Если творчество как покаяние…

Памяти писателя-бакинца Виктора Голявкина

РАЗМЫШЛЕНИЯ

- А давай напишем о Викторе, - сказал мне как-то выдающийся, всемирно почитаемый художник Таир Салахов, имея в виду скончавшегося в 2001 году в Санкт-Петербурге своего большого друга, одноклассника по школе №6 и моего бывшего соседа, известного писателя Виктора Голявкина. - Недавно я побывал на устроенной коллегами в Питере выставке его произведений, где присутствовали его жена и дочь, привез фотографии… Ты ведь больше и лучше других знаешь о его юности, истоках творчества, у тебя хорошо получаются исторические очерки о наших соотечественниках…

Что верно, то верно. С тех пор как на волне судьбоносных перемен начала 90-х у нас отменили цензуру, а на страницы все новых газет и журналов хлынул поток материалов о катаклизмах ХХ века, мне действительно не раз доводилось разбираться в подробностях биографий безвинно пострадавших от революции и кровавых репрессий достойных представителей национальной интеллигенции.

Писать, к примеру, о мытарствах самого Таира после ареста и расстрела его отца - Теймура Салахова, о чем общественность узнала с моей подачи. И об унизительных злоключениях оставшегося сиротой при сосланных родителях живописца Тогрула Нариманбекова. Этих талантливых мальчиков, делавших первые шаги в профессии буквально на моих глазах, в компании своего одноклассника и друга Виктора Голявкина, семье которого была передана квартира в доме №121 по ул.Лермонтова… отобранная у нас с мамой в связи с арестом моего отца Алекпера Алиева.

- А давай! - возможно, опрометчиво выпалила я, будто враз позабыв, что за десять лет к тому времени в своих статьях и книге «Мое время» опубликовала много нелицеприятного о том, как напряженно складывались отношения моей мамы именно с семьей Голявкиных. Что именно мне теперь придется восстанавливать баланс справедливости между безоговорочной славой признанного писателя и подробностями, хлестко описанными мною в публикациях о репрессиях 30-х годов. В частности, тех, что разрушили очаг моей семьи, и о соседях, двадцать лет отягощавших наше и без того тяжелое существование.

Что ж, я готова. И в долгих поисках нашла, уверена,- тональность для честного, объективного, адекватного, даже теплого и очень нужного всем нам описания исторических реалий. Вплоть до природы литературных откровений Виктора, старшего из трех сыновей нового хозяина отобранной у нас квартиры, которого дома до старости как-то по-теплому называли очень подходившим ему именем Лялька. И в самом деле, успешного писателя, начавшего путь в прозу в те суровые годы, когда у нас, взрослевших школьников, накапливался непростой багаж собственных впечатлений о происходивших событиях и их участниках. А еще - отношение к печатному слову - со страниц гениальных книг навсегда одаривавших богатствами мира мыслей и образов, бередивших сознание. Отношение, которое для Виктора Голявкина скоро обернулось известностью и весьма положительными откликами окружающих на то, как величественно, в ранге выдающегося мастера он вместе с первыми пробами пера вошел в элиту литературы, чтобы сразу же привлечь к себе благодарное внимание.

Не потому ли совпали наши с Таиром желания - извлечь давно хранящиеся в памяти известные только нам подробности о том, как рос и формировался, в общем-то, неординарный подросток, с юности учившийся любить все самое красивое, в душе удивляться несправедливостям мира, а по сути, с достоинством противостоять тому, что уродливо и оскорбительно.

Поняла: Таиру явно не хватает литературного портрета его земляка, широко известного за пределами родного Баку писателя, щедро «оцененного» самыми пытливыми читателями и поклонниками, учеными-профессионалами и коллегами-критиками. Человека, который не только начинал в этом городе свою успешную карьеру, но гордился им, признавался в любви к нашим улицам, людям, обычаям и традициям. Добрый «запас», чтобы приняться и мне за дело - весьма трудоемкое, но словно подарок судьбы властно влекущее в тягостные и очень дорогие воспоминания. Подарившие интереснейшие озарения и важные выводы-открытия, не менее ценные, чем популярность у читателей и восхищающие отзывы тонких профессионалов.

