожаную куртку и увлекавшемся джазом. Главное, что он почувствовал именно в Караеве то самое умение заглядывать далеко в будущее, которое отличает общественного деятеля большого масштаба.

Феномен неординарности

Л.А.: Каким человеком был Кара Абульфазович? Вы помните вашу первую встречу с ним?

А.А.: Это было в 1964 году. Он занимался тогда в 13-й комнате (ныне 413). Я увидел перед собою человека, в котором сразу почувствовал что-то очень значительное. Помню, мне все время хотелось заглянуть в его глаза, но они были скрыты за большими очками. И казалось, что сквозь очки он глядит куда-то мимо тебя. Впоследствии мне не раз доводилось видеть его взгляд — очень печальный, с привкусом одиночества. Наблюдая Кара Караева в течение семи лет моей учебы в консерватории, я замечал, как он становится все более и более закрытым, замкнутым в себе. И было во всем этом что-то неуловимо трагическое. И это при том, что музыка его исполнялась, признание было на уровне страны, почести, регалии…

Л.А.: Значит, по существу, ему нужно было нечто большее. Недавно из уст одного композитора мне довелось услышать буквально следующее: «Караев получил при жизни все…». Имелись в виду звания, почести, материальные блага. Ну что тут скажешь? Одни меряют жизнь категориями Быта, другие — категориями БЫТИЯ…

А.А.: В отношении такой личности, как Караев, выражение «получил все» немыслимо по определению. Не та личность была, не те устремления, не те мечты… Да, он был достаточно честолюбив, и регалий добивался, и званий, и все это стоило ему сил и здоровья. Но ведь не это было самоцелью. Регалии нужны были для того, чтобы быть услышанным, чтобы к голосу его прислушивались. Только и всего. Человек, столь живо воспринимавший жизнь, обладавший столь широким диапазоном интересов и знаний о мире, а главное, столь мощным творческим потенциалом, конечно же, ставил перед собою совсем иные цели.

Л.А.: А каким он был в смысле характера, ведь такие люди не просты в общении?

А.А.: Я же говорю: очень энергичным, увлекающимся. Никак не тем, кого называют «не от мира сего». Он искренне интересовался самыми различными явлениями, начиная от философии, поэзии, живописи и кончая мотоциклами фирмы Харлей Дэвидсон. Всегда был очень модно одет. Был остроумен и ироничен, но без злобы. И этот могучий интерес к жизни, конечно, не мог не заражать окружающих. Что же касается общения, он отнюдь не всегда был для него открыт. Вне наших занятий мне особо запомнились три беседы с ним. Первая происходила вскоре после его приезда из Турции, где он присутствовал на спектакле оперы Сайгуна «Кероглы». Ему очень понравилась постановка, а особенно финал с оригинальным режиссерским решением. Кероглы у Сайгуна трактовался как мистический герой, и вот в финале поет огромный хор на всю сцену, и кто-то задает вопрос: «Где Кероглы?», который сначала повисает в воздухе, длится пауза, а потом из хора выдвигается один человек: «Я есть Кероглы», а потом второй: «Я есть Кероглы», потом третий и т.д. Все это он рассказывал очень взволнованно, артистично, он вообще был театральным человеком. Потом добавил такую многозначительную фразу: «Но все-таки Узеир бек!». По всей вероятности, имелась в виду не только опера, но также и вся система организации музыкального процесса, которая позволила в Азербайджане, в отличие от Турции, поставить национальную самобытность во главу угла. Вторая беседа касалась группы Beatles, которой бредила молодежь и к которой Караев как музыкант, открытый самым различным современным веяньям, проявлял активный интерес. А третья состоялась у него дома, когда он показывал мне свою коллекцию Коранов, среди которых он особо гордился подаренным Зейналабдином Тагиевым его матери Соне ханым в честь ее окончания с отличием Женской семинарии.

«Мы все были его произведениями»

Л.А.: Давайте поговорим о Караеве-педагоге. Не хотелось бы прибегать к банальным метафорам, но так и просится на язык определение «свет большой личности». И вот по какому случаю. Нынче все, кому посчастливилось учиться у него в классе, даже те, которым довелось недолго общаться с ним, вполне искренне считают себя его учениками. Есть даже некое ревностное соперничество по поводу того, кто же был его самым любимым учеником. Как мне представляется, все они по-своему правы, потому что, по всей вероятности, Кара Абульфазович очень многим ученикам дарил нечто, запоминающееся на всю жизнь, опять-таки в силу щедрости своей души. Вот каждому и кажется, что учитель именно с ним поделился самым сокровенным. А каким вы запомнили своего педагога?

