Заметки профессионала

Сегодня – День национальной прессы

Указом президента Азербайджана Гейдара Алиева от 16 августа 1998 года «О мерах по обеспечению в Азербайджанской Республике свободы слова, мысли и информации» была ликвидирована цензура над средствами массовой информации в стране, что дало серьезный толчок ускоренному развитию СМИ, определению основных направлений широкой государственной программы в сфере повышения их рациональности.

Мне стыдно в этом признаться (за профессию больно и обидно), но есть среди наших редакторов сегодняшних такие, кто свою (свою!!!) газету не читает. Ни до верстки, ни в ходе ее и ни даже после того, как тираж пошел.

Наше поколение, как бы ни поносили его и какой бы анафеме за служение коммунистическим вандалам и ортодоксам ни предавали, было честно перед своими обязанностями и долгом своим, было профессионально добросовестнее и ответственней. От корки до корки, например, мои редакторы читали и «Советский спорт», и «Молодежь Азербайджана» в типографии вместе с корректорами и свежеголовыми, и в «Бакинском рабочем» тоже, и в «Идмане», не говоря уже о том, что в редакции, по мере поступления материалов из отделов мы внимательнейшим образом штудировали каждую строчку, каждую фразу, да что там – каждую буковку в каждой, даже 20-строчной заметульке!..

И нередко правили те или иные тексты по новой, бывало, и ошибки вылавливали, а то и возвращали статью на переработку или доработку, просили либо заголовок похлеще сделать, либо концовку заострить. Работали, словом, над словом (извините за каламбур) до последнего, до одури, как говорил один мой приятель, а другой, хитро посмеиваясь, добавлял: «Э-э, что это за газета, если на нее лучик раннеутреннего солнышка не упал? Ночная редакция на то и зовется ночной, чтобы до двух-трех куковать в типографии и все самые последние новости на полосу вытащить!»

Исрафил Назаров покойный, когда редактировал «Коммунист», первую газету республики, в 11 ночи только в типографию приезжал. И первым делом начинал править официальные материалы, из АзТАГа поступившие (теперь это госинформагентство АзерТАдж называется). Где-то в час-два звонил туда дежурному и недовольным голосом говорил: «Вы почему не читаете то, что присылаете нам? Долго я буду за вас вашу работу выполнять?». И спустя несколько минут присылал с курьером полосы, на которых живого места не оставалось – все в поправках, все в переписанных кусках, причем синими чернилами и простой ученической ручкой, и обязательно пером «семечко» сделанных (школьники первых послевоенных лет должны хорошо помнить, гладко, без царапин оно писало, и неизвестно только, где это перо Исрафил муаллим в 60-е годы брал). При таких темпах, понятно, огромный, более чем 330-тысячный, тираж «Коммуниста» только к 6-7 утра был готов.

Ей-богу, когда сегодня говорят, что забили полосы и сдали под пресс где-то в восемь-полдевятого вечера, мне становится не по себе. Да как же можно? Как можно заранее не макетировать страницы, а лепить их из того, что есть под рукой?!

У нас в «Бакинском рабочем» каждое мое утро ответсекретаря начиналось с того, что с черновиками макетов, составленными по следам вчерашней планерки, я заходил к редактору и докладывал ему, что еще ожидается сегодня и за счет чего можно будет сделать продиктованные этим «менки-переменки». И он всякий раз останавливал меня непременным вопросом: «И чем, Акшин Зекиевич, вы думаете открывать полосу?»

А это означало: какую ударную новость ли, актуальную важную статью ли мы должны поставить на самое броское место и как собираемся по-дизайнерски оформлять это. И я, мучительно ища в памяти нужные для этого линейки и рамочки (с этим почему-то в наборном цехе всегда был страшный дефицит), вслух рассуждал, что здесь выгоднее было бы поставить рантовку, допустим, или пунктирную полужирную, тут визуально выгоднее дать побольше воздуха, а кегль заголовка, поскольку материал объемный, подобрать покрупнее да почернее, чтобы вся эта композиция выгодно оттенялась, смотрелась броско и, как мы говорим, сама «лезла в глаза».

