«Şikəstə» в три голоса

над Манежной площадью

Первое, самое первое впечатление о II Декаде литературы и искусства Азербайджана, которая состоялась в мае 1959 года в Москве, сформировалось у меня лично двумя месяцами «до того», в по-бакински ветреные дни марта, в полузапрещенный в те времена Новруз байрамы.

Пригласили в ЦК нас, собкоров московских газет (считалось, видимо, что мы лучше, чем кто-либо другой в Баку, владеем пером), и нескольких журналистов из «Бакинского рабочего» и «Вышки», а также из «Молодежи Азербайджана», к тому времени снискавшей уважение сочными, нестандартными своими публикациями, и представили вальяжного, модно одетого дяденьку с большим животом и в золоченых очках: «Это редактор «Правды» по отделу культуры, член редколлегии газеты. И слушайте внимательно, что он вам скажет».

А он откашлялся так солидно и говорит: «Значит, к Декаде мы планируем полосу о развитии культуры в вашей республике. И каждому из вас надлежит написать полторы-две странички машинописи по какому-то одному разделу. Только уж, пожалуйста, постарайтесь сделать так, ребята, чтобы не было оскомину набивших слов и фраз, повкуснее, почеловечнее, что ли, нестандартным языком…». И принялся тут же распределять уже согласованные, конечно, в Центральном комитете партии задания.

Может, это и не имеет прямого отношения к тому, что я собираюсь рассказать, но мне досталось интервью с председателем Союза кинематографистов Гасаном Сеидбейли. Наверное, потому, что несколькими месяцами ранее опубликовал я в своем «Советском спорте» репортаж со съемочной площадки только выпущенной картины «На дальних берегах», которая, не успев выйти на экран, сразу стала эдаким хитом.Но, оказывается, не все так просто в подлунном нашем мире.

Не успел столичный высокий гость захлопнуть свой блокнот и вопросить, все ли понятно, с места встал Григорий Оганов, заведовавший тогда в «Бакинском рабочем» отделом культуры и искусства и, кроме того, ежедневно публиковавший здесь же первополосные политические карикатуры а-ля Кукрыниксы, и, не скрывая досады и возмущения, сказал:

– А за какие, интересно, заслуги мальчику, – и указал на меня небрежно, – дают такую важную тему? Он из спортивной газеты, пусть о спортсменах и пишет.

Член редколлегии «Правды» запнулся на полуслове, замзавотделом агитации и пропаганды нашего ЦК чуть не поперхнулся и, наверное, в унисон с ним готов был произнести что-то вроде, что, мол, недолго и переиграть. Но вмешался заведовавший тогда отделом агитации и пропаганды Шихали Курбанов и непререкаемо проговорил:

– Переигрывать ничего не будем. Вопрос согласован с высшим руководством республики.

И дело было закрыто. Но Григорий Оганов, переехавший вскорости в Москву и ставший там сперва художником, а потом и ответственным секретарем газеты «Комсомольская правда», а оттуда выдвинутый армянскими кадровиками Микояна в ЦК КПСС на должность заведующего сектором, того унижения, как сам однажды выразился, не забыл. Годы спустя мне в международном отделе ЦК КПСС рассказывали, что вспомнил он предшествовавшие Декаде события, не поленился, поднялся в выездную комиссию и охарактеризовал меня как недостойного поездки на Олимпиаду в Мюнхен. Славу Богу, люди, в той комиссии заседавшие, достаточно близко знали вашего автора и «рекомендациям» этим не вняли…

Но я, кажется, отвлекся, а события преддекадные развивались по накатанной колее, так, как и должны были развиваться. К назначенному сроку все материалы, заказанные нам «Правдой», были отправлены фельдсвязью в Москву, и в день открытия Декады газета №1 Советского Союза, главный орган партии, опубликовал эту подборку, со всей изобретательностью, на которую были способны дизайнеры, как сейчас бы сказали, оформив материалы клишированными заставками, фотоиллюстрациями, крупно набранным аншлагом и тематическими подзаголовками.

Но, Боже, что за тексты это были?! Я лично свои строки не узнал – так безбожно были они вывернуты наизнанку, переписаны безыскусными руками холодного ремесленника, в словесной палитре которого, кроме штампованных выражений, никаких иных не было.