А.А.: Я бы сказал, прежде всего, что это была щедрость в самом глубинном понимании этого слова, и каждый из нас старался хватать эти уроки, бывшие для нас откровением. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что все мы по-разному их воспринимали и отнюдь не были одинаково готовы ко всему, что он объяснял. Будучи высоко образованным человеком, он многого не расшифровывал, полагая, что нам это известно. Ну как можно говорить о принципах симфонизма с человеком, который не прослушал все симфонии Бетховена или, скажем, Малера. В этом отношении мне повезло, так как в музучилище я был учеником незабвенной Сюзанны Федоровны Шейн, с которой мы проанализировали уйму произведений… Но были и другие моменты, касающиеся самых разнообразных сфер.

Наверное, самой потрясающей особенностью Кара Абульфазовича как великого педагога была способность ревностно оберегать индивидуальность каждого из учеников, каким бы талантливым или бездарным он ни был. Это было просто непостижимо, как он умело направлял, не заставлял, а именно подталкивал к правильному решению. Потому из его класса и вышли столь разные даже по своей эстетике композиторы, как Гаджи Ханмамедов, Рауф Гаджиев, Ариф Меликов, Хайям Мирзазаде, Мамед Кулиев и многие другие.

У нас была хорошая традиция присутствовать на всех уроках Кара Караева, унаследованная им от своего учителя Дмитрия Шостаковича. Так вот каждый из этих уроков был событием. Иногда он бывал не в духе, иногда — в ударе, не важно. Часто во время урока его вызывали куда-нибудь для решения каких-то вопросов. Такой вот штрих, имеющий отношение к воспитанию. Как известно, он был заядлым курильщиком (прямо как Чаплин или Черчилль), курил самые лучшие по тому времени сигареты. Когда его вызывали из класса, пачка сигарет оставалась лежать на рояле, а по возвращении он нередко обнаруживал ее пустой. Ни слова не говоря, он доставал из внутреннего кармана следующую, и урок продолжался.

А как он радовался, когда ученик в чем-то проявлял себя! Помню урок, посвященный знаменитой ми минорной прелюдии Шопена. «В чем красота этой музыки? Ведь здесь нет развитой мелодии — все время повторяется одна и та же интонация на двух нотах». И тогда меня осенило: «Все дело в хроматическом движении баса, который дает возможность все время менять гармонии». И как же засветились его глаза из-под очков! Не хочу быть нескромным, наверное, у многих из его учеников есть подобные воспоминания. Но вот еще один случай, связанный с исполнением на Закавказской весне моей «Музыки для струнных» — ведь это именно по его рекомендации произошло! Да, ради включения в программу произведений молодых он готов был пожертвовать даже своими опусами.

Л.А.: Вот это и есть та самая щедрость, которая, на мой взгляд, и является индикатором большого дара. Давайте честно скажем, что подобное встречается не часто. Хотя мне бы не хотелось, чтобы мы воздвигали некий непогрешимый монумент из тех, какие у нас очень любят. Как всякий талантливый, тонко чувствующий человек, Караев обладал сложным характером и, конечно, человеческими слабостями. Ну, например, известно о, мягко говоря, «сложных» отношениях между ним и Амировым или Ниязи.

А.А.: По этому поводу можно сказать, что, во-первых, в этих «сложных» отношениях по большей части были повинны окружающие их «великие» середняки, которых всегда было предостаточно, а во-вторых, мне довелось лично быть свидетелем того, как уважительно Кара Абульфазович общался с Фикретом Джамилевичем на одном из заседаний Союза композиторов, не говоря уж о том, что в бытность Караева председателем СК Амиров был одним из секретарей. То есть речь идет не о человеческом противостоянии, а о творческом соперничестве ярких индивидуальностей.

Л.А.: Иными словами, это были разногласия на уровне эстетики и путей развития азербайджанской музыки, а не на уровне распределения материальных благ. Опять-таки, к вопросу о Бытии и Быте. Но вернемся к его урокам. Вот вы говорите, что с годами он все больше и больше чувствовал себя одиноким. И это при таком количестве поклонников, учеников.

А.А.: Думаю, в его жизни было много огорчений... Что же касается учеников, то мы все были и его произведениями, и его детьми. Время, потраченное на нас, — это множество ненаписанных им самим произведений. Все мы буквально рвали его на части, но не берегли… Его никто не берег… И в этом смысле он очень напоминает мне короля Лира, который раздал все свои земли. Только вот Корделии не было… Главный его урок — в удивительно честном отношении ко всему, что выходило из-под его пера: ничего, допускающего какую-то фальшь, неискренность, недоработанность. Шлифовалась каждая музыкальная фраза.

«Каждый пишет,

как он дышит»

Л.А.: Может быть, в силу именно этого бескомпромиссного отношения к собственному творчеству многие его замыслы остались нереализованными. И это — тоже тот самый ориентир в отношении к своей профессии, на который стоит равняться сегодня всем музыкантам: и композиторам, и музыковедам, и исполнителям. Иногда честнее молчать, чем делать что-то абы как, в расчете на непритязательные вкусы дня!