Подписывал я тогда «Панораму», и задумали мы поздравить президента Гейдара Алиева с днем рождения не совсем, скажем, стандартно, а посредством интервью с его внучкой. Согласовали, конечно, идею где надо и с кем надо, лично проинструктировал я того корреспондента, который будет беседовать с ней, и направил он стопы свои, с диктофоном в кармане к 11-летней тогда Лейле.

Умница росла большая. Не по годам рассудительная, такое интервью дала, что не всякий взрослый, сединою облагороженный и жизненным опытом, сможет.

Напечатали мы ту беседу на первой, естественно, полосе в день рождения общенационального лидера и озаглавили ее именно так, как подсказала маленькая Лейла – «Мой дедушка – президент!»

И получила та публикация огромный резонанс, и из самых отдаленных районов Азербайджана, из ближнего и дальнего зарубежья звонили мне благодарные читатели, присылали факс-отклики за бесхитростные, но исполненные глубокой искренности слова, надиктованные внучкой великого Гейдара Алиева.

Но знает ли, ведает ли кто, сколько многоплановых раздумий провели автор и редактор над этими строками, сколько вариантов построения той или иной фразы было ими предложено и отвергнуто ими же?! Каждая буковка ведь, каждый оборот речи важен тут и ценен…

С десяток раз, наверное, читал я и перечитывал абзац за абзацем, правил, переписывал, ища какие-то новые краски и эпитеты, пока не убедил самого себя, что нет предела совершенству и не приказал себе остановиться на этом вот варианте, который не самый, может, и лучший, но самый последний из уже выбранных лучших.

Должен вам доложить: посланное на визу, как того требует профессиональная журналистская этика и как диктует это закон, интервью к вечеру того же дня вернулось в редакцию. И сегодня я могу, наверное, с превеликой гордостью и радостью необъятной сообщить, что ни единой поправки не было в тексте. Только лишь собственноручный автограф внучки президента и устное пожелание еще раз перед сдачей номера в печать внимательнейшим образом перечитать текст.

Стоит ли говорить, что мы эту операцию в корректуре проделали с особым тщанием, чуть ли не по буквам препарируя каждое слово?!

Эх, где те благословенные времена? Где те долгие вожделенные часы поиска заголовка, шрифта, чтобы лучше смотрелась рубрика?

Где вечные споры с метранпажем, который, грозно потрясая тяжелой медной верстаткой, кричал на весь цех: «Не буду перебирать заголовок! В канцелярии (имея в виду, разумеется, редакцию) это все продумывать надо!»

И где суровые повелевания дежурного редактора: «Не влезает 40 строк ровно. Будьте любезны, сократите», которые бросали в дрожь автора тех самых 40 лишних строк, вызывали скачок давления у выпускающего и мелкую дрожь у корректора: а вдруг сократят уже «вылизанные» строчки и надо будет заново читать весь текст?!

Но при этом, как бы ни складывались события, как бы безжалостно ни ломались полосы к полуночи, никто и заикнуться не посмел бы о том, что такая неразбериха может привести к ошибке.

Ошибка в газете исключалась – начисто и напрочь! Даже еле заметная запятушка, не оказавшаяся почему-либо на положенном месте, даже твердый знак, очень похожий издали на знак мягкий, ненароком пробравшийся в текст, мог стать причиной нелицеприятного разговора на планерке, на партсобрании, на летучке и строгого выговора с лишением премии, переносом отпуска, отодвиганием в списке квартирных очередников.

И настолько это въелось в нашу кровь, в плоть нашу, в наши мысли, что заколдовали, образно говоря, мы ошибку, приучили ее бросаться в глаза каким-то чудодейственным образом. И не только в заголовке, что, может быть, и было в чем-то естественно (шрифт все-таки достаточно крупный, даже при не очень внимательном взгляде увидишь), но и в тексте, даже набранном не достаточно заметным петитом, а и микроскопически мелкой нонпарелью.