Помнится, когда мы сдавали их в Баку члену редколлегии «Правды», он просто захлебывался от восторга: «Ребята, это ж просто замечательно! Да нигде в Союзе, поверьте, так искренне и от души не пишут!».

А в газете, увы, все было иначе. От написанного нами остались только рожки да ножки, и все материалы начинались с трафаретных слов «Благодаря неустанной заботе Коммунистической партии и Советского правительства культура и искусство Азербайджана, прослывшего отсталой и сплошь неграмотной окраиной царской России, достигло невиданного расцвета» и т.д. и т.п.

Мы, конечно, пришли в ужас, нам стало больно и обидно, я, пацан еще совсем, не выдержал. Стал звонить в «Правду», и не кому-нибудь, а главному редактору самому, хотя и понимал, что дозвониться к нему так же немыслимо, как пройти в Кремль без пропуска.

Когда же, наконец, удалось «достучаться» до одного из его заместителей, между нами состоялся примерно такой диалог.

– Вы не подумайте, что наш шеф совсем уж ортодокс, – с веселым смешком произнес невидимый мой собеседник, – скорее, наоборот. Он очень любит фразы простые, незамысловатые, и, упаси Господи, не казенные.

– Но…

– Но таковы правила игры… – сперва сурово донельзя и совсем уже обескураживающе спустя мгновенье: – Вот представьте, он в одном из присланных вами материалов обратил внимание на слово «нынче» и долго расточал комплименты автору, вписавшему его в свой текст, и нашему отделу, который сохранил этот оборот. Но, – и я слышу вообще невообразимое, – тут же взял перо и собственноручно заменил «нынче» на сугубо канцелярское «в настоящее время».

– Ничего не пойму – пробормотал я, хлопая глазами, – и полагаю, что полнейшее недоумение это вы спишете на мой возраст.

– Да очнись же, юноша, – неожиданно по-дружески проникновенно проговорила телефонная трубка, и все мои страстные тирады рассыпались после его хладнокровных слов: – Над нами тоже есть начальство, а оно только так требует… И не иначе!

…А второе предшествовавшее началу Декады событие, которое не менее крепко врезалось в память, вызвало, не в пример первому, такую бурю эмоций и такую гордость неизбывную во мне, азербайджанце, за выдумку богатую, истинно азербайджанскую, такую радость необузданную и счастьем переполняющую, что я вместо отведенной мне одной странички текста написал на страстях втрое больше и был за это сурово отчитан и наказан так жестоко, как только журналист может наказать журналиста. Впрочем, послушайте.

Как и положено, решением ЦК была сформирована пресс-группа, которой предписывалось ежедневно в объеме до трех газетных полос передавать из Москвы по каналам АзТАГа (Азербайджанское телеграфное агентство, которое ныне именуется АзерТАдж) материалы, так или иначе отображающие ход Декады. В состав ее был включен и ваш покорный слуга, надо полагать, потому что сделанное им интервью по киновопросам как-то понравилось «наверху».

И вот первым мне заданием было поехать на Курский вокзал (или все же на Казанский? Ей Богу, не вспомню сейчас, на какой из этих двух московских вокзалов прибывали тогда бакинские поезда) и сделать небольшую, на одну страничку заметку о встрече мастеров азербайджанского искусства творческой общественностью столицы. Вы уж извините, пожалуйста, что казенным таким языком выражаюсь, но такова была суть задания, и, насколько я понимал, содержание тоже таким должно было быть.

Но то, что я увидел, стоя в ожидании поезда на перроне, вызвало во мне совсем иные, абсолютно не трафаретные чувства. Вы только представьте себе: состав выезжает из-за поворота и медленно, гася скорость, приближается к платформе. Встречающие с букетами цветов в руках и с заученно добрыми улыбками на лицах невольно подтягиваются, проводники вагонов застыли в тамбурах с желтыми флажками наперевес, репортеры фотохроники (телевизионщики тогда крайне редко и очень робко выходили на живую съемку) и кинооператоры навели уже свои объективы на какую-то только им нужную точку, а я никак не могу сосредоточиться и от волнения, кажется, забыл закрыть рот.

