Маэстро с большой буквы

До чего ж скупы на слово и скудны на эпитеты энциклопедисты! И апологету – замкнутому, молчаливому – по сути скучнейшей науки, пусть даже прославившемуся суперважными изобретениями, посвящают десяток-другой слов абсолютно неэмоциональных, отдающих протоколом профсоюзного собрания, и человеку искусства, каждое движение которого, каждая улыбка так и заставляют располагать к себе, таят огромную энергетику, – тоже.

Должен честно признаться: я бы никогда и ни за какие коврижки не смог работать в энциклопедии. Ибо такому гению, как маэстро Ниязи (давайте не побоимся этого сравнения, оно более чем уместно в применении к герою сегодняшнего моего повествования, и вы не сможете переубедить меня ни за что!), категорически отказался бы, не опасаясь увольнения, отвести те невыразительные, безнадежно равнодушные строки, что вынужденно сегодня

вам цитирую.

Итак, еще раз прошу прощения за авторов этих холодных и бездушных фраз:

«Ниязи (Тагизаде-Гаджибеков Ниязи Зульфугарович) – (1912-1984), азербайджанский дирижер, композитор, народный артист СССР (1959), Герой Социалистического Труда (1982 г.). С 1937 г. – дирижер, в 1951-1965 гг. (с перерывом) – главный дирижер Азербайджанского театра оперы и балета, художественный руководитель Азербайджанского симфонического оркестра

(с 1938 г.), директор и главный дирижер Азербайджанской филармонии (с 1979 г.). Некоторое время был главным дирижером Ленинградского театра оперы и балета – знаменитого Мариинского театра, объездил с ним всю Европу. Опера «Хосров и Ширин» (1942), балет «Читра» (1960), симфонический мугам «Раст» (1949) и др., Государственная премия СССР (1951, 1952).

Его заслугой как дирижера следует считать создание совместно с Тофиком Кулиевым в 1939 году Азербайджанского государственного эстрадного оркестра, положившего начало национальной джазовой школе.

Ниязи одним из первых в СССР наладил творческие связи с Турцией, исполнив сочинения А.Сайгуна, Н.Аксеса, Дж.Эркина. Как лучший интерпретатор П.Чайковского он был приглашен в Анкару и Стамбул для постановки опер «Евгений Онегин» (1965) и «Пиковая дама» (1967).

С большим успехом выступал на сценах «Ковент-Гардена» (Англия), Тетра де шателе (Франция), филармоний им. Листа (Венгрия), им. Дж. Энеску (Румыния), Стамбульского оперного фестиваля, Большого зала Московской консерватории им. П. Чайковского, Большого театра Союза СССР.

Концертировал вместе с такими выдающимися музыкантами, как Л. Оборин, Э. Гилельс, Л. Коган,

Б. Давидович, М. Ростропович (СССР), Ван Клиберн, Энн Шайн (США) и др.

Ниязи был первым исполнителем всего самого талантливого, что создавалось в Азербайджане, открыл миру «Семь красавиц» и «Тропою грома» К.Караева, симфонические мугамы Ф.Амирова, «Легенду о любви» А. Меликова и лучшие произведения других азербайджанских композиторов».

Согласитесь, однако: сколь бы притягательны ни были эти формулировки, за ними, если вглядеться, незаурядная жизнь и неординарное творчество, необъятный талантище гиганта музыкальной мысли, фонтаном бьющая оптимистичность и беспокойное, до последнего удара влюбленное в искусство и беспощадное к самому себе сердце. За ними – бессонные ночи, когда не дает сомкнуть глаз фальшь валторны, от которой ты этого и не предполагал услышать, или дрожание смычка в руках у скрипача, накануне проведшего за возлияниями несколько больше времени, нежели он, маэстро, им позволяет…

Жан-Клод Ганга

и рекордная штанга

В тот год Москва усиленно рекламировала свою предельную готовность к проведению Олимпийских игр, и миссионеры из-за рубежа были частыми ее гостями. Но, как однажды, предельно расслабившись, выразился весьма высокопоставленный московский чиновник, в окрестностях Кремля визитеров нечем было занять, и их буквально на следующий день отправляли из Первопрестольной по республикам, благо, все они на бумаге именовались братскими и должны, обязаны были принимать и ублажать присланных из столицы гостей.