За такие оплошности (а может все же будем величать вещи своими именами и не оплошностью интеллигентно назовем ошибки?) во все времена и при всех общественно-политических формациях по головке не гладят, наказывают жестко, чтоб никому впредь повадно не было.

Прекрасно предвидел подобный ход событий тот наборщик из довоенной «Вышки», кажется, или «Бакинского рабочего», который, просматривая утром рано только что сошедший с ротационного «барабана» номер, вдруг с ужасом обнаружил, что в материале, посвященном Всесоюзному слету юнкоров (юных корреспондентов то есть) и их встрече в Кремле с самим товарищем Сталиным одна буковка оказалась не на своем месте и искусственно образованное слово «юнкор» вконец потеряло свой смысл и стало читаться как «юнкер».

Нетрудно, очевидно, понять и представить себе ужас, обуявший этого несчастного наборщика. Не в силах ничего соображать, он, старый большевик, еще в подпольных типографиях коммунистические листовки и прокламации печатавший, не раздумывая, подошел к открытому окну и с третьего этажа, как это сделал в культовом кинофильме «Семнадцать мгновений весны» профессор Плейшнер, шагнул на улицу…

Вся трагедия судьбы в том заключалась, что типография, в которой печатались тогда бакинские газеты, находилась там, где сейчас евроотель Park inn, а через улицу в кряжистом трехэтажном сером здании располагались мрачные отделы и страшные подвалы НКВД, где как раз и искали тех, кто горазд был вместо «юнкор» писать «юнкер», и уж тем более радовались такого рода находкам…

Аллах миловал, за те полвека с гаком, что в журналистике я, ни разу не довелось пережить даже подобие подобного!.. Да, выговоры получал, да, из партии четырежды исключали (и я об этом как-то на досуге вспомнил во всех подробностях со страниц «Каспiя», оговорив при этом особо, что во всех случаях «братья-армяне» были причиной того), да, с работы снимали, но – тьфу! тьфу! – с карами неземными и привлечением к уголовно-политической ответственности сталкиваться не пришлось.

Впрочем, впрочем… А кого же тогда в декабре года 1976-го партийным строгачом наградили и кому пришлось ответ держать в ЦК за грубейшую ошибку в заголовке самого серьезного, что только может быть, материала?

Ничто ни с вечера, ни с утра не предвещало беду. Сдали мы, правда, полосы под пресс не в график, но тому были причины – в Москве состоялся традиционный в ту пору декабрьский Пленум ЦК КПСС, подводивший итоги году уходящему и, независимо от их содержания, заранее именовавшийся историческим. Пришлось ждать коммюнике, и пока его набрали, пропустили через корректуру, минуло немало времени.

Перед тем, как уйти домой, я еще раз внимательно прочитал эти 60-70 строк, убедился, что заголовок – «Пленум ЦК КПСС» на месте и только после этого пожал на прощание руку дежурному цензору из Главлита (без его подписи ни одна запятая не имела права присутствовать в номере, и слава Богу, что нынешняя газетно-журнальная поросль этого не знает!).

Утром, как обычно, приехал я в редакцию к девяти, привычно спросил, все ли на месте и не было ли каких звонков, разложил перед собой только что доставленный из типографии свежий номер газеты. Как вдруг эдак бочком заходит ответственный секретарь и обыденным голосом произносит: «А знаешь, у нас неприятность маленькая…».

Практически не слушая его, лениво отрываю взор от четвертой страницы (не только у меня, но у всех, кажется, газетчиков такая привычка – начинать просматривать свежий номер с последней полосы, и чем это объяснить, никто не представляет себе): «И в чем она?» Сам-то уже успел пробежать глазами газету и особых, да и не особых даже изъянов не заметил.

