Натиг Расулзаде:

Важно сознавать, что ты кому-то нужен

Постюбилейный эксклюзив

Вчера известный писатель-драматург, заслуженный деятель искусств Азербайджана Натиг Расулзаде отметил свой 60-летний юбилей. 3 июня, когда именинник только предвкушал эйфорию предстоящего праздника, ему досталось, наконец, по заслугам, как говорится, не в бровь, а в глаз: столичные СМИ известили о награждении Натига Расулзаде указом президента Азербайджана Ильхама Алиева орденом «Шохрат» за активную деятельность в литературной жизни страны. Конечно, в подобной ситуации было бы слишком жестоко нацелить на юбиляра и новоиспеченного орденоносца редакционный диктофон, и потому я решила побеседовать с ним, так сказать, post factum, причем по телефону. Долгие монотонные гудки… Наконец, в телефонной трубке слышу усталое «алло» Натига Расулзаде, и в этом коротком приветствии – легкое смущение, возможно от того, что его оторвали от работы.

Не стареть как можно

никогда

– На юбилее самым длиннющим обычно бывает первый тост. О чем вы думали, выслушивая этот «дежурный» панегирик в собственный адрес?

– Наверное, о том, что старею и ощущаю это, каждой клеточкой своего организма.

– ?!.

-Нет, не душой, ни в коем случае. Дело в том, что в последнее время в мою жизнь часто вторгаются врачи, причем настолько часто, что иной раз из реальности переходят в сны. Это настолько неприятное ощущение, словно гости из вашей гостиной вдруг переходят в спальню. Они поселяются в моих мыслях, рассаживаются удобно и надолго, будто в театре, предвкушая интересный спектакль, проникают даже в грезы. Собирается какой-то назойливый консилиум дантистов, офтальмологов, урологов, кардиологов, и все без конца говорят, спорят, опровергают друг друга… А меня пытаются убедить, что ничего точного на свете нет.

Я стараюсь изгонять их из своей жизни, не обращаться к ним как можно дольше, как можно никогда. А они просачиваются в мои сны, один за другим процеживаются сквозь неплотно прикрытую дверь реальности.

Наверное, я старею. Ощущаю неостановимый процесс, когда жизнь твою, хочешь ты этого или нет, заполняют чужие. И я стараюсь не смиряться, стараюсь изгонять их из своей жизни, из своих снов.

– Что чаще всего мешает вам почувствовать себя свободным? Мне кажется, что свободы больше всего жаждет человек, окруженный опекой близких.

– Согласен, но дело в том, что человека лишает свободы не только бесконечная опека. Лично меня в последнее время сильно заедает быт, и представьте себе, что в этом чудовищном состоянии в моем сознании оживает хоровод мошенников, которых я некогда считал друзьями и товарищами, и которые позже медленно убивали меня, за ними следует цепь пустых обещаний, опоясавших, сковавших тебя по рукам и ногам... Быт издавна вторгался в мою жизнь, как острые уколы ножа, и вот, в конце концов, что от меня осталось.

– Что вам более всего ненавистно в жизни?

– Политика. Мне кажется, нет ничего более далекого от моей профессии писателя, призванной раскрывать и показывать внутренний мир человека, его неповторимую душу, чем политика, которой глубоко начихать на внутренний мир и душу. Политикам важна масса, а не индивидуальность.

– Помню, как вы однажды сказали, что есть маленькие людишки большого размера…

– И они есть. Им нравится смотреть на других с высоты своего роста, в такие минуты они испытывают наслаждение от мысли, что нравственный их рост равен физическому. Они руководят чем-то таким, незамысловатым, у них в подчинении семь или восемь человек, на которых они порой грозно посматривают, а порой улыбаются им, играя в демократию на вверенном им маленьком участке, как правило, оторванном от реальной жизни. Они с важным видом восседают за своим рабочим столом и вякают что-то такое глубокомысленное со скоростью три слова в минуту и обижаются, если с ними не соглашаются. Такие люди обычно долго живут, потому что толстокожие и еще потому, что уверены, что ведут правильную жизнь, что мир без них рухнет. Домой после работы они уходят с чувством исполненного долга, и дома считают себя мудрецами.

Одна важная деталь: они делают все, как кролики, прижав уши и поминутно тревожно оглядываясь – не сперли ли их морковку, которую они спрятали ото всех, забросав собственными фекалиями.

– Каким, на ваш взгляд, должно быть мнение завистника о хорошем произведении?