Ибо на крышах вагонов, вплывающих на территорию вокзала, вижу наряженных в яркие национальные одежды танцоров из Ансамбля песни и пляски – парни в черкесках с газырями, в мохнатых папахах и с кинжалами на поясе, девушки с длинными иссиня-черными косами, в шелковых шароварах, в красивых разноцветных платьях, вся грудь в украшениях. И слышу щемящие звуки «Вагзалы» – то ли потому эту мелодию выбрали, что на вокзале ей звучать предназначено было изначально, то ли потому, что под ее нежные такты невесту из дома провожают испокон века в наших краях и невесту же в доме жениха встречают. Какую вам угодно, ту символику и ищите…

Так я и написал в той заметке о встрече на перроне, которая получилась втрое больше заданного и которую мне пришлось со слезами на глазах сокращать, резать по живому, как сказал мне, соболезнуя, коллега Алп Агамиров из газеты «Коммунист», у себя в редакции отдел культуры возглавлявший, а здесь, в пресс-группе, негласным заместителем руководителя считавшийся.

И на то были свои причины. Дело в том, что возглавлял пресс-группу редактор этой же газеты, в советские времена считавшейся первой в республике, почтенный Идаят Мирзазаде.

Не утруждайте себя, не ищите это имя в списках ветеранов азербайджанской журналистики, авторов запомнившихся по тем или иным причинам статей и публицистически актуальных корреспонденций. Нет, был он до назначения в «Коммунист» простым учителем математики в родном своем Кировабаде, в ту пору и не мечтавшем о переименовании в исконную Гянджу, и о газетном ремесле не имел ни малейшего представления, не говоря уже о том, что и не мечтал о карьере газетной.

Но вся суть в том состояла, что секретарем ЦК партии по вопросам идеологии был его земляк и друг Газанфар Джафарли, в общем-то, неплохой мужик, но, как и все его предшественники в этом кресле и почти все «преемники», свою команду сколотивший, придя на должность, из близких ему людей. И одним из них был как раз Идаят Мирзазаде. И не беда, что к журналистике не имел он ровным счетом никакого отношения, – зато был искренне предан Газанфару Джафарли и благодарен ему, любил его, как брата родного, и даже больше, и оба считали такое положение вещей вполне естественным и об ином даже не мечтали.

Кстати, некомпетентностью их я и объясняю с высоты сегодняшних своих познаний, что пресс-группа была столь бедно снаряжена и скупо, образно выражаясь, вооружена. В ее распоряжении, не в пример временам нынешним, когда в наличии и компьютерные неограниченные возможности вкупе с Интернетом, и факсы, и телексы, не говоря уже о мобильных телефонах с роумингом, о цифровой фотоаппаратуре, о телекамерах, видеотехнике, даже дежурных автомобилей не было, чтоб вовремя поспеть к месту события или на встречу с нужным человеком. Как хочешь, так и оборачивайся, говорили нам, и попробуй мы только не успеть, попробуй заикнись об усталости или нехватке времени...

Подобраны были люди в пресс-группу с толком, чувством и расстановкой, как говорится. Помимо Алпа Агамирова, коренного, в энном колене карабахца, блестящего знатока мугамов, теснифов и вообще народной музыки, вообще фольклора, поэзии и прозы, это были Зейнал Бабаев, ответственным секретарем газеты «Азербайджан гянджляри», тоже, как и «Молодежь Азербайджана» – русскоязычный орган ЦК комсомола республики, канувшей в Лету ныне, след в нашей журналистике глубокий оставившей, тонкий ценитель и толкователь живописи, кино и театра, прекрасный переводчик с русского; Валерий Джалагония, в АзТАГе заведовавший отделом культуры и достаточно хорошо знавший свою «паству» (он давно уже живет в Москве, где работает бессменно в ИТАР-ТАСС и сейчас первым замглавного редактора в еженедельнике «Эхо планеты» является, недавно приезжал в Баку, и мы с ним, хоть и накоротке, успели повспоминать дни былые), и Александр Кикнадзе, все информационные рубрики в «Бакинском рабочем» который вел, располагал огромным кругом знакомств и связей, а главное, писал так ярко и так образно, как никто, пожалуй, другой в Баку. Ну, и ваш покорный слуга вместе с фотокорреспондентом Володей Калининым был кооптирован в пресс-группу чуть ли не в последний час перед отъездом в Москву, и мы оба старались в меру сил своих и уменья «не испортить обедни».