«Любимым жанром Виктора Владимировича, - напишет один из рецензентов-критиков, - остается короткий юмористический рассказ».

«В.Голявкин написал не одну сотню рассказов, отмеченных индивидуальной печатью его яркого, веселого дарования и прочно утвердился в когорте тех прозаиков, кого можно быстро узнать по самобытной фразе, по неповторимой интонации, по характерному ритму письма», - скажет другой.

«Главное завоевание В.Голявкина - органичное для писателя присутствующее в его книгах естественное и полноправное «проживание» в детской стихии, неподдельное удивление и фантазерство, парадоксальность логики, острота реакции, чистота побуждений и лукавство».

«Слово у Голявкина, теряя «описательно-иллюстративную функцию, выступает как слово-вещь, слово-действие, слово-поступок, слово-характер. А его рассказ - это элементарный, предельно простой, уравновешенный в своей цельности, завершенности и вместе с тем подвижный, текучий «атом прозы», несущий свой заряд поэтической энергии». «Стилистическими особенностями языка В.Голявкина являются короткие, «голые» фразы, особенная интонация, точно расставленные паузы, ритмические повторы, необычность повествования. Игра слов, словесная пластичность, отсутствие определений, которые, по существу, не нужны, так как все краски внутри текста, в его звучании, в столкновении слов и фраз, в особой музыкальности произведений». «Его книги по-настоящему волнуют и детей, и взрослых. Главные герои ненавидят и любят, восхищаются и негодуют, поучают и учатся. Ощущение полноты и радости жизни пронизывает все книги Виктора Владимировича. Уверенность в том, что все будет хорошо, звучит так звонко и искренне, как это может быть только в детстве»…

Профессиональный литературный редактор с шестидесятилетним стажем, выпускница знаменитого редакционно-издательского отделения факультета журналистики МГУ, пять лет вбиравшая от щедрот великого знатока науки и практики редактирования незабвенного Дитмара Эльяшевича Розенталя, я больше многих других знаю цену отзывам наших специалистов о творчестве Голявкина, о его вкусе, чувстве языка, таланте тонкого стилиста и других достоинствах. Горжусь, что они подметили, как именно детство действительно стало для Виктора Голявкина щедрым источником при выборе острых, замысловатых сюжетов, создании колоритных образов, о чем мне повторяться незачем. Но ведь не случайно такой мэтр, как Таир Салахов, вдохновил меня на рассказ о том, о чем сегодня уже никто (скажу без лишней скромности) не напишет… При том, что для признания истинной ценности творчества писателя в его биографии есть намного более важные (да-да!) поступки и свершения, потребовавшие от него гражданского мужества. Начинавшиеся, убеждена, с его явно генетической сосредоточенности на чувстве вселенской справедливости, а обрекая на то, чтобы навсегда оставаться свидетелем и даже участником противоречивых катаклизмов ХХ века, помогли рано привести даже в детскую литературу недетские проблемы, которые, как оказалось, всегда полезно знать и малышам.

Наша соседская жизнь под одной крышей с семьей Голявкиных началась в 1938 году, когда после ареста и отправки на верную смерть в Магадан моего любимого отца Алекпера Алиева нас с мамой переселили в бывшую кухню, в которой мы прожили до его реабилитации - по февраль 1959 года. При том, что в принадлежавшей нам дотоле двухкомнатной квартире разместилась семья Владимира Сергеевича Голявкина. Горе-вояки, которому во время гражданской войны и службы в Чапаевской дивизии успели показать, как рубить шашкой головы не принимавших советскую власть сограждан и по зафиксированному в печати совету Ленина «грабить награбленное буржуями и кулаками», то есть отбирать нехитрый скарб соседей, заодно лихо присваивая их нежно любимой дочурке статус «вражеского отродья».