Жан-Клод Ганга был из них. Огромного, почти двухметрового роста африканец с выпуклой грудной клеткой и выразительными, все понимающими глазами на иссиня-черном лице, он прилетел в Баку в сопровождении целой свиты помощников и референтов. Одних только переводчиков у него было трое – с английского, которым он владел безукоризненно, с французского (в его выговоре явственно ощущалось влияние Сорбонны) и испанского («Я, знаете ли, Сервантеса читал в оригинале, и не только «Дон Кихота»).

Мы в Баку этому удивлялись лишь минуты 2-3. Потому как на 4-й самый вальяжный из них, тот, что владел еще и немецким («А на всякий случай!») напомнил нам, что мистер Ганга – генеральный секретарь Высшего совета африканского спорта, член Международного олимпийского комитета, пользуется непререкаемым авторитетом среди коллег в этом верховном органе всемирного спортивного сообщества.

– И от него во многом зависят итоги голосования кандидатуры Москвы, – завершил витиеватый в общем-то спич столичного функционера функционер наш бакинский, назначенный не просто сопровождать знатного вояжера с Черного континента, а и удовлетворять любую его прихоть по части гастрономической, сервисной, познавательной и потребительской, и при этом не стесняться в расходах. Поскольку из Москвы была получена конкретная команда кормить-поить и вообще обслуживать мсье Ганга по высочайшему уровню, ни в чем ему не отказывать, а оправдательные документы (ненавижу это слово в бухгалтерском понимании, в нем что-то унизительное как для предъявляющего означенные, так и оприходывающего…) принимать по фактическому.

Жан-Клод Ганга оказался парнем что надо. Вставая из-за стола после первой же в Баку трапезы, он неожиданно по-крестьянски потянулся, отчего весь его сорбонно-оксфордский лоск осыпался, и с обезоруживающей прямотой произнес для начала по-английски:

– Вы, друзья, особо не напрягайтесь. Африка проголосует за Москву. Вся!

Потом повторил то же самое на французском, на испанском, а в довершение резко вскинул поднятый палец правой руки перед нашими лицами и добавил по-русски:

– Москва – карашо!

После чего, крупно вышагивая по безлюдному в этот поздний час Приморскому бульвару к «Интуристу» (и ведь классный отель был, каких только добрых разных гостей не принимал!), в подробностях рассказал нам, как однажды в университете (не сказал лишь, в каком именно) его вместе с такими же чернокожими друзьями унизили какие-то презренные расисты с белыми лицами и темными душами: «С тех пор я и дал себе слово, где могу и как могу отстаивать права горемычных исстари

африканцев…».

И еще, против всех ожиданий, Жан-Клод Ганга представился большим любителем музыки: «Все одно – что этническая, что классическая. И я буду обязан вам, если вы пригласите меня на какой-нибудь хороший концерт».

Просьба гостя – закон для хозяина. И мы на следующий вечер пошли в филармонию, где ее радушный, как все карабахцы, директор маэстро Ниязи пообещал щедро угостить нашего гостя фольклорными танцами и хороводами в исполнении Ансамбля народной песни и пляски.

Но ни в партер, где в первом ряду для нас были оставлены лучшие места, ни в бельэтаж, куда обычно рассаживают делегации правительственного ранга, ни тем более на балкон, в иных заведениях именуемый галеркой для простолюдинов, мы в тот музыкально насыщенный вечер не попали.

Сперва в кабинете маэстро долго пили чай с коньяком и пахлавой, затем слушали тут же его импровизации на рояле и любовались многочисленными фотографиями, развешанными по стенам, а когда как-то незаметно речь зашла о спорте, и маэстро принялся рассказывать о своих юношеских увлечениях тяжелой атлетикой…

Не забуду: гигантского роста Жан-Клод Ганга окинул невысокого, щупленького даже Ниязи слишком уж недоверчивым взглядом и, явно стесняясь своего вопроса, сказал:

– Вы, по-моему, путаете что-то, маэстро…

В ответ тот достал из письменного стола пожелтевшую от времени грамоту, заверенную кучей подписей и скрепленную авторитетной круглой печатью, и протянул всем трем переводчикам. И те – каждый на своем языке – прочли вслух, что было начертано на этом прямоугольном листе ватмана: «Сим удостоверяется, что Гаджибеков-Тагизаде Ниязи Зульфугарович выиграл чемпионат Москвы по тяжелой атлетике в наилегчайшем весе и установил при этом рекорд города в рывке». И дата – 1935 год.