Работали мы по все тому же принципу, что принят везде и всюду, где когда-либо «до того» или после создавались пресс-группы. Накануне поздно вечером, когда написаны, отредактированы и переданы в редакцию (в данном случае – в АзТАГ) все материалы, проводится планерка, распределяются темы на день завтрашний. Чтоб с раннего утра без проволочки и без промедления каждый приступил к выполнению полученного задания.

Споров особых не было. За исключением, быть может, двух моментов: связанного с торжественным открытием Декады в Большом театре и премьерным показом оперы «Кероглу», когда заглавную партию должен был петь профессор Бюльбюль. Но в первом случае очень мудро рассудил Идаят Мирзазаде, положивший конец всем дебатам двумя категорическими cловами: «Работаем все!», а во втором…

Он просто окинул взглядом устало расположившуюся за накрытым к поздневечернему чаю столом пишущую братию и остановил вдруг взор на мне, видимо, выглядевшем почему-то (наверное, по причине юного возраста) посвежее остальных: «Вот Акшин и напишет. Тем более, что много-то и не нужно – всего полстранички».

Оставлю на потом подробности торжественной церемонии открытия Декады, но подчеркну, что вернуться к ним считаю себя просто обязанным. А пока остановлюсь на «Кероглу». Причем не столько на самом спектакле – он прошел, как и ожидалось, без особых приключений: и профессор спел виртуозно, и оркестр под управлением маэстро Ниязи звучал великолепно, и публика стонала от восторга, и Иван Козловский, бесподобный тенор Большого, долго тряс руку Бюльбюлю и не уставал твердить: «Подумать только, в 60 лет так сыграть молодого парня! Да у нас эти арии и дуэты вряд ли кто из тех, кто вдвое моложе, споет! Чертовски ведь сложные, с таким перепадом октавы» (музыковеды, я правильно расшифровал полувековой давности пометку в своем блокноте? Я ведь вашей терминологией не владею...).

Самое же любопытное развернулось по окончании спектакля, когда я уже отдиктовал по телефону-автомату, за 10 копеек, из фойе Большого театра свою заметочку в полстранички и спешно поднялся в комнату, где обычно собирались участники представления, чтоб всем вместе ехать к себе в гостиницу. И хорошо, что не надумал ничего иного…

Вижу издалека: маэстро Бюльбюля окружила плотная группа журналистов, фотокорреспондентов, что-то снимают, что-то спрашивают. Он стоит с Ниязи вдвоем, беззащитные такие, оба усталые, взмокшие не столько, видимо, после спектакля, сколько от этих надоедливо суетящихся людей. И слышу провокационное явно: «А в самом деле, профессор, вам не тяжело в этой роли юноши, который втрое моложе вас должен быть?». И тут же с не менее ярко выраженным московским прононсом: «А есть ли у вас дублер?»

– И его зовут Лютфияр Иманов, – отвечает маэстро Ниязи, в ту пору еще и директором оперного театра у нас состоявший, – молодой, очень талантливый, с блестящим голосом. Он как раз второй на Декаде показ «Кероглу» работать будет, так что милости просим. Послушайте, посмотрите и сами составьте мнение.

И больше ни слова не было произнесено ни Бюльбюлем, ни Ниязи. Это я вам официально и авторитетно могу засвидетельствовать. А то по прошествии нескольких месяцев, когда подробности Декады практически уже забылись, довелось мне услышать в какой-то околобогемной компании, что якобы там же, на той импровизированной пресс-конференции в Большом театре, Бюльбюль так сказал о Лютфияре Иманове:

– Балаларым (то есть дети мои), он – не Кероглу. Он в этой роли – как кот в сапогах.

Да не мог, ниже своего достоинства считал бы профессор Бюльбюль, лауреат, народный артист СССР, человек уважаемый, но еще больше себя уважающий, наделенный высочайшей врожденной культурой (не наносной!) так неинтеллигентно отозваться о коллеге. Тем более – о в сыновья ему годящемся, только-только вступающем в жизнь и фактически дебютирующем в такой знаковой опере, как «Кероглу» великого Узеирбека! И не верьте, прошу вас, разного рода бредням и разного рода благоглупостям!..