– Какого-то конкретного рецепта назвать не могу, но приведу пример одного своего знакомого, который ни о ком не любил хорошо отзываться. Однажды, когда речь зашла о моих книгах, поверьте, он начал пыхтеть, кряхтеть, краснеть, задыхаться и наконец разродился: «Так талантливо, что я даже не ожидал», – все-таки ухитрился сказать внутри комплимента гнусность замедленного действия.

– Есть читатели, которых несколько шокирует ваше творчество. Видимо, они считают, что писатель должен писать только о приличных вещах.

– Приличия – удел бездарностей. Придерживаться приличий в творчестве могут одни бездари; они так обеспокоены тем, чтобы оставаться в рамках приличия в своем так называемом творчестве, что если хотя бы на миг почувствуют, что могут перешагнуть эту черту, то от страха у них моментально может начаться кислородное голодание. Жизнь имеет множество неприличных, неприглядных сторон, и задача литературы и искусства – отражать их как есть.

Ага Бала Агдамский

– Вы часто писали о наркоманах. Лично у вас с ними никогда не возникало проблем?

– В сущности, нет, они нормально ко мне относились. Я бы даже сказал хорошо. Вот, к примеру, когда после студенческих каникул я уезжал обратно в Москву, сосед, опустившийся наркоман, который вечно околачивался на углу нашей улицы и очень уважал меня за то, что я единственный среди его знакомых учусь в Москве, говорил мне: «Если кто тебя там обидит, дашь мое имя. Просто скажи: Агдамский Ага Бала, и что ты мой друг. Они меня как собаки боятся, я ведь тринадцать лет назад там в армии служил, под Москвой...»

– Самый интересный случай из вашей жизни, связанный с женщиной.

– Их было немало, все сразу и не вспомнишь. Да вот, кстати: однажды встретил возле своего дома сослуживицу – очень приятную незамужнюю молодую особу из очень приличной семьи. Поболтав минут пять на улице, я без всякой задней мысли пригласил ее в гости. «Смотрите, пойду!» – шутя пригрозила она, имея в виду, что порядочная девушка, зайдя к холостяку, обязательно должна выйти от него замужней женщиной. Я решил полностью рассеять ее иллюзии и сказал: «Пойдемте, пойдемте, когда увидите, как я живу, у вас пропадет охота говорить в таком тоне».

– И увидев, наверное, сказала, вы неправильно живете…

– А что значит правильная жизнь? Разве то, что человек благополучен и выглядит довольным, означает, что он правильно живет? Если он не нарушил устоявшуюся схему: семья, жена, дети, дом, роскошные похороны родителей, обеспеченность, забота о детях, уважение в обществе – разве все это означает, что он правильно живет?

А если при всем своем благополучии однажды, проснувшись среди ночи, он вдруг пронзительно осознает, что лишен веры, что никогда не думал о Боге, о смерти, по-настоящему, глубоко, о душе, о своей неправедной жизни, что жил до сих пор машинально, бездумно ел, пил, спал, веселился, учился, работал, играл, заводил нужные знакомства, использовал людей, давал использовать себя, везде искал корысть и многое, многое другое, чем до краев заполнена наша жизнь, наше время; осознает, что у него должна быть душа, а он еще ничего, ничего для нее не сделал? Все это, согласитесь, трудно стыкуется с понятием «правильная жизнь».

– Давайте вспомним вашу первую любовь. Кстати, вы когда-нибудь дрались из-за женщины?

– Мне было семь лет, когда я без памяти влюбился в соседскую девочку старше меня на целую мою маленькую жизнь. Я смотрел на нее, как мопс на свою хозяйку. В моем крохотном словарном кошельке нельзя было найти нужных слов, чтобы выразить всю необычность и необъятность нового чувства. Они и не нужны были – некому было их высказать, и еще: как можно выразить обычными грубыми словами то, что охватывает тебя, когда вдруг в конце улицы наконец-то появляется долгожданная Она, и сердце в тебе, облитое горячей радостью, подпрыгивает и падает в бездну души, или когда Она встряхивает волосами, или дергает в задумчивости губы, или когда рассеянно берется за ручку двери, окидывая улицу и на ней – меня мимолетным взглядом? Нет, всему этому не было названия.

Она меня, естественно, не замечала, дружила со своими сверстниками, а однажды, когда на нашей улице появился одноклассник девочки, провожавший ее из школы, я, кипя гневом, дождался, пока она вошла к себе домой, догнал мальчика, молча набросился на него и укусил за палец. Детство бывает рыцарственно. Наверное, он принял меня за психа, так или иначе, но больше он на нашей улице не появлялся. Девочка после этого случая как-то раз более внимательно посмотрела на меня, и этот ее взгляд снился мне долгое время.

Опасные три тройки

– Можно ли назвать вас суеверным?

