Бэлла ДАВИДОВИЧ, пианистка:«Баку, в котором я родилась, никогда не знал антисемитизма»

6 июля 2018 года исполнилось 90 лет нашей выдающейся соотечественнице, всемирно известной пианистке и педагогу Бэлле Давидович. Объехав с гастролями полмира, свое 90-летие Бэлла Михайловна встретила в Нью-Йорке, где живет последние десятилетия после эмиграции из СССР. Но юбилей прославленной пианистки отметят и в Баку. Ее ученик, ныне ректор Бакинской музыкальной академии Фархад Бадалбейли и директор Азгосфилармонии Мурад Адигезалзаде в октябре дадут посвященный ей концерт. А накануне знаменательной даты Бэлла ДАВИДОВИЧ дала обширное интервью kp.ru, фрагменты из которого предлагаем вниманию читателей.

— Бэлла Михайловна, была ли предопределена вам музыка по наследству? Ведь известными музыкантами в Баку, где вы родились, были и ваша мама, и ваш дед?..

— Трудно сказать. Я полюбила музыку, наверное, потому, что в доме было радио. Будучи совсем маленькой, я много ее по радио слушала. Особенно мне нравился один из вальсов Шопена, который часто передавали. Этот Вальс си-минор я могла слушать бесконечно. И в комнате, в которой мы жили, было пианино. Мне было всего три с половиной года, когда я, самостоятельно взобравшись на стул и открыв крышку инструмента, начала пытаться подбирать на слух мелодию этого вальса. Сначала одним пальцем правой руки, потом стала играть двумя руками. Родители обратили на это внимание и стали со мной заниматься.

— Вашему сыну Дмитрию Ситковецкому, ставшему всемирно известным скрипачом и дирижером, вы также в детстве включали радиоприемник?

— Меня дома не было, когда он рос! Я все время была на гастролях. Я жила ради сына и ради музыки. И ради мужа. Отцом Димы стал потрясающий скрипач Юлиан Ситковецкий. У нас была не просто, а настоящая, большая любовь. Мы вместе играли, вместе путешествовали. Юлиан не дожил до 33-летнего возраста, он умер от рака легкого. В 29 лет я осталась вдовой. Больше замуж никогда не выходила. А мне все говорят, что я — счастливая, думая, что я забыла о главной трагедии своей жизни — потере Юлика. А он так ждал сына! Тогда ведь до момента рождения ребенка не знали — будет ли это мальчик или девочка. Правда, когда я уже была на последнем месяце беременности, мне на улице встретилась пожилая азербайджанка. Она обогнала меня, уверенно бросив мне вслед: «Ханум, у тебя мальчик будет». И ей я почему-то поверила.

У нас в доме не было какого-то инструмента, который можно было бы «передать» Диме, а родители Юлиана очень хотели, чтобы Дима играл на скрипке. Да, музыка звучала в доме, я преподавала, приходили студенты, друзья, словом, музыкальная атмосфера присутствовала. И Дима стал заниматься, купили первую скрипку, потом вторую, третью… За все было нужно платить в прямом смысле этого слова, и мне нужно было трудиться всю жизнь.

— И из-за Димы, которого выпустили на Запад в 1977 году, вы и уехали из Союза?

— Я не хотела эмигрировать. Надо знать те годы и отношение советских властей к тем, у кого в семье уже кто-то уехал. На мне Димин отъезд отразился немедленно, я начала ощущать недоброжелательность по отношению к себе. Но Диме была нужна творческая свобода. По сей день я жалею, что уехала. Но кто знал, что через 10 лет после моей эмиграции падет железный занавес и можно будет свободно перемещаться по миру, что Дима вернется в Россию, а я останусь в Америке…

— Вы знаете анекдот, в котором звучит ваше имя? Никто из великих музыкантов такой своеобразной чести не удостоился…

— Тот, что про интернациональное трио — Мария Иванова (Российская Федерация), Тарас Загоруйко (Украинская ССР), Бэлла Давидович (рояль)? Слышала его много раз. Антисемитский ли он? Ощущала ли я антисемитизм по отношению к себе? Баку, в котором я родилась, вообще никогда не знал антисемитизма — ни до войны, ни во время ее, ни после. Мой папа носил звание заслуженного врача Азербайджанской ССР, а мама — заслуженной артистки этой республики.

Позже я стала заслуженной артисткой РСФСР, причем к званию меня представило руководство Московской консерватории, где я по совместительству преподавала. Моим основным местом работы была Московская филармония, но министерство культуры ежегодно разрешало мне совмещать сольные выступления с преподаванием. К преподаванию меня привлек Яков Владимирович Флиер, у которого я в свое время училась. Одним из плюсов работы со студентами стало пополнение моего репертуара, ведь нередко они выбирали для занятий произведения, которые мне были доселе неизвестны.