Торжественное же открытие Декады запомнилось не кулуарными общениями и не домыслами характеризовалось, во всяком случае, для меня, озабоченного парой-тройкой интервью в зрительном зале. Алп Агамиров отработал церемонию и приветственные речи, Валерий Джалагония – присутствие VIP-персон, как сегодня говорят, Александру Кикнадзе было поручено публицистическое обрамление всего отчета о церемонии, объем которого составлял не менее полутора газетных полос, мы с Зейналом Бабаевым должны были «разбавить» материал мнениями публики и отзывами московских и зарубежных гостей.

Поначалу, помнится, мне не везло. Представляете, идет концерт, на сцене поют и танцуют, а я должен пробираться меж рядов и пытаться кого-то интервьюировать. Непосильная задача, вдвое осложнявшаяся тем, что публика в зале вся, так сказать, элитная, вся без исключения по специальным приглашениям явившаяся, даже на галерке случайных людей не было, да и не могло быть.

Невооруженным глазом видно было, что привыкла публика эта к подобного рода церемониальным представлениям, больше того, они ей изрядно наскучили, несмотря даже на то, что льются со сцены мелодии, в общем-то, непривычные, малознакомые, что исполнители – явно не те, что мелькают в Большом изо дня в день.

Но вот на сцену вышли девушки мал мала меньше из ансамбля «Джуджалярим», и грянула бравурная и одновременно за душу берущая мелодия Гамбара Гусейнли, и сладкоголосая кнопочка, в желтом вся, мелко-мелко перебирая ножками, задорно пропела в такт «Цып-цып, мои цыплята!», зал грохнул аплодисментами, которые я бы не постеснялся назвать овациями, если бы писал не о политическом больше событии – торжественном открытии Декады литературы и искусства союзной республики на главной сцене столицы страны, а просто о рядовом концерте.

И я не хотел это услышать, но услышал, так и замерев на месте где-то в проходе возле ряда 5-6-го. Солидного вида дородный мужчина с депутатским значком по-мальчишески живо повернулся к своей соседке, надо полагать, супруге, и возбужденно воскликнул: «Нет, ты только посмотри, что это за чудо! И какого черта нас в Москве все время пичкают каким-то хором Пятницкого, удмуртскими танцорами, польскими ансамблями!.. »

– Вот этих вот милашек надо почаще приглашать сюда! – в тон ему откликнулась дама, двумя рядами впереди сидящая. – Прямо душа отдыхает!

Я сознательно акцентирую сегодня ваше внимание на том, что реплики означенные и десятки им эквивалентных, подслушанных чуть позже, звучали в первых рядах партера, то есть там, где места обычно отводятся высокономенклатурным персонам, большей частью – членам ЦК, руководителям министерств и ведомств союзного значения. И надеюсь, что ссылка на эти регалии извинит меня и объяснит, почему не во всех случаях, приводя их слова, я не называю фамилий, имен и должностей.

– Э-э, разве в этом дело? – сказал мне наутро, когда мы встретились за завтраком в кафе гостиницы «Москва», где и пресс-группа наша базировалась, и многие участники Декады размещались, народный артист Алескер Алекперов. Он был хорошо знаком с отцом моим, они вместе, кажется, учились, и в иные моменты я злоупотреблял этим, обращаясь к нему с просьбой устроить то интервью или высказать мнение о каком-то событии. – Тебе, сынок, повезло, – сказал он мне, прищуривая по привычке правый глаз, голосом Вагифа, лучшего своего сценического героя, или, может быть, столь же страстно исполняемого Отелло, – что ты подслушал такое сердечное признание. Оно, я тебе доложу, десятка именных интервью стоит, по принуждению озвученных, не от души идущих.

Я очень сожалею, что из отчета об открытии Декады, опубликованного в наших бакинских газетах тогда же, в мае 1959 года, этот эпизод, не знаю уж, по чьей недоброй прихоти, был вырезан. И сегодня мне доставляет особое, повышенное, если можно так выразиться, удовольствие довести эти слова до сведения заслуженной артистки Сугры Багирзаде, которая и была тогда, 51 год назад, той самой кнопочкой, которая сорвала обильные рукоплескания в Большом театре. Ничего не попишешь, такова воля событий: приходится извиняться за чью-то непоследовательность… Но правду говорят: лучше поздно, чем никогда!..

