Тамара СИНЯВСКАЯ, народная артистка СССР и Азербайджана: «Надо любить, остальное неважно»

Народная артистка СССР, обладательница глубокого и насыщенного бархатными обертонами меццо-сопрано Тамара СИНЯВСКАЯ отмечает юбилей, благодаря чему корреспонденту российского телеканала «Культура» Елене Федоренко и удалось уговорить ее на интервью. Синявская — самая молодая из поколения великих мастеров «золотого века» Большого театра. К 23 годам в ее репертуаре уже были ведущие партии в легендарных спектаклях. Сегодня у Тамары Ильиничны новая жизнь — заботы о наследии Муслима Магомаева, проекты в фонде его имени. И в самые тяжелые моменты разговора — конечно, о любимом Муслиме — глаза Тамары Ильиничны увлажняются.— Как отмечаете юбилей?— Дни рождения никогда не любила, не люблю и не полюблю. Приятствие — есть такое старинное русское слово — только одно: можно встретиться с теми, с кем за весь год не нашли времени увидеться. В Большом театре хотят как-то отметить, но не летом, когда гастроли и отпуска. У меня нет претензий и мне не нужно «Славьте!», как в «Борисе Годунове». Что будет — то будет, за все спасибо. Я родилась в разгар лета, и грусть появилась уже с детских лет: не получалось праздника в кругу сверстников, они разъезжались по пионерским лагерям из жаркой и душной Москвы.— Вы москвичка?— Коренная, родилась в районе Сретенки. В Уланском переулке жила любимая подружка Таня Филатова, с которой мы вместе до сих пор. А в переулке Стопани был Дворец пионеров, где мы занимались в Ансамбле песни и пляски Локтева. Из дома шла на занятия, а потом с Таней провожали друг друга. Такой у меня был детский «треугольный» маршрут.— Почтенные меломаны считают, что ваш божественный голос заслуживал больше партий, чем вы спели. Согласны?— Нет. Я пела во всех спектаклях Большого театра, где были партии для моего голоса. Кто-то сокрушается, наверное, что я не спела Амнерис в «Аиде» или Сантуццу в «Сельской чести», но это не мое, я на эти оперы не замахивалась.— У вас же редкий голос — меццо-сопрано, ближе к контральто?— Да, поэтому я исполняла еще и контральтовый репертуар. Пела много, при большой репертуарной нагрузке два раза в год выступала с сольными концертами. Что позволяли себе далеко не все солисты Большого.— Вы ушли со сцены, будучи в хорошей творческой форме. Зачем?— Так сложились обстоятельства. Да и лучше уйти на полгода раньше с любимой сцены и от любимых слушателей, чем на пять минут позже. В Большом театре я пропела сорок лет. Просто пришла туда очень рано, в 21 год. Тех, кто задерживался на сцене дольше двух десятилетий, в Большом считали ветеранами. Я же пела два раза по 20. Но дело, конечно, не в количестве лет, и, наверное, я что-то не допела.— Когда почувствовали, что у вас есть голос?— Не почувствовала, просто родилась такой. Все время пела и танцевала. На школьном новогоднем вечере первоклассницей со сцены исполнила колыбельную песенку — и сейчас ее помню. С тех пор участвовала во всех концертах. Соседи с улыбкой говорили: «У нас живет девочка, которая поет». Почти по названию фильма с Аллой Борисовной Пугачевой.— В Муслиме Магомаеве артист проснулся тоже рано?— Он полюбил музыку с раннего детства, его друзья вспоминают, как он с двенадцати лет ходил по центральной улице Баку в бабочке, чувствуя себя артистом. Вокруг слышалось: «Вот наш Мусик идет…». Я же еще в школьные годы пропадала в кинотеатре «Уран». Когда там шли музыкальные фильмы «Возраст любви», «Карнавальная ночь», то жизнь перемещалась туда, поближе к экрану. Запоминала песни и распевала их во весь голос — в трамвае, в метро, под стук колес. На остановках замолкала. Пассажиры оглядывались в недоумении: откуда пение?По-серьезному задумалась о вокале, заканчивая школу. Настала пора покидать пионерский ансамбль. Владимир Сергеевич Локтев сказал: «Может, тебе попробовать поступить в музыкальное училище при консерватории? В консерваторию-то тебя не примут — ты еще маленькая, а в училище взять могут — у тебя довольно редкое меццо-сопрано». Он сам привел меня на экзамен. Педагоги, прослушав, закивали — да-да, возьмем, а когда заглянули в документы, ахнули: «Ей же и 17 нет!» Но все-таки приняли на свой страх и риск.— Когда вы поняли, что ваш голос — для оперы?— Об этом не задумывалась, просто влюбилась в оперу. В училище давали серьезное музыкальное образование: итальянский язык, фортепиано, сольфеджио. Музлитература открывала простор для воображения, а оно у меня беспредельное. Как у Дон Жуана, которому достаточно одной пяточки, чтобы дорисовать образ Донны Анны.Характер моего голоса педагоги определили сразу и, давая прослушать фрагмент сцен судилища из «Аиды», например, говорили: «Вот это для твоего голоса». Я стала внимательно слушать все, что касается меццо-сопрано. Но нравились мне роли для сопрано — так обычно и бывает. Тоска, Марфа из «Царской невесты», а не Любаша, в которую я потом влюбилась.— На вопрос, кто любимый режиссер, наверняка ответите — Покровский.— Сомневаетесь?— Нет. Года за два до его ухода из жизни мне посчастливилось беседовать с Борисом Александровичем. Он говорил о вас добрые слова как об актрисе, чья индивидуальность всегда вступала в творческий спор, и рождались интересные роли.— Вы даже не представляете, как мне приятно это слышать. До слез. Как бедна бы оказалась моя жизнь без Бориса Александровича. Я его полюбила с первого дня в театре, хотя меня предостерегали: «Он — потрясающий режиссер, но если ты сделаешь что-то не так, он сотрет тебя в порошок». Видимо, мне и надо было, чтобы меня стерли в порошок.У меня с ним связано много курьезов, потому что он оказался не готов к работе с ребенком. До женщины мне еще было очень далеко, по возрасту — молодая девушка, а по сути я оставалась наивной девочкой. Понимаете, что такое — из училища сразу попасть в Большой театр? Солидные певцы, на которых я смотрела снизу вверх, вдруг сделались партнерами и коллегами. Привыкнуть трудно, смущалась страшно. Потом под руководством Покровского потихонечку начала открываться. Была такая опера Кирилла Молчанова «Неизвестный солдат». Без больших женских партий, и моя роль — жены Комиссара, хоть и маленькая, но оказалась одной из главных. Репетируем любовную сцену с Комиссаром — Евгением Кибкало, это был замечательный баритон и тонкий артист. Я не застала его Грязного в «Царской невесте», но говорят, восторженных девушек выносили из зала — такой мощной энергетикой он обладал. Конечно, мне было лестно петь с Кибкало, но я его побаивалась. Он, видя мое отношение, тоже начал стесняться. Вот уж Борис Александрович на нас покричал, так покричал: «Тамара, обними его немедленно». А я боюсь.