А он, ответсек, разворачивает передо мной первую полосу: «Ну вот, разве не видишь?»

– Нет, – честно говорю я, – не вижу. А в чем, собственно, дело?

Он уже двумя пальцами тычет в газетный лист: «Смотри же, смотри! Заголовок-то каков, а?»

– Да черт тебя побери! – взрываюсь я. – Нашел время шутить!..

А сам не отрываю уже взгляда от заголовков первой полосы, машинально их фиксирую в памяти, все еще не понимая, что от меня хочет мой ответственный секретарь.

И вдруг вижу с пятой ли, двадцатой ли попытки то, чего не должен был увидеть ни при каких вариантах. – «Пленум КЦ КПСС». Мне становится темно в глазах, и я только мычу, не в силах владеть голосом и речью:

– Все сюда! Немедленно!

К тому мгновенью, когда все уже собрались в кабинете, я постарался взять себя в руки. Коротко проинформировал, что произошла чудовищная, непоправимая ошибка, и самокритично сказал, что в случившемся вина моя и только моя, и потому, дескать, прошу незамедлительно созвать открытое партийное собрание (уж лучше это сделаем мы сами, чем потом за нас сделают в инстанциях) и вынести справедливую оценку безалаберности, вопиющей безответственности заместителя редактора, коммуниста А.Кязимзаде.

Это было, наверное, самое непродолжительное партсобрание в истории первичных партячеек Баку. Оно уместилось в каких-нибудь 6-8 минут, в течение которых все – без исключения! – осудили меня и единодушно проголосовали за то, чтобы записать мне строгий выговор с занесением в учетную карточку и поставить вопрос о моем соответствии занимаемой должности.

В числе проголосовавших был, естественно, и сам я. Ибо прекрасно понимал, что в райкоме ли, в ЦК могут и не согласиться с решением первичной организации. По общепринятым в те времена меркам ошибка в заголовке вполне тянула и на исключение с логичным в таком случае снятием с работы.

Но все это пролетело в голове почти молниеносно. Потом я взял трубку и позвонил в отдел пропаганды ЦК и без обиняков доложил о случившемся. Рафик Зейналов, будущий секретарь ЦК, заведовавший тогда сектором печати, один из немногих в аппарате умных и человечных функционеров, некоторое время, как и я, всматривался в полосу, не замечая рокового перескока букв, пока я не подсказал ему, что вместо привычного ЦК КПСС пошло непривычное КЦ КПСС, наверняка схватился за голову, скороговоркой похвалил за то, что сами уже в редакции обсудили вопрос и вынесли суровое взыскание замредактора, по-дружески подбодрил: «Не горюй, старик, всякое бывает», но посоветовал, не теряя времени, обратиться в «Союзпечать», чтобы изъять ту часть тиража, которая не пошла еще в розницу и подписчикам в районах, напоследок напомнил: «А вообще будь готов к не самому лучшему…».

Это «не самое лучшее» нагрянуло буквально через полчаса. Сперва позвонил Назим Ахмедов, тогдашний директор издательства «Коммунист», где печатались все газеты, и «подбодрил»: «А знаешь, меня уже потянули на ковер. Очередь за тобой». Потом протелефонировала секретарша отдела пропаганды и, обычно приветливая и свойская, суровым надменным тоном сообщила: «В два будьте у нас!»

Времени оставалось не так уж и много, и я постарался собраться с мыслями. Конечно, все было ясно: наказания не избежать. Но где-то еще теплилась надежда: я уже успел сделать звонок в Главлит, и самый главный цензор республики Джангир Ильдрымзаде, порядочнейший человек, с которым мы по сей день поддерживаем отношения и при встречах, к сожалению, крайне редких, с удовольствием раскланиваемся, подтвердил мне, что на контрольном оттиске, предназначенном для вечного хранения в архивах, перескока нет. Там все правильно – Пленум ЦК КПСС, а не КЦ никак!