Она недавно совсем была гостьей какого-то телеканала, и я с удовлетворением огромным отметил для себя, что время ничуть не изменило ее – такая же симпатичная, славненькая, такая же привлекательная чаровница со смешинкой лукавой в глазах.

– А почему не ты тогда солировал, на открытии Декады? – спросил я как-то спустя много-много лет у заслуженного деятеля искусств Арифа Газиева, видного нашего кинорежиссера нынче, в далеком детстве ставшего первым исполнителем «Джуджалярим». – Все хотел тебя спросить, да случая как-то не представлялось…

– Бога побойся, к Декаде я уже вырос из цыплячьего возраста, – отвечал он мне со смехом, – и ты бы первый расхохотался, увидев меня в девчачьем ансамбле… И голос тоже изменился, повзрослел, что ли, к тому времени. Но, – теперь уже с серьезным видом, – Декада без меня не прошла. Мне дали небольшую роль в «Кероглу», кажется, Гамзабека, и я остался доволен собою, и маэстро Ниязи, который «сосватал» меня, сказал мне пару ласковых слов.

Конечно, не наше это дело было – поставлять информацию в московские (тогда они центральными назывались) издания, но на что не пойдешь по дружбе, во-первых, и ради, во-вторых, общей радости?! А тем более, что не противозаконно сие было, штрафными санкциями не облагалось, наоборот, в каких-то случаях даже авторским гонораром нам грозились.

Но вовсе не потому Александр Кикнадзе у маэстро Ниязи и Рашида Бейбутова, состоял с коими в давней дружбе, пространные интервью взял для «Советской культуры», что приятель его в той редакции обещал ему энную сумму в бухгалтерской ведомости обозначить. И Алп Агамиров с председателем Союза писателей Мехти Гусейном не корысти ради беседовал по просьбе «Литературной газеты», и ваш покорный слуга с Нодаром Шашыкоглу общался, повторяя фактически свой двухлетней давности репортаж в «Советском спорте» о фильме «На дальних берегах», не из-за тех грошей, что могла тогда себе позволить «Комсомолка».

А сколько к нам обращались из ленинградских газет, новосибирских, свердловских, ростовских?! Сколько из республик, которые тогда именовались братскими и проявляли неподдельный интерес к московским демонстрациям наших азербайджанских мастеров искусства?

С одной стороны, это и в самом деле были и политически, и фактологически первополосные материалы, с другой – и в Киеве, и в Риге, и в Ташкенте прекрасно понимали, что завтра-послезавтра и их черед настанет творческий экзамен (извините за прокоммунистическую стилистику, но так принято было тогда писать) держать перед взыскательной столичной публикой, перед мэтрами мирового искусства.

И тут уже все козыри были у Валерия Джалагония, который и сам искусно трансформировал наши заметки для ТАСС, и коллегам своим, там работающим, «подкидывал» то одну, то пятую, чтобы те, не мудрствуя лукаво, загоняли эти строки на телетайпы, круглосуточно связывающие Телеграфное агентство Советского Союза с зарубежными контрагентами – Рейтер, АП, Франс-пресс, ТАНЮГ, Джапан пресс и т.д. И далее весь этот калейдоскоп декадных новостей поступал подписчикам – в США и Англии, во Франции и Югославии, в Японии, в ФРГ, в Австралии, Африке.

То есть хочу сказать, что востребованность в такого рода информации по всему миру была великая, и наша немногочисленная пресс-группа как могла старалась дефицита не создавать.

Вы разрешите автору вашему хоть сегодня, хоть задним числом погордиться-похвастаться? А то о том, что в их число так называемых избранных, попала не одна моя строка – и о «премьере «Кероглу» в Большом театре с участием неувядающего Бюльбюля, и об опере «Севиль», обернувшейся очередным триумфом Рашида Бейбутова, и о «Девичьей башне» Афрасияба Бадалбейли, повергшей в самый настоящий шок балетоманов Москвы во главе с несомненными примами Улановой, Лепешинской и Плисецкой.