«Хорошо, я все понял. Детский сад какой-то! Значит, так: расставь пальцы и разложи их на спине Кибкало», — возмущается режиссер. У меня не получается. Вновь микрофон Покровского оглашает весь театр: «Представь, что это не спина Кибкало, а стиральная доска, и ты по ней руками водишь». Даже сейчас рассказываю и смешно до слез. Покровский много на меня кричал, и один раз на репетиции «Сна в летнюю ночь» я обиделась, заплакала и решила с ним больше не разговаривать — просто как дитя. Тем более что на следующий день репетировали не мои сцены. Покровский даже не заметил того, что я задумала. Столкнулись в коридоре, и он говорит: «Чего-то тебя давно не было видно», дергая себя, как обычно, за нос. Мне артистки более опытные тогда объяснили: «Дурочка ты, он кричит на того, в кого верит и кого любит…»Покровский добивался немыслимого. В конце репетиции, когда я выдавала все на полную силу, звучала его коронная фраза: «Давай, давай! Так, хорошо, ну а теперь с игрой». «А я-то что делала?» Он отвечал: «Ты только намечала». Приходила домой полумертвая, но такая счастливая! Режиссеров такого масштаба я не встречала больше.Отличную актерскую школу чуть раньше я прошла в Малом театре — не удивляйтесь. Одна из преподавательниц училища работала в хоре Малого театра и голосистым студентам давала возможность там подработать. Платили прилично — 5 рублей за спектакль при стипендии в 28. Если было 3-4 спектакля в месяц, я могла помогать маме. На репетициях во все глаза смотрела, в каких муках рождаются роли у Царева, Пашенной, Бабочкина, Ильинского. Очень интересно.— Наверное, непросто жить с абсолютным слухом или с голосом — тем инструментом, который нужно поддерживать, подчиняя себя ему полностью. Многое ли определял дар в вашей и Муслима Магомаева жизни?— У меня нет абсолютного слуха, а голос, конечно, определил всю жизнь. Страшно простудиться, особенно накануне спектакля. Мороженое, орехи, семечки — нельзя. Как и засидеться за столом под Новый год, потому что скоро спектакль. Да и Муслим подчинил жизнь профессии. Но он человек независимый. Он свободен был от организма, где я прожила всю жизнь. Организм — это театр. Муслим в свое время немало пел в оперных театрах, но пел, словно уже зная, что у него иная дорога. В стационаре ему оказалось тесно. Он жил, как хотел, и мог себе позволить многое, но с умом. Всегда поражался моей пунктуальности — я до сих пор все записываю, иначе у меня голова не охватит всей информации.— А вы, значит, шли по двум дорогам: своей в театре и на эстраде с Муслимом?— Я бы так не сказала. В дуэте мы пели последние лет 15, и мне не было сложно. В своем голосе я ничего не меняла, просто немножко расширила репертуар. Мы же понимали, что публика состояла из двух частей: одни (их большинство) шли на Муслима — он умел петь все, другие — на оперную певицу. Я исполняла популярный оперный репертуар. Особенно любили зрители песню Любаши «Снаряжай скорей, матушка родимая, под венец свое дитятко любимое» из «Царской невесты», Хабанеру из «Кармен», песню Леля из «Снегурочки». Потом мы пели либо неаполитанские песни, либо русские народные. Так и строили программы, чтобы было интересно всем.— От Муслима сходило с ума все женское население страны. Тяжело было с поклонницами?— Почему тяжело? Поклонники — неотъемлемая часть нашей профессии. Поклонников Муслима я никогда не гоняла, и девочки, которые теперь стали уже бабушками, ходят до сих пор — приносят цветы и к памятнику, и к нам домой. К нам...— Вас с Муслимом объединила стажировка в Италии?— На стажировке в «Ла Скала» мы были в разное время, Муслим лет на десять раньше. Попасть в Италию — мечта каждого певца, для меня такая же, как детское желание съездить в «Артек». Это несопоставимо, но по силе эмоции схоже. Оказалась на стажировке в «Ла Скала», уже не один год пропев в театре. Отпускали меня неохотно, Покровский строго говорил: «Только не забывайте, что вы русская певица, а то вернетесь какой-нибудь синьорой Синьявчини». Он доверял мне, у нас сложились добрые отношения. Знаете, в Италию он мне даже писал письма. К примеру, о своей новой постановке «Тоски», подробно описывая финал, где обманутая Тоска умирает со словами «О, Марио, я за тобой!». Покровский ставил так, будто героиня идет навстречу к Богу, как в итальянском оригинале.Представляете, такое он придумал еще в 70-е советские годы! Кстати, после моего возвращения со стажировки Борис Александрович со своей женой, замечательной солисткой Большого театра Ириной Ивановной Масленниковой, пришли на концерт в Зал имени Чайковского, где в первом отделении я пела итальянские арии, а во втором — Глинку. Покровский казался безумно счастливым и оценил услышанное так: «Надо было съездить в Италию, чтобы привезти такого Глинку».— То есть ваша с Муслимом любовь с Италией связана косвенно?— Вы настаиваете, а для меня вспоминать очень тяжело... Да и не люблю я открываться... Муслим тоже был человеком достаточно закрытым. Попробую рассказать. Мы познакомились перед моей поездкой в Италию, на Декаде русского искусства в Баку. Там нас представили друг другу уже в третий раз. Сначала вскользь познакомили в гримерке ВТО, помню, что я увидела в зеркале наше отражение. Оба — высокие, он худенький такой… Вдруг подумала, что красиво мы смотримся. Второй раз с артистами Большого театра я летела с парижских гастролей в одном самолете с Муслимом — он возвращался из Канн, где получил «Золотой диск». Самолет шуршал: Магомаев, Магомаев…— Его популярность тогда была фантастической. Итак, в Баку вы встретились, чтобы уже не расставаться?