Ждать нам с Назимом Ахмедовым пришлось долго. Но мы не спрашивали, и нам не поясняли: сказали только как бы между прочим, что идет совещание работников отдела, и когда сочтут нужным, нас пригласят…

Пригласили часа, наверное, через два, не меньше. Мы вошли в кабинет заведующего, а это был Теймур Алиев, самый, наверное, строгий и неподступный из всех завотделов в ЦК, он взглядом остановил нас в дверях, не предложив сесть, и ни шанса надежды не внушающим голосом изрек:

– Ну что, доигрались?

И непонятно было – Назиму Ахмедову адресован этот ничего доброго не сулящий вопрос, или мне. Понятно было лишь то, что в глазах Теймура Алиева под очками саккумулировано все партийное негодование и вся непримиримость к нам, провинившимся.

Я почему-то вспомнил, как Теймур Алиев, будучи председателем Гостелерадио, однажды несказанно удивил все открытое партсобрание, изумившись в ответ на реплику работавшего тогда главным редактором Последних известий Гаджи Гаджиева, будущего председателя Союза журналистов, что, мол, в таком-то районе секретарь райкома замучил людей поборами и вымогательством: «Ты что говоришь-то, Гаджи Гаджиев? – сказал Теймур Алиев, у него была такая привычка в минуты гнева и волнения обращаться к собеседнику по имени-фамилии. – Разве может секретарь райкома партии взятки брать?!» И все те, кто стояли в тот миг рядом, заметили в глазах Теймура Алиева слезы…

Конечно же, ничего подобного вслух я не произнес. Только попробовал открыть рот и пролепетать что-то о контрольной полосе, хранящейся в архиве Главлита, как Теймур Алиев гневным жестом велел мне замолчать. С минуту, пожалуй, молчал и сам, и в кабинете повисла напряженная, взрывоопасная тишина.

И, наконец, – как приговор:

– Ваше счастье, что живете не в те времена. Идите!

Не помню, как я выскочил в приемную. Помню лишь, что последнее, что видел, переминаясь с ноги на ногу в кабинете, была крупная, громоздкая, я бы сказал, фигура Назима Ахмедова, за что его, да простит мне покойный, звали по-дружески «сиамский слон», которая вдруг, когда Теймур Алиев произнес коротенький свой спич, прямо на глазах стала уменьшаться и уменьшаться, пока не превратилась в малюсенькую. Хотите верьте – хотите нет!..

Может быть вы ждали от меня сегодня, в День национальной прессы, каких-то иных строк, более бравурных, что ли, пафосом и патетикой насыщенных, о возросшей роли прессы в жизни светского демократического государства свидетельствующих, о росте числа издающихся газет и журналов и повышении качества телерадиопередач, о СМИ, влияющих определенным образом на жизнь общества.

Не ждите! У меня, знаете ли, своя точка зрения на все эти вещи, и не всегда я согласен с тем, что такое неимоверное количество изданий, какое имеет место быть сегодня в Азербайджане, во благо. Нет уж: не счесть, сколько полуфабрикатного сырья выходит на прилавки киосков «Гая», «Гасида» и прочих фирм и компаний, призванных распространять периодику, и уму не поддается то огромное племя рыщущих нынче по улицам городов и районов наших так называемых «журналистов», которые элементарную заметку написать не могут, а зачастую вообще понятия о специфике труда нашего не имеют.

Заняты они, как ни горько говорить об этом, совсем другим: чем бы поживиться, кого бы припугнуть корреспондентским мандатом и извлечь корысть из его наличия. И ведь не придумываю я это – Совет по печати время от времени называет имена таких проходимцев, судебные органы в отдельных случаях вердикты соответствующие выносят им за рвачество.

Да и сам я сталкивался с ними, хотя, по идее, меня, 50 с лишним лет отдавшего профессии, должны как будто бы знать и обходить стороной такие типы. Но вот поди ж ты!..