Но давайте поговорим о его творчестве. Ведь любое искусство, так или иначе, раскрывает личность своего творца, а особенно музыка. Например, есть множество композиций, вроде бы ловко скроенных, даже мелодичных, но настолько примитивных именно в смысле мировосприятия, что сразу понимаешь всю одномерность мышления их создателей… А в случае с Караевым все время присутствует вот это свойственное большому художнику ощущение трагической амбивалентности бытия.

А.А.: Как это ни парадоксально звучит, учитывая упомянутую закрытость, и личностную, и художническую, но он, пожалуй, единственный азербайджанский композитор, рассказавший своей музыкой о себе, имею в виду его Скрипичный концерт. Рассказывали о чем угодно: о своей стране, о природе, о хорошей жизни, о плохой жизни, о Баку, но не о себе. А он рассказал… Как в свое время рассказали о себе Бах, Шуберт, Бетховен. Скрипичный концерт — это что-то глубоко личное, сокровенное.

Л.А.: Безусловно. Там ведь вторая часть — похоронный марш. А третья — просто марш, механистический, нехороший, словно человек болтается как приколотая булавкой марионетка. Получаются как бы две смерти — физическая и моральная… Ну это если объяснять языком музыковедческих метафор. Музыка-то гораздо сложнее. И все-таки мне кажется, что суждение об исповедальности нуждается в комментарии. Ведь творчество Караева по своей сути антиромантично, там нет открытых эмоций. Этим он и противостоит почти всем композиторам своего поколения, тому же Амирову, Ниязи, Джангирову, в какой-то степени и Джовдету Гаджиеву. И поворот к неоклассицизму в начале 60-х годов можно расценивать не только как дань одному из ведущих течений ХХ века. Здесь так же, как и у Стравинского, — нежелание раскрывать свое Я, и один из путей к этому — спрятаться за чужими стилями, в частности классицизмом и барокко. Хотя в той же неоклассической скрипичной сонате исповедальность дает о себе знать: каждую часть можно интерпретировать как несбывшиеся устремления и надежды. Но все это проявляется не на уровне эмоционально открытых лирических тем, а в самом развертывании музыкального текста.

А.А.: Я бы сказал так: он не любил изображать чувства, их динамику, диалектику. Его лирические темы светлы и сдержанны. Кстати, об этом великолепно писала в свое время Изабелла Владимировна Абезгауз. Помню, как он сравнивал кораническое пение персов и арабов и говорил, что предпочитает открытой чувственности первых аскетическую манеру вторых. Он вообще был в музыке аскетом, в этом, конечно же, проявлялся не только тонкий вкус, но и черты личности. (Кстати, он по натуре был настоящим абшеронцем, выросшим из его золотых песков). Поэтому столь редки в его музыке откровения. Но если уж они встречаются, то воспринимаются как настоящая боль. Взять хотя бы Траурную оду с ее окончанием на светлом мотиве двух флейт.

Л.А.: Здесь перед нами тот самый образ одиночества, который запечатлен во многих его произведениях. Вспомним начало «Дон Кихота», когда после клича медных, отсылающего к небу, к вечности, мы слышим одиноко вышагивающий мотив кларнета. А касательно лирических тем не могу не упомянуть об особом орнаментальном их типе (вот вам еще одно преломление Востока). Например, тема Альдонсы из «Дон Кихота» и начало до диез минорной фортепианной прелюдии. И в том, и в другом случае перед нами образ ускользающей красоты, когда красивый мотив сразу тонет в фигурациях, и ты на протяжении всей композиции как будто следуешь за неким миражом. А вот такой вопрос: в какой мере Караев был национальным композитором? В этом смысле ведь можно действительно противопоставить его тому же Амирову, музыка которого гораздо более почвенна.

А.А.: Это опять-таки типично музыковедческое разделение. Я бы сказал не «более почвенна», а более демократична. Для меня оба они одинаково национальны. У Караева есть чудесная ранняя фортепианная сонатина. Там первая часть — это тоже его суть: прекрасные юношеские мечты — импровизация по клавишам рояля, словно стремление обнять весь мир. При этом все развитие осуществляется по законам лада шур. Жаль, что эту сонатину, если сейчас играют, то в основном дети. А ведь это произведение для взрослых!

Л.А.: И все-таки с именем Караева мы связываем новое отношение к национальному.

А.А.: Здесь можно привести в пример Прокофьева. Ведь в его музыке нет ни одной цитаты, а более русского композитора трудно назвать. Что бы он ни писал. Даже в «Ромео и Джульетте» вторая тема Джульетты — разве не типично русская кантилена? Так и Караев. Он первый отказался от цитат, и в то же время можно сказать, что он пишет по-азербайджански. Взять хотя бы «Семь красавиц» или ту же первую тетрадь фортепианных прелюдий.