— Да-да. На те гастроли я ехать не хотела, меня уговаривали: тепло, фрукты, замечательные люди. Так и оказалось. Познакомились мы с Муслимом в филармонии, что носит имя его дедушки, полного тезки — Муслима Магометовича Магомаева. Он и Узеир Гаджибеков — знаменитые композиторы Азербайджана, основоположники классической музыки республики, интеллигентные, образованные люди и, кстати, были женаты на родных сестрах.Во время стажировки в «Ла Скала» я сама выбрала комнату в скромной итальянской гостинице — ноги привели. Почти сразу — звонок от Муслима. Спросил, как я устроилась, где живу. Оказалось, что в этом же номере жил в свое время и он. Чудеса! Троюродный брат Муслима жил в Швейцарии и по его просьбе договорился с хозяином цветочной лавки о том, чтобы мне каждую неделю приносили цветы. Так и было. Консьерж смотрел широко раскрытыми и удивленными глазами.— Немножко неловкий вопрос: мы все жили в стране атеизма…— Да полно, я жила в стране под названием «Большой театр».— И все-таки, разница устоев, традиций, религий никак не сказывалась на ваших семейных отношениях?— Конечно, нет. Об этом не думали. Мы же любили друг друга. И потом, Муслим — абсолютно европейский человек, он говорил, что Бог един. Я ходила в церковь даже тогда, когда была депутатом. Меня однажды спросили — не боюсь ли. Я ответила: «Чего мне бояться? Во-первых, я беспартийная. Во-вторых, как можно опасаться приходить к Богу?»— Есть ли секрет вашего счастливого брака?— Надо просто очень любить человека, остальное неважно. Любишь? Значит, дышать без него не можешь, засыпать без него не можешь, просыпаться без него не можешь. Естественно, его слово — главное. Все в доме делалось по правилам Муслима, но я себя не ломала. Мне нравилось, как он жил — с достоинством и без суеты.— Муслим в СССР был законодателем вкуса.— На сцену выходил в смокинге или с жабо, или с красивой брошью. Вся Москва спорила: бриллианты или нет... По отношению к друзьям Муслим был очень искренним. Когда гости уходили, он обиженно, как ребенок, спрашивал — почему так мало посидели? А было четыре часа, светало.— Страна восхищалась Магомаевым под лучами прожекторов, а дома чем он увлекался?— Увлечений у него было много. Писал музыку, рисовал, разбирался в технике, полюбил Интернет, занимался даже фотошопом. Открыл свой сайт, загружал музыкальные фильмы, которых у нас много, а потом с посетителями сайта обсуждал увиденное в интернет-гостиной. Муслим, как ни странно, — настоящий домосед, очень любил наш дом, свой рояль, свою технику. Не будем продолжать... Трудно...— Почему вы преподаете в ГИТИСе, а не в консерватории?— Потому что я выпускница этого института по классу Доры Борисовны Белявской. Она — одна из лучших педагогов Советского Союза, у нее учились Иван Петров, Татьяна Шмыга, голос которой звучал до преклонных лет, тенор Владимир Ивановский — знаменитый Гвидон из «Сказки о царе Салтане» Большого театра. Дору Борисовну я нашла сама и на Конкурс имени Чайковского вышла с программой, которую подготовила с ней в ГИТИСе.— Это был мощный конкурс и ваша с Еленой Образцовой блистательная победа. В жюри — кумир всех оперных див Мария Каллас. Вы ее боялись?— Трепетала, но не боялась. По окончании конкурса мы с участниками пришли провожать ее, она мне сказала много доброго и как бы дала путевку в жизнь словами, обращенными к окружающим: «У этой девочки использована одна восьмая ее дарования. Смотрите за ней». В жюри был и Тито Гобби — любимый певец Муслима. Представляете, как все пересекается?— Теперь вы сами возглавляете международный конкурс имени Магомаева.— Уже два конкурса прошло. Поначалу было безумно трудно, я не могла слушать репертуар Муслима. Казалось, что я — глухая, немая, незрячая, не дышащая — выпадаю из времени и пространства. Да и сейчас не легче. Муслим бы меня сейчас поправил: «легШе». Но я, как все москвичи, «чекаю»: булоЧная, луЧше, легЧе.— То есть время не лечит?— Нет, наверное, нет.— В ГИТИСе большая нагрузка?