С десяти лет осваивавший «новые «обстоятельства» в квартире, где все еще дышало уютом и любовью членов добропорядочной молодой семьи, где каждая вещичка имела свою житейскую историю и нематериальную ценность, Лялька, конечно же, видел многое. И то, как громогласно объявлявший себя «честным и добропорядочным гражданином, имеющим право владеть скарбом семьи репрессированного», его папа и вторившая ему мама - Любовь Николаевна Шарина ни разу не посочувствовали обреченной на положение изгоя, ставшей в 28 лет вдовой женщине с шестилетним ребенком. В упор не видели ее озабоченность, когда металась в поиске работы и относила к букинисту одну за другой стопки любимых книг, снаряжала старушку-мать на толкучку под названием «Кубинка», чтобы продавать - тарелки, кастрюли, ножи-вилки, постельное белье и одежду. Что члены его семьи воевали за каждый предмет нехитрой мебели - кровать, диван, буфет, когда не работавшая женщина вынуждена была свозить все это в комиссионный магазин. Они не произнесли ни слова утешения, услышав стенания соседки в день получения ею похоронки, словно так не заведено у нормальных людей. Зашоренные, угрюмые, они во всем унижали нас, усугубляя огромное горе.

За 20 лет мы ни разу не могли проветрить свою 12-метровую комнатку, так как рядом с окном стояла их газовая плита, к которой, кстати, нам подходить не позволялось.

Кто поверит, что до 1959 года в центре Баку мы пользовались… керосинкой, шокировавшей хоть кого! Что в этой квартире все годы в туалете напротив двери в нашу комнату не работал сливной бочок, а в 40-градусную летнюю жару круглые сутки пламя колонки в ванной комнате достигало в высоту 30 сантиметров, так как главе семьи «могла ночью понадобиться горячая вода».

Не счесть устраивавшихся его родителями злонамеренных испытаний соседям на выживание, каких не знали обитатели печально известных коммуналок, ныне ностальгически вспоминаемых как образец уважительного отношения друг к другу обитателей густонаселенных общежитий, в которые власти превратили апартаменты репрессированных граждан.

Ставший известным в стране и полюбившимся читателям литератор, он в свои 10-20 лет нагляделся этого сполна. Не мог не видеть, как высокомерны его папа и мама по отношению к «бесправным квартирантам». Не знать, как по доносу его папы мою маму вызвали в НКВД (где после пыток в печально известных подвалах мой отец готовился к отправке этапом на Колыму) лишь потому, что советский гражданин требовал отдать ему пианино, купленное для меня отцом - теперь «осужденным» без конфискации имущества человеком, через 19 лет посмертно реабилитированным «за отсутствием состава преступления».

Не потому ли никто из жильцов восьмиквартирного дома, уважавших мою маму и доверительно друживших с нами, не общался с Голявкиными - ни Гулиевы, ни Исмайловы, Корнеевы, Кублашвили, Джуварлинские. Голявкиных просто не замечали. Разве что мы, взрослевшие не по дням, а по часам дети, где-то исподволь испытывали уважение к Ляльке, прослышав, как, по словам его мамы, знакомые, которым она исправно носила рисунки сына, не раз сулили мальчику будущее великого художника. И потом, когда на стенах нашего подъезда стали появляться написанные маслом огромные портреты в стиле Рембрандта, а по городу - на фасадах престижных особняков - углем выполненные кокетливые контуры палитры, обрамлявший слова «Ван Гог, Сезанн, Делакруа» - имена кумиров Таира, Тогрула и Виктора.

С юности увлекшись образцами мировой живописной классики, они с жадностью рассматривали репродукции великих творений и читали о них все, что удавалось «достать» в годы войны. Чтобы, погружаясь в овладевавший их талантливыми душами сказочный мир гениев, пускаться в рассуждения об особенностях их творчества, как-то «узаконив» пространные, не по возрасту умные беседы-посиделки в отличавшейся непозволительной антисанитарией квартире Голявкиных, практически позволявшие Таиру и Тогрулу не замечать свое сиротство, всеобщие бедность и голод военных лет, никак не гармонировавшие с возвышенными устремлениями тех, кого уже тогда можно было называть, пусть и будущими, аристократами духа, во взрослую жизнь входившими при таких вот непростых обстоятельствах…

«Мой добрый папа»