И мне очень жаль, что заметка, о которой я вам сейчас расскажу, в ежедневный вестник АзТАГа и, естественно, на страницы наших бакинских газет, не попала, и причины этого как тогда, 51 год назад, я не знал и не понимал, так не понимаю и сегодня, 51 год спустя. А было вот что.

В один из декадных вечеров, отработав свой номер в концерте не то во Дворце культуры текстильщиков на Трехгорке, не то в клубе подмосковного совхоза, несколько парней и девчат из Ансамбля песни и пляски заехали поужинать в ресторан «Баку», который до реконструкции ютился в тесноте малообжитого «раствора» на улице Горького, после оной заметно расширился территориально, получив дополнительную «жилплощадь» в несколько комнат на втором этаже того же здания, но во все времена был местом паломничества истинных гурманов, с великолепным пити в меню, с сыром-моталом и копченым кутумом на завтрак, с осетриной на вертеле и прочими изысками азербайджанской кухни. И даже после так называемой перестройки, когда улица эта в центре Москвы была переименована в дореволюционную Тверскую, оставался таковым и держался на уровне, достойном его имиджа. Пока не нашлись ловкачи, которые и «Баку» продали, и дух захватывающие его обеды и ужины предали анафеме, и даже память об этом постарались искоренить начисто…

И вот эти танцоры (увы, лишь одного из них я по имени запомнил, кажется, его звали Горхмаз), чуточку расслабившись и внимая просьбам узнавших их посетителей, а также не сопротивляясь музыкальному зову ресторанного оркестрика и собственной души, вышли в круг.

О Боже, что это было! На смену плавному «Мирзеи» пришел страстный «Тярякямя», ритмический «Гочали» уступил место «Узун дяря», южнокавказское «Шалахо» – северокавказской «Лезгинке». И так далее, и тому подобное.

И голодные забыли напрочь о еде, жаждущие – о выпивке, тамада за столом корпоративной вечеринки – о тостах за начальство, официанты в зале и повара на кухне – о непосредственных своих обязанностях.

Вот об этом я и сделал небольшую заметку, совершенно случайно оказавшись в «Баку» под самый занавес этого спонтанно возникшего, как сказали бы сегодня, шоу.

Вся пресс-группа ее одобрила, внеся, естественно, какие-то несущественные поправки. Информация была включена в бюллетень, сверстанный для отправления в Баку, но каким-то таинственным образом на пути от стола Зейнала Бабаева к телетайпу исчезла…

Но хорошо, что сохранился мой рукописный оригинал, его-то Валерий Джалагония передал наутро тассовцам. Ну, а те, увидев в этих 20-30 строках то, чего не увидели или не захотели почему-то увидеть коллеги из пресс-группы, распространили по всему Союзу, даже за рубежом. И долго еще друзья мои и знакомые пересказывали и смаковали в моем присутствии мою же заметку

Честно скажу, я очень рвался корреспондировать об опере «Севиль» с Рашидом Бейбутовым в роли Балаша, но при распределении заданий в тот вечер мне категорически заявили, что за мной – открытый концерт на Манежной площади. И опять строго-настрого предупредили: «Полстранички – и ни строкой больше».

Согласно всем канонам построения сюжета я должен в этом месте поставить сперва вопросительный знак, а потом сопроводить его восклицательным, иначе себе не мыслю дальнейшее повествование.

Давненько не был я в Москве и, честно говоря, не представляю даже, как выглядит сегодня Манежная площадь в деталях. Но вот как она выглядела в тот солнечный майский полдень свыше полувека назад, могу вам описать даже подробно.

Впрочем, толпа, заполонившая ее, могла и с толку сбить. Мне кажется, ни до, ни после Декады азербайджанского искусства на Манежной площади в Москве не собиралось одновременно так много народу, разве что в те буйные для российской столицы дни, когда Борису Ельцину на танк пришлось взбираться, или несколько позже, после очередного поражения футбольной сборной, вынудившей пьяную бритоголовую братию громить все, что попадется под руку в центре города…

Подумайте только: специально для этого концерта сколоченная трибуна, на ней, сменяя друг друга, исполнители появляются – певцы, инструменталисты, танцоры. Даже мастер художественного слова вышел, стихи какие-то проникновенные продекламировал, его среди собравшихся человек 5-6 поняли, но, тем не менее, проводили так же тепло и благодарно, как и всех остальных.