Помню, только-только начинал я работать в пресс-службе «Азерэнержи», как заявились ко мне двое: он – пожилой мужчина в стоптанных башмаках и она – намалеванная девица с диктофоном в наманикюренных пальцах. И оба – с большущими заламинированными аусвайсами на груди и выжидательно прищуренными глазами.

Разумеется, принял я их и спросил, чем обязан такому визиту.

– На вас жалоба поступила, – многозначительно произнес он.

– И мы обязаны об этом написать, – заученно добавила она.

– Что ж, пишите, – отвечал я, мгновенно определив, что эти новоявленные «дети лейтенанта Шмидта» собой представляют.

– Но мы можем и не написать, – таинственным полушепотом сказала она, а он алчно зыркнул на меня.

– Ну и не пишите, – продолжал я прикидываться дурачком.

– Вы что, не понимаете? – уже громче, не чувствуя подвоха, вопрошал он. – Мы напишем, у вас будут неприятности.

– И потом, – проговорила теперь опять она, – в газетной работе есть такое правило: мы должны «закрыть» сигнал. Так что все будет зависеть от вас…

– Да вы хоть знаете, ребята, к кому пришли? – уже не сдерживаясь, сказал я, решительно встав с места. – Вам повезло, что у меня хорошее настроение. И если сейчас же, немедленно подобру-поздорову не уберетесь, я вызываю охрану и звоню в полицию. И знайте, что мне больше поверят, а вас, как минимум, я разоблачу и передам в следственные органы, устраивает? Нет? Тогда убирайтесь и навсегда оставьте то, чем вы сейчас занимаетесь!..

И ради таких отщепенцев открывать газеты?! Для тех, кто фамилию собственную просклонять не может?

Полноте, друзья, будем серьезны! И давайте скажем друг другу честно и открыто в этот праздничный день: побольше бы профессионализма нашей печати, побольше ответственности и объективности ее служителям, стремления учиться новому и рационально осмысливать прошлое, творчески перенимать опыт знающих людей и их практику.

Примитивизма в нашей работе, будем откровенны сами перед собой, хватает. Я бы очень хотел, чтобы хватало профессионализма.

Вы спрашиваете, что подразумеваю я под профессионализмом? О, это объемное понятие и не только в умении складно излагать свои мысли заключается.

Как-то писал уже: предметное, подробное, заинтересованное, а главное – оперативное освещение международных, например, событий, в которых так или иначе задействован наш Азербайджан, должно быть основополагающим критерием. О «Евровидении-2009», в котором наш дуэт стал бронзовым призером, наши медиа писали и вещали до отвратительности плохо и непрофессионально. На уровне неумех.

В еще больший шок меня повергла недавняя российско-американская встреча в верхах в Москве, где по окончании переговоров состоялась довольно откровенная пресс-конференция. Кто хочешь был аккредитован на ней, и разговор шел не только о непосредственных взаимоотношениях Кремля и Белого дома.

Не было только журналистов Азербайджана в числе задававших вопросы (неужто нельзя было вовремя, через соответствующие каналы МИД, посольства в Москве, наконец, через собственные журналистские связи выйти на нужных людей, мы же все прекрасно знаем, как это делается!). И не было, естественно, вопроса о перспективах урегулирования карабахского конфликта, столь судьбоносного для нас. И мы даже не знаем, обсуждалась ли в Москве эта проблема и если обсуждалась, то в какой плоскости и с чьей подачи.

А ведь как это важно и выгодно для престижа нашей журналистики, как зримо свидетельствовало бы о ее возросшем имидже и государственно-политической значимости! И раз и навсегда отбило бы охоту у иных злословящих коллег утверждать, что без Интернета ни одна газета в Азербайджане миссию свою по освещению даже карабахской темы не сумела бы выполнить.

Благодарю, друзья, за внимание! И простите великодушно, коли назиданиями своими вас утомил я.

Кяндхудаева Е.

Каспий. -2009. – 22 июля. – С.1,2.