Л.А.: Позволю себе такое еще определение его новаторства: он убрал из азербайджанской музыки пафос и многословность. То есть смакованию эмоций и неспешности подробного изложения, столь характерным для национальной традиции, противопоставил сдержанность, афористичность, лаконизм.

А.А.: Что наглядно видно на примере того же «Дон Кихота», который недаром имеет жанровое определение «гравюры». Это — именно штрихи к портрету, четкие зарисовки драмы, но не драма как таковая. Или та же фа мажорная прелюдия, где буквально в нескольких тактах — некий образ джазовой композиции, это тоже своего рода штрихи к портрету.

Л.А.: Еще вот такой вопрос: вы говорите, он был театральным человеком, почему же он не писал опер?

А.А.: Так сложилось. У него не было большого интереса к вокалу, хотя есть замечательные песни к кинофильмам, например, «Двое из одного квартала» или «Повесть о нефтяниках Каспия». Не знаю, может, потому что в опере — открытый текст, может, потому что не было заказов, а может, и потому что опера — это вещь, требующая огромного количества времени, а у него столько времени и сил занимала педагогика… Но раз уж зашел разговор об опере, мне хотелось бы особо отметить его великолепную работу по аранжировке оперы «Шах Исмаил» Муслима Магомаева. Это было начинание совсем молодого композитора, первый пример истинно творческого подхода к сочинениям, созданным в тот период, когда не было ни оркестровых, ни сценических возможностей, а в связи с этим и умения. И на какое же противодействие он тогда натолкнулся, как режиссеры не поняли его идей! Например, там есть сцена, где Шах Исмаил видит перед собою черепа, то есть что-то фантастическое. В оркестре это передано соответствующими тембрами, гармониями, а режиссер дает в это время светлую сцену. Все это стоило Кара Абульфазовичу здоровья, как и многое-многое другое…

Никогда не забуду нашей последней встречи. Был один из промозглых, ветреных бакинских вечеров, моросил дождь. Я вышел за хлебом в булочную, что была недалеко от восьмой школы, и вдруг увидел человека, держащего на поводке маленькую собачку. В первый момент я не узнал его. А узнав, не нашелся, что сказать от потрясения. У него был вид бесконечно одинокого человека…

Тропою одиночек

Л.А.: Горько осознавать, что и судьба его музыки оказалось не такой, какой должна была бы быть. Расплодилось множество эпигонов, тиражирующих его мелодические находки. Что говорить, если на сцене нашего театра оперы и балета «Семь красавиц» идут в непонятно какой редакции, а «Тропою грома» вообще не ставится!

А.А.: А ведь хорошая постановка этих двух балетов могла бы, кроме всего прочего, быть превосходной рекламой страны. Один из них посвящен Востоку, только должна быть восстановлена караевская драматургия, когда все понятно без сопроводительной программы, как это и предусмотрено у композитора. А другой может вызвать очень большой интерес и превосходной интерпретацией негритянской музыки, и особым драйвом, абсолютно в духе современных ритмов. Не говоря уже о том, что на этих спектаклях должны воспитываться новые поколения. Это и есть уважение к своим классикам, а не пустые крики о гениальности. В Баку даже нет музея Кара Абульфазовича, а ведь это тоже — лицо нашей культуры. Помню, как в детстве я с большим удовольствием посещал Музей естествознания имени Зардаби. Мне было очень интересно туда ходить, смотреть на его необычные экспонаты. И имя великого азербайджанского просветителя я, таким образом, запомнил с детства.

Л.А.: А знаете, что пришло мне сейчас в голову? Традиция недопонимания, недооценки выдающейся личности со стороны соотечественников в мире довольно устойчива. И мы, увы, не исключение. Можно привести в пример того же Ахундова, Зардаби, Сабира… Все эти азербайджанцы проповедовали общечеловеческие ценности, были выше своего времени и того, что сейчас подразумевается под узким понятием «менталитет». Вот и Кара Караев достойно вписался в этот ряд. И еще вот о чем подумалось: живи такой человек сейчас среди нас, конечно, ничего бы не изменилось, но очень многим просто стало бы стыдно за свои деяния.

А.А.: И все-таки не будем одномерными в отношении такой многоплановой личности, как Кара Абульфазович. Он был счастливым человеком уже потому, что обладал огромным даром творчества и слышал свою музыку в прекрасном исполнении. И все мы должны быть счастливы от того, что в азербайджанской культуре было и есть такое явление — Кара Караев.

Азимов, Айдын

Азербайджанские известия.- 2013.- 6 февраля.- С.3.