Мой друг Мика

ПРОЗА

Мой друг юности, который впоследствии с годами опустился до уровня приятеля, потом - просто давнего знакомого (что нередко бывает в жизни), с которым я раздружился уже очень давно, не буду вспоминать, как давно, не имеет значения… вот этот самый друг юности и молодости, с кем я учился в Москве в Литературном 70-х годов, умер… скончался. И узнал я об этом совершенно случайно, от общего товарища, которого как-то встретил на одной из презентаций. Сначала я воспринял эту весть… ну, честно говоря, скорее всего, никак не воспринял, ничто не шевельнулось в моей душе, ни одно воспоминание о нашей молодости не всколыхнулось в памяти… Но прошло несколько ночей, и душа моя неожиданно заныла и затосковала, заскулила, когда я увидел во сне моего давнего бывшего друга...

Я проснулся среди ночи, не включая света, посмотрел на часы в изголовье, долго смотрел, пока не разглядел время, и тут же забыл, что они показывали; была глубокая ночь, глубокая черная ночь за окном с отдернутой занавеской, и кажется, шел мелкий снег, снежок, не очень-то характерный для нашего города даже в зимние месяцы. Я посидел в постели, подышал спокойно, пульс стал нормальным, подумал, не сходить ли в туалет, раз уж проснулся, однако продолжал сидеть неподвижно, будто удивляясь тому, что приснилось, хотя ничего удивительного в этом не было, мне часто снились умершие родные, близкие, друзья. Но увидеть именно его во сне теперь было равносильно тому, чтобы увидеть случайного прохожего, лицо которого запомнилось днем на улице. Это я подумал, подумал… но что-то мешало мне снова лечь спать, и это «что-то» никак не было связано с думами, мыслями, потому что внезапно нахлынуло в груди, да так, что сердцу стало тесно, я задышал, помассировал грудь… И вспомнил, как мы жили в Москве в те далекие, но яркие в моей памяти годы, из каких переделок порой чудом выходили, сколько раз и его, и меня могли бы выгнать из института, которым по молодости мы и не очень-то дорожили, а стоило бы - институт был по-своему уникален: единственный на всю огромную тогдашнюю страну. И вдруг я понял, что с уходом бывшего товарища я потерял большую часть своего сердца, что не зря моя душа неосознанно выла и скулила, вот почему, вот почему - душа ведь соображает гораздо быстрее головы.

В последние годы жизни он представлял собой довольно жалкое зрелище, обивал пороги кабинетов чиновников, обижался, что ничем его не награждают, никакого звания не дают, и был уверен, что сам он намного значительнее, чем многие лизоблюды, близкие к руководству писательской организации и потому получающие различные льготы и награды, а он молча стоит в сторонке и никто о нем и не вспомнит. Хотя он не стоял в сторонке, а пользовался любой возможностью лезть в глаза руководству и не понимал, что смешон, и за спиной многие над ним потешались. А ему уже было немало лет, и конечно, хотя он и не мог похвастаться своими заслугами, однако считал, что могли бы хоть как-то отметить и его небольшой труд, как отмечали многих и многих, мало чем от него отличавшихся. А он все это видел, переживал, обижался каждый раз, когда вновь его обходили и не вносили в список награждаемых счастливчиков, и так, обиженный, он и ушел из жизни…

Но вспоминал я не это, а наши счастливые юные годы, когда никто из нас ни о каком списке не думал, и были нам глубоко безразличны всякие звания и награды, в которых мы, кстати, мало что понимали. Мы весело прожигали наши молодые годы, молодые жизни, время от времени, будто проснувшись после похмелья веселых деньков, встряхивались и старались немного поработать или подготовиться к экзаменам, если приближалось время сессии.

Нельзя сказать, что среди студентов он был на хорошем счету, напротив - довольно ограничен, ленив, равнодушен к знаниям, мало читал и писал из рук вон плохо: немножко прозу, немножко стихи, и трудно было назвать то, что он писал, прозой и стихами, и только благодаря безграничной лояльности, мягкости и мудрости нашего руководителя семинара, перед которым мы должны были периодически отчитываться проделанной работой за истекший срок, он оставался в стенах института, в котором во все времена во главу угла ставились не экзамены, а творчество.

Был забавный случай, когда пожилой, обремененный, в отличие от нас, многими житейскими заботами, проблемами и болезнями, руководитель творческого семинара, проводя разбор его стихов, очень тактично произнес:

- У вас не совсем получается со стихами, уважаемый. Может, вы попробуете себя в прозе?

Не имея понятия, что «уважаемый» пробовал себя и в прозе, и давал читать своим сокурсникам, у которых его опусы вызывали недоумение, а то и откровенный смех. И вот прошло несколько недель, и наш приятель принес на обсуждение свой новоиспеченный (скорее - плохо испеченный) рассказ и огласил его под общие смешки и удрученное молчание нашего мастера, который, выдержав паузу после прочтения автором своего труда, мягко, словно даже нерешительно проговорил:

- Вы знаете, я думаю, у вас не совсем благополучно с прозой… И вот ваши друзья того же мнения… Может, вам лучше перейти на стихи? Как вы сами считаете?

Тут уж мы, хорошо помня прошлый совет мастера, не могли сдержать смех. Он-то забыл. Пожилой человек, и эти несколько недель у него были полны забот и хлопот, в отличие от нас, не обремененных ничем, кроме своих молодых лет и жажды жизни, стремления как можно скорее прославиться, стать известными, востребованными. Если только всем этим можно быть обремененным.

Но была и хорошая черта у моего друга юности - он не обижался, когда над ним смеялись, да и сам мог посмеяться. В тот раз так и случилось. Он посмеялся вместе с нами, и, наверное, у нашего мудрого мастера отлегло от сердца, потому что он не любил говорить кому-то, что его труд неуспешен...

Зачем я это вспоминаю? И каждый раз обрывается тоненькая ниточка, короткая, не имеющая связи, продолжения, беспомощно повисает, и приходится начинать с новой из неряшливо собранного клубка… Да! Видел его во сне. И что же? «Все врут сновидцы…» Теперь, по здравом размышлении, в трезвом, как говорится, уме думаю, что ничего необычного нет в том, что я потерял еще одного приятеля, бывшего товарища, в моем возрасте пора бы привыкнуть к тому, что люди смертны, что в том числе умирают и знакомые, родные и близкие, придет и твое время… Но как я ни старался, не мог повторить в себе, в своей душе то нахлынувшее и пронзившее среди ночи чувство, что заставило меня проснуться и ощутить так реально смерть моего друга юности, будто это случилось с ним очень давно, и нам с ним по двадцать лет, и смерть его вызывает у меня потрясение, и я не могу понять, почему это случилось именно с ним, моим другом, таким еще молодым, полным жизни, веселым и глупым… И что мне теперь было делать с такой зияющей пустотой в душе, чем заполнить, если его, моего друга, некем и нечем заменить?

Москва конца 70-х прошлого века… До сих пор для меня это выражение странно звучит: прошлого века. Мое поколение привыкло называть прошлым веком девятнадцатый… Мы с ним зимним вечером шастаем по московским кафе на улице Горького, сейчас Тверская, ищем себе временных подружек на вечер… Мы веселы, полны оптимизма, хорошего, задорного, глуповатого настроения…

Я помню, когда, будучи абитуриентами Литературного, мы с ним познакомились, первое, что я от него услышал:

- Я баб люблю, - сказал он мне с таким видом, будто открывал страшную тайну.

- Неужели?! - шутливо ужаснулся я.

Но этот примитивный юмор он понял, рассмеялся от души, я его поддержал. По ходу выяснилось, что это и была его главная цель поступления в московский институт. Что ж, особым тщеславием в то время он не страдал, не стремился стать первым на курсе, скорее наоборот - не хотел выделяться, чтобы его не беспокоили, и это у него получалось. Его простота, которая была порой хуже воровства, понравилась мне чем-то, может, потому что сам я был не такой, был пижонистым, часто неестественным, вечно кого-то изображал, кем-то хотел притвориться и был переполнен распирающим честолюбием. Мы как бы дополняли друг друга. Он хорошо мог убалтывать девушек, легко сходился, знакомился, а я при нем, как бы дополняя его, стоял (или сидел) с серьезным видом, пытаясь тоже поддерживать пустой, непринужденный разговор, но часто и слова не мог из себя выжать, так и стоял (или ходил рядом), пытаясь изобразить хотя бы вымученную улыбку на своем мрачном лице, отпугивавшем девушек, которые, поглядывая на меня, бог знает о чем могли подумать (еще заведут куда-нибудь, ограбят, изнасилуют, убьют!.. А-а-а! Помогите!..)

Может, мы в те годы настолько сблизились, что он был моей половиной - лучшей или худшей, неважно, но мы дополняли друг друга… Какой бы половиной он или я ни был, сейчас, после многих лет, как мы раздружились, мне вдруг стало ясно, что уйдя, он забрал с собой ту половинку, которой мне не хватает, как человеку, позабывшему свое детство, не хватает памяти и таланта вернуться в те годы.

Он не разделял моего стремления, пока я живу в этом огромном городе, мегаполисе - в одном из самых крупных городов мира, известном высочайшей культурой и искусством, в городе, по численности населения превышающем республику, из которой приехал, - моего страстного желания повидать как можно больше (и в этом тоже было много тщеславия: вот поеду домой на каникулы, думал я, и буду рассказывать приятелям, что побывал в таком-то знаменитом театре, на такой-то выставке, на концерте известной оперной дивы), но мы с ним ходили по ресторанам и кафе, пили пиво в барах, менялись девчонками и старались в паузах между институтскими делами и заботами как можно ярче прожигать жизнь.

Общежитие ему не нравилось, и он снимал в разных районах города комнату, которую мы моментально превращали в дом свиданий, не считаясь с возражениями хозяев, и потому он недолго задерживался на таких квартирах. Я тоже не был в восторге от нашего общежития, хотя его вполне можно было назвать привилегированным по сравнению с другими студенческими общежитиями в те годы.

Когда пишутся подобные вещи, неизбежно и невольно происходит ретуширование прошлого, дополнение в ту или иную сторону реальности образа, порой чтобы заострить событийность материала в угоду привередливому читателю, любителю детективных романов, порой просто профессионализм заставляет приглаживать прошлое, выпирающее своими острыми углами из стиля повествования, и еще много других причин, почему в художественном произведении ускользает от автора документальная точность. Не будем привередливы. Мне необходимо познать его, хоть и задним числом, но обязательно узнать: что это был за человек, как он изменился, что происходило в его голове, в его душе? Узнав это, я могу узнать многое и о себе.

Натиг Расулзаде

Каспiй. -2020.-25 апреля.- С.15.