– Лишь в какой-то мере. Скажем, я придерживаюсь неукоснительных правил, например, считаю, что если три шестерки – сатана, черт, то три тройки – чертенок. Осторожность необходима и с тройками тоже, из них могут вырасти шестерки, их много, этих троек, мы – всецело занятые только шестерками, не обращаем на них внимания, а они, тройки, воспользовавшись этим, невероятно плодятся и размножаются.

– Как вы воспринимаете нынешнюю «перестройку» родного города?

– Так же как все, кого с этим городом связывают лучшие воспоминания. Знаете, мне больнее всего смотреть на окна старых домов. Окна – глаза квартир, в них можно прочитать душу.

Очень жалею, что, затеяв ремонт (будь он неладен), я вырвал эти глаза и вставил вместо них новые современные окна, похожие на большие солнцезащитные очки, за которыми люди прячут коварство, ложь, лицемерие, жесткость и доброту своих взглядов, чтобы их, не дай Бог, не приняли за людей, коих можно не бояться. Ведь в этой жизни лучше, чтобы тебя боялись, все это хорошо усвоили…

А старые окна-глаза, прослужившие много лет, мастера сложили внизу у моего подъезда. И мне казалось, что каждый раз, когда я прохожу мимо, они провожают меня печальным взглядом – эти никому уже ненужные глаза, выражавшие никому теперь ненужную душу. Нечто похожее происходит сейчас и с нашим городом и с нами при виде его полного обезличивания.

– Вы обратили внимание, что в стране с некоторых пор властвует некий чудовищный культ заборов и дверей с навороченными замками? Иной раз аж хочется взять мел и написать на них… Что бы вы написали?

– Я бы охотно написал на них: «Откройте дверь! Нет, не стучат. Просто откройте. Всегда лучше открытая дверь, чем закрытая. Закрытая дверь хороша лишь в том случае, если за ней кто-то ждет, когда ее откроете именно вы. Это приятно сознавать, приятно, что вы кому-то нужны».

А так… Впрочем, двери, как и люди, тоже бывают разные, и каждая из них похожа на своего хозяина…

Жить немножечко

плохо…

– Что есть терпение – спасение или бич человека?

– Терпение в нас воспитывают с раннего детства. Ушибется малыш, заплачет, а ему говорят: «Потерпи, пройдет». С тех пор он растет и, всю жизнь что-то терпя, становится мужчиной. Дела не идут – терпит, сплошное невезение – терпит, не складывается личная жизнь – опять нужно терпение.

Однако живой, горячий, человек нетерпелив, он понимает, что жизнь проходит, и хотя рассудок говорит ему о терпении, но сердце бьется чаще, рвется в бой, когда надо отбросить всякое терпение, надоевшее терпение, нечеловеческое терпение.

Но все равно ему приходится смиряться, обуздывать себя... Но вот, наконец-то, он выучился терпению и теперь уж, казалось бы, жить и жить, а точнее – терпеть и терпеть, овладев одной из главнейших наук существования. И что же? Он оглядывается гордо во всей своей спокойной, терпеливой мудрости и видит – жизнь прошла, пора умирать.

Перед смертью он вспоминает слова, которые часто слышал в детстве: «Потерпи, все пройдет». «Вот все и прошло», – думает он.

– А за хорошую жизнь надо бороться или терпеливо ждать, когда кто-то создаст ее для тебя?

– Вы понимаете, человек весьма странное существо. Живет себе, нормально живет, а хочет жить лучше. Ну ладно. Понятное желание. Добивается, живет лучше, а хочет еще лучше. Совсем хорошо живет, отлично, великолепно, все имеет, но не может остановиться, хочет все лучше и лучше, все больше и больше, благо, перед глазами заразительные примеры. Приходит время покидать эту жизнь, эту землю, но кто в таком положении захочет ее покинуть? Комфортная, роскошная, сказочная жизнь. Обидно до конвульсий.

Нет, все-таки, чтобы жить хорошо, надо жить немножечко плохо.

– Вам не кажется, что отбросив в слове «интернационализм» приставку, общество не всегда выигрывает в политическом аспекте?

– Все народы похожи один на другой, все люди похожи друг на друга: они одинаково чувствуют боль, обиду и несправедливость, одинаково радуются, любят своих детей и переживают за них, хотят хорошо, достойно жить, хотят быть независимыми...

И только зоркий взгляд недремлющего националиста находит в них отличительные черты, превознося их в своем народе и ненавидя в других. Так уж они устроены, эти националисты, что тут поделаешь?..

Но дело в том, что вирус этот неуничтожим. На смену одним приходят другие и учат, как надо жить. А что делать простым людям, которые хотят быть по возможности счастливыми в этой