— Нагрузка колоссальная. Помимо того, что я заведую вокальной кафедрой, у меня класс из восьми студенток.— Только девушки?— В первом выпуске был один мальчик, контратенор. Вот еще параллель удивительная — его фамилия Магомадов. Владимир Магомадов — мой первый выпускник, и поет он абсолютно «моим» голосом. Даже страшновато. В новой постановке Большого «Руслан и Людмила» спел Ратмира — партия из моего репертуара. Володя успел познакомиться с Муслимом — для меня это очень важно. Муслим сделал ему, на мой взгляд, царский подарок — поработал с ним над знаменитой неаполитанской песней Funiculi, funicula. Неплохо получилось.— Многое ли изменилось в эстетике оперного пения? Есть ли в Большом театре спектакли, о которых бы вы подумали: как жаль, что их не было в мое время?— Изменилось, конечно. Думаю, что и артисты сильно изменились, но я с ними давно не общалась. Сейчас приглашена на мастер-классы в Большой театр и надеюсь понять, кто есть кто в молодежной группе. А спектакль, о каком я бы пожалела, пока не поставлен.— А Большой театр жалеете?— А почему его надо жалеть? Театр переживает определенный период, да и работают там, по-моему, не инвалиды.— Вы даже изредка на концертах не поете?

— Нет, уже почти пять лет не могу петь. Показываю на уроках какие-то трудные фрагменты, тогда девочки в один голос просят: «Тамара Ильинична, спойте еще». Но мне не поется. Пелось, когда мы с Муслимом были вместе.— Муслим приходит к вам?— Каждый день. Каждую ночь. Он и сейчас здесь — я все поглядываю, может, выглянет и что-нибудь скажет.

Елена Федоренко

Азербайджанские известия.- 2013.- 13 июля.- С.1-2.