Шло время, все мы разъехались кто куда. Изумруд Гулиева стала известным поэтом. В Москве издает книги, по ее сценариям снимались фильмы. Расим Исмайлов сразу после окончания ВГИКа заявил о себе как талантливый оператор, скоро взявшийся за серьезную режиссуру. Порадовал его брат Рафис - давно он творит в статусе на редкость талантливого и эрудированного живописца и графика в статусе народного художника Азербайджана. Я стала журналистом, много публикуясь в московских и республиканских СМИ. Понаслышке знали, что печатается в периодике Виктор Голявкин, переехавший в Ленинград. Когда в 1964 году увидела свет вышедшая отдельным изданием его повесть «Мой добрый папа», мы, соседи по ул.Лермонтова, заинтересовалась ею особенно. Купили, конечно, - вышла она большим тиражом, да и в Баку была встречена с пиететом - земляк, пишет сплошь о Баку и бакинцах, о тех, кого знаем близко!

Прочитала и подумала: забавно! Это в самом деле оказалось здорово. У меня уже два сыночка, детская литература в чести. Но главное… все вроде про нас, про совсем еще маленьких Расима, Рамиза, Рафиса и Раиса, кукольно красивого малыша с кудрявой головой, которого мне, школьнице, позволяли выводить на прогулки… Это было очень экзотично для детской книжки - четыре маленьких мальчика в одной семье да еще с похожими азербайджанскими именами. А вот кто такой Ливерпуль - вроде похож на кочегара дядю Шуру, что работал на располагавшейся на первом этаже нашего дома «Фабрике стандартных лекарств», где микстуры из бутылей и бочек разливали по маленьким пузырькам, закупоривавшимся пробочками и белым сургучем…

Да, написано здорово, аж дух захватывает. Оригинально даже то, что про нас и не про нас - как-то искусно, задиристо, читается на едином дыхании - штудировали по нескольку раз.

Только вранья много… Это в том, что касается папы. Доброго, судя по названию. Да и по описанным поступкам. Специальные главки «Папа пишет музыку», «Папа идет дирижировать»… На фронте погиб и соседи героя книжки по головке гладят - жалеют: сиротой-де остался… чего в жизни, о которой он вроде бы написал, не было и быть не могло.

Конечно, понимаю, что все это - писательский вымысел «по мотивам» нашего общего и недавнего прошлого, и, абстрагируясь от содержания как профессионал, повторяю, что сделано это потрясающе замечательно. Изящно, со вкусом, талантливо, умненько и юморно - Лялька всегда умел пошутить, стишок не совсем приличный, но поучительный, скажем, на тему «Мойте руки перед едой и после уборной!» сочинить, чтобы в атмосферу вбросить. Все хорошо. Это литература - в студенческие годы я курсовую в МГУ писала в рамках семинара Анны Владимировны Абрамович по редактированию детской литературы.

Аанализировала «Витя Малеев в школе и дома» Николая Носова. У Виктора ни чуточку не хуже. Лучше даже! Очень нестандартно, самобытно...

Не случайно повесть сразу стала одной из знаковых книг. Наверняка потому, что так необычно написана. И совсем не нужно аналогий проводить… между папой книжным и папой всамделишным. Каким себя расписывал ученикам школы №2 при Госфилармонии преподававший там азы музыкальной грамоты фронтовик, охотно рассказывавший о личных подвигах в годы войны - Гражданской и Отечественной. Умалчивавший о победах в борьбе с соседями за их скромную мебель, за платье и туфли, которые отказывался возвращать хозяйке после посещения праздничного гулянья в популярном до войны парке Роте-Фане.

Знаю, примеры - что небо и земля, но никаких параллелей - Таир не для того привлек меня к воспоминаниям о его друге и моем соседе, и, честно говоря, прав абсолютно. Наверное, надо было столкнуть те воспоминания с осмыслением произошедшего за последовавшие десятилетия. Нужным всем нам хотя бы для того, чтобы покопаться в памяти о 37-х и военных, изменивших нас годах, где начинается фундамент не только той книжки и писательское кредо Виктора Голявкина, но и многое из того, на чем держится и нынешнее время…

Окончание следует

Галина МИКЕЛАДЗЕ

Каспiй.-2016.- 21 мая.- С.12-13.

На фото: Таир Салахов с родственниками В.Голявкина

Рисунки В.Голявкина