А ты о чем писать-то будешь, спросил я сам себя. И в этот же миг, словно кто-то вещий там, за сценой, прочитал мои мысли, на подиум, степенно вышагивая, ступило трио. Но какое!

Шовкет ханым Алекперова в концертном черном платье, с гордо вскинутой головой, за ней – Сара ханым Гадимова с полузагадочной своей фирменной улыбкой, сводившей с ума самую стойкую мужскую аудиторию, и замыкал это шествие Хан Шушинский, которого так непривычно было видеть в черном смокинге, при бабочке и без привычного бубна в руках.

Аккомпаниаторы, посмотрев друг на друга, согласно кивнули в три головы, и над Манежной площадью понеслись вдаль чарующие такты «Kəsmə şıkəstə». И тар рассыпал щедрой пригоршней червоным золотом как будто налитые звуки этой бессмертной мелодии, кяманча вслед за ними, словно устыдившись некоторой запоздалости своего вступления, заспешила-заторопилась включиться, и нагара так яростно затрещала под искусными пальцами исполнителя, что стало даже боязно, не вывихнет ли он их.

Пока размышлял я над этим, Шовкет ханым, демонстративно отвернувшись от микрофона на длинной стойке (на всякий случай, наверное, установленного здесь, площадь ведь огромная, в задних рядах могут и не расслышать) такую ноту взяла, что даже Сара ханым и Хан Шушинский как-то встревоженно даже посмотрели на нее. Но нет, все в порядке, и şıkəstə льется плавно и страстно, всю боль души расплескивая, выворачивая ее наизнанку, и слезы невольно слепят глаза.

И не мне одному. Смотрю: рядом какая-то старушка пристроилась, русская несомненно, как несомненно и то, что ни слова она по-азербайджански не знает и не понимает… Но тоже вся в слезах, не скрывает, не таит их, наоборот, даже всхлипывает в такт мелодии.

И впереди себя я вижу то же самое, и слева, и справа, и позади…

И ведь как велико могущество музыки, как всевластна она, что заставляет поверить в себя, иному сердцу боль непреходящую доставляя, а иное – исцеляя!..

Второй куплет солирует уже Сара ханым, третий – Хан Шушинский, и оба поют так прекрасно, как, наверное, ни разу в жизни не пели.

А заключительный, четвертый – все вместе, втроем «выдают». И так это прекрасно, так искренне и целомудренно, что сравнений я уже и не ищу.

У меня самого глаза полны слез, и я ничего не могу с ними поделать. И в голову даже не приходит, что можно достать из кармана платок и приложить к мокрым и пылающим одновременно щекам…

До интервью ли тут?!

И я ухожу с Манежной площади, так и не занеся в блокнот ни единой строчки.

А Манежная площадь за спиной беснуется и бурлит, хлопая в ладоши и топоча ногами, скандируя «Браво!», требуя на «Бис!» и не отпуская с импровизированной сцены это смущенно отвешивающее поклон за поклоном необычное трио.

Акшин КЯЗИМЗАДЕ,

заслуженный журналист Азербайджана

Москва, 1959 г.

P.S. «Şikəstə» я готов слушать бесконечно. И неизменно получаю безбрежное наслаждение. И более чем понимаю того безвестного шушинца, имя которого молва не сохранила, однако сохранила для потомков утверждение, что он всякий раз, едва раздавались волшебные такты «Şikəstə», ложился на спину и только в таком положении, в экстазе полуприкрыв глаза, внимал этой чудодейственной музыке…

Но в те три голоса, что была исполнена «Şikəstə» на Манежной площади в Москве, я больше ни разу не слышал.

Может быть, это трио волшебников с божественными голосами и выступало потом где-то и когда-то еще и еще. И даже, не спорю, «Şikəstə» тоже пели они.

Каспий.- 2010.- 19 июня.- С.9-10.

Но кто мне запретит и что помешает назвать великим и чудодейственно неповторимым то «Şikəstə» на Манежной площади?!