В Америке я не планировала заниматься преподавательской деятельностью. Все мои выступления были расписаны на годы вперед, а со студентами нужно заниматься, им нужно посвящать немало времени. Получив очередной конверт с логотипом Джуллиардской школы, я хотела было его порвать, точно зная, что меня опять приглашают туда в качестве преподавателя, но обратила внимание на то, что в тексте письма нет ни слова о работе, и глава Джуллиарда просто приглашал меня на ланч. Уже там он согласился со всем — и с графиком моих выступлений, и с тем, что я не знаю английского, и вообще был галантен и любезен. Так что я согласилась, а вот через 20 лет ушла. Нет, меня не уволили, я ушла сама, отказавшись быть объектом интриг, которые привезли в Новый Свет «наши».

— Многие из ваших студентов вас порадовали?

— Лучшими были выходцы из теперь уже бывшего СССР. Почему? Фортепианная школа, традиции, совсем другое отношение к музыке.

— А что такое школа в таком вот контексте? Можно ведь и сто часов в неделю заниматься, но все равно ученик не достигнет уровня Рихтера…

— Конечно, нужны еще и талант, и желание. В моем классе ленивых не было. Кому нужно было больше заниматься, тот и сидел за инструментом дольше. Рояль — не ударный инструмент. Этому учили меня, этому учила и я. Все артисты, которые когда-либо выступали в Бакинской филармонии, помнят белый с золотом «Бехштейн». Его любили и Давид Ойстрах, и Эмиль Гилельс. Помню, первым дирижером в моей жизни были Николай Аносов, отец недавно ушедшего от нас Геннадия Рождественского. Мне было 9 лет, и я играла с ним один из концертов Бетховена. На том самом рояле. Шла война, а филармония работала. Как-то папа принес домой билеты на концерт, так я впервые в жизни услышала игру Святослава Рихтера. Он тоже играл на этом «Бехштейне».

Местные педагоги приводили к великим пианистам своих учеников на прослушивание, и гастролеры никогда не отказывались, это была традиция. Моя бакинская учительница Мария Львовна Быкова привела меня к Генриху Нейгаузу. Он прослушал меня и еще одну ученицу Марии Львовны, Тамару Гусеву, которая была старше меня на два года. Похлопал нас обеих по плечу. А в антракте подошел ко мне и поцеловал в лоб. С Тамарой случилась истерика.

— А на критику обращали внимание?

— Я спрашивала многих своих коллег: читают ли они критические отзывы о своей игре? Все дружно отвечали, что нет. Но я уверена: все врали. Из критического отзыва, написанного профессионалом, можно вынести для себя что-то важное. Ко мне критика была благосклонна, но все же самая суровая была в Москве. В советских газетах отделами музыкальной критики в газетах не всегда заведовали музыканты. Одна из первых прямых телетрансляций концерта симфонической музыки, я — за роялем, за дирижерским пультом — Евгений Светланов. После последних аккордов и аплодисментов меня проводят за кулисы, к телефону. На другом конце провода — Эмиль Гилельс, который всегда был скуп на похвалы. Он сказал мне много добрых, теплых слов, поблагодарив за исполнение. А на следующий день в одной из газет было напечатано: «Давидович подчеркнула лишь самые мрачные стороны рапсодии Паганини». Я согласилась и с критикессой — то ли Игнатова, то ли Игнатьева ее фамилия — рапсодия действительно невеселая по характеру.

— Эмиграция из СССР была дорогой в один конец. Вы верили, что когда-нибудь вновь вернетесь?

— Нет, не верила. Тогда это казалось невероятным. Но когда мы с Димой приехали, нас встречало огромное количество людей, все билеты на наши концерты были проданы.

— Какой из наград вы особенно дорожите?

— Я дорожу всем тем, что связано с Шопеном. Об этом я много написала в своих воспоминаниях. Я ведь была в его келье, на испанской Майорке. Мне разрешили в этой келье позаниматься, а вечером в том монастыре я играла. Знал ли Шопен или нет, что все его произведения — для пианистов, чьи руки не обладают широкой растяжкой, как и мои, — не так уж и важно. Куда важнее для музыканта не заболеть артритом. И когда мне поставили этот диагноз, я приняла решение уйти со сцены. И, можно сказать, как только я прекратила играть, я прекратила жить. Выручают книги, много читаю. Конечно же, прочитала и недавно вышедшую в свет благодаря усилиям крупнейшего издательства России «Музыка» Димину книгу «Диалоги».

Любимая фотография — снятая после одного из моих концертов в Амстердаме, в зале Концертгебау. Именно ее я выбрала для обложки своей книги. Там прямо со сцены вверх уходит крутая лестница, по которой эффектно поднимаются за кулисы солисты и дирижеры.

— Вы осознаете свою гениальность?

— Мне было не до этого. Музыка затмила все. Плюс у меня были хорошие педагоги. Когда я занималась у Константина Игумнова, то как-то он включил мое имя в программу отчетного концерта, который давали его студенты. Я играла Баха. В одной из центральных газет после этого концерта вышла заметка, в которой говорилось, что «выступление Б.Давидович было лучшим». Игумнов несколько месяцев делал все для того, чтобы эта заметка не попалась на глаза ни мне, ни моим родителям. Так меня воспитывали. Ни тогда, ни потом не случалось у меня соблазна к тому, чтобы изменить свое понимание или, быть может, непонимание этого вопроса.

Азербайджанские известия.- 2018.-21 июля.- С.1, 3.