Немая сцена а-ля гоголевский «Ревизор» длилась, однако, недолго. И первым нарушил тишину Жан-Клод Ганга.

Разгоряченный не только превосходным коньяком из шамкирских кремлевских погребов, а и взволнованный увиденным и услышанным, он резко вскочил с места и принялся трясти тонкую, но не хилую, судя хотя бы по-штангистскому его прошлому, кисть Ниязи:

– О маэстро, маэстро!.. Как бы я дорого дал, чтоб вы разрешили мне называть вас моим другом!

И Ниязи, всегда чутко державший руку на пульсе событий, обладавший редкостным даром заклятых врагов превращать в истинных друзей, одной только улыбкой своей гипнотизирующий огромный симфонический оркестр, да не обычный, а сводный, да не привычно русскоговорящий, а иноязычный, артистически закатил глаза:

– Ну, если ваши, – запнулся в поисках нужного слова, не нашел, видимо, и по-семейному развел руками, делая как бы обнимающее всех присутствующих движение, – не возражают…

Нас было не так уж много в кабинете, всего лишь несколько человек, но поверьте, грохот аплодисментов, которыми мы разразились в это мгновенье, начисто заглушил те, что время от времени доносились из аншлагирующего зрительного зала.

Полуночный плов

от Хаджар ханум

Детей им Аллах не подарил. И всю любовь, которою наделил он их сердца, настоящую, пылкую и огромную, оба – и сам Ниязи, и верная спутница всей жизни его красавица Хаджар ханум, перенесли друг на друга.

– И на своих друзей, – рассказывал мне старый мой приятель, композитор и скрипач, народный артист Азер Рзаев. – Оба просто обожали плов, и Хаджар ханум превосходно готовила его. Пальчики оближешь!..

– И, как правило, это бывало в поздневечерний, а то и просто в полуночный час, – вспоминает заслуженная журналистка Эльмира Алиева, к супругу которой, экс-спортсмену и вообще очень душевному, порядочному и исключительно веселому и остроумному парню Арифу Садыхову, у маэстро было особое расположение. – Ну, это и понятно – артисты же только в это время разъезжаются после спектаклей, концертов, у них дружеские посиделки начинаются, когда простые смертные уже десятые сны видят… Не раз бывало, где-то в 2 или даже в 3 часа ночи Ниязи звонит и говорит требовательно Арифу: «Вот что, хватит дрыхнуть… Бери благоверную свою и давайте к нам. А то Хаджар ханум такой рис заварила, что ни в Иране я не едал, ни в Туране. И без вас, учтите, мы за стол не сядем…».

… Хаджар ханум, как однажды заметила коллега Светлана Мирзоева, более полувека в «Бакинском рабочем» корреспондировавшая об искусстве и людях искусства и со многими их них состоявшая на короткой ноге, не надолго пережила своего Ниязи. Никто с абсолютной точностью не скажет, какими были ее последние слова, но отнюдь не злые языки поговаривали, что она, прежде чем отдать Аллаху душу, довольно внятно прошептала: «Ну все, мой единственный, ты звал меня, и я иду к тебе…».

…И звонок другу

Не вспомню, кто мне ее рассказывал, но доподлинно история сия такова.

Пока маэстро был в очередной загранкомандировке, кто-то шустрый в Министерстве культуры решил его, строптивого, неуправляемого, творческого непоседу, вечно где-то и куда-то на гастроли выезжающего, и по этой причине невыразительно директорствующего (это я по-своему пересказываю те самые формулировки) сместить и назначил руководить филармонией «своего человека».

А тот, не буду называть имени, хотя и знаю его неплохо, не стал мудрствовать лукаво и дожидаться, когда же маэстро возвратится, чтоб красиво и достойно всю неблаговидную комбинацию хотя бы обставить, и на следующее же утро обосновался в новом для себя кабинете. И даже привел с собою новую секретаршу и, больше того, велел ей посторонних к нему не впускать.

То ли маэстро, когда он вернулся в Баку пару-тройку дней спустя, обо всем этом не сообщили, то ли он прямо с аэро-

порта приехал в филармонию, ему, короче, в свой же еще неделю назад кабинет долго войти не разрешали. И лишь с превеликими трудностями распахнул он дверь.

– Не спрашиваю тебя, как это все случилось, – с лучезарной улыбкой, так не соответствовавшей структуре момента, произнес маэстро, подходя к огромному столу, за которым восседал тот невысокого росточка человек, кто был назначен директорствовать вместе него. – Об одном лишь прошу – позволь позвонить по правительственному телефону. А то, понимаешь, – поспешил добавить, видя, что визави его хмурится недовольно, – обещал я одному другу своему сразу по приезде сделать звонок, а он, привычка у него такая, трубку городского телефона не поднимает…

– Да ради Бога, – чуть отошел новоназначенный директор. – Только, однако, маэстро, недолго, ладно?

– Да-да, конечно, – многозначительно усмехнулся Ниязи и скоренько набрал три цифры. И, услышав голос в трубке, проговорил: – Здравствуйте, Гейдар

Алиевич, Ниязи беспокоит… Я бы, поверьте, не сделал этого, но…

И в двух словах изложил сложившуюся ситуацию. Попрощался привычно: «Обнимаю вас и к груди прижимаю», положил аккуратно трубку на рычаги и, не проронив более ни слова, чуть ли не на цыпочках вышел, провожаемый ничего не понимающим взглядом своего преемника.

Вечером того же дня в квартире маэстро зазвонил телефон, виноватый голос того самого шустрого деятеля из Министерства культуры, глотая от волнения ли, от досады ли окончания слов, принялся заверять его, что произошла чудовищная ошибка, что это была всего лишь шутка, что кто-то кого-то не так где-то понял…

– Да что вы, дорогой наш маэстро, да кто посмеет вас освободить от должности?! Да вы хоть сейчас занимайте свой кабинет и продолжайте работать, как и работали! А мы тех, кто все это учудил, непременно накажем, лишим квартальной премии, понизим категорию, выгоним с треском!..

… Жаль, маэстро не дожил до того времени, когда на ТВ-экранах воцарилась превосходная и по сей час завораживающая программа «Кто хочет стать миллионером?» Уверен, что она бы не просто ему понравилась, а напомнила бы одною из трех льгот обо всем том, что я постарался здесь воспроизвести. И он бы наверняка понимающе усмехнулся, когда ведущий произносил бы три заветных слова: «… И звонок другу».

Почти по Виктору Гюго

Кажется, это в «93-м годе», одном из самых продвинутых, как сейчас бы сказали, произведений великого французского романиста, автора незабвенных «Отверженных» и эпически закрученного «Собора Парижской богоматери»: старый гренадер спасает жизнь императору, и тот в порыве благодарности награждает его медалью. Но когда спустя некоторое время этот же самый гренадер допускает оплошность, она становится для него роковой: император недрогнувшим голосом приказывает отвести его к эшафоту и обезглавить на гильотине.

– У маэстро Ниязи до этого не дошло, – смеясь, рассказывает заслуженный работник культуры, президентский стипендиат Ильдрым Касимов, довольно долго работавший с ним бок о бок, – но нечто похожее припоминаю…

Едва ли не первым приказом только что назначенного директором филармонии Ниязи было указание никого – ни единой души, кто бы это ни был! – не пропускать без предъявления удостоверения личности либо специального разрешения.

И буквально в тот же вечер был задержан первый нарушитель. И оказался им не кто иной, как сам директор филармонии.

– Попытался он прошествовать мимо дежурного вахтера, не утруждая себя предъявлением документа, – продолжает Ильдрым Гасымов, – да не тут-то было. Бдительный страж режима входа и выхода потребовал остановиться и воротиться обратно, и зря маэстро убеждал его, что он – Ниязи, зря кричал и топал ногами, что он – директор этой самой филармонии, где трудится означенный привратник. Тот был непоколебим…

Пришлось-таки Ниязи позвонить дежурному администратору, который, в свою очередь, выписал на его имя разовый пропуск и самолично принес на вахту. И лишь после этого неумолимый контролер смилостивился и пропустил директора в его законные, скажем так, владения.

А маэстро, пройдя в свой кабинет и усевшись за директорской стол, первым делом вызвал управделами и продиктовал ему приказ №2: «За показательную бдительность и неукоснительное соблюдение установленного приказом №1 порядка вахтера имярек премировать суммой в размере месячного

оклада».

И с удовольствием расписался, и велел ознакомить с данным приказом весь коллектив. Чтоб одним неповадно было нарушать установленные порядки, а другим – было повадно исполнять свои служебные обязанности строго

пунктуально.

Окончание следует

Акшин КЯЗИМЗАДЕ,

заслуженный журналист Азербайджана

Каспий.- 2009.- 18 апреля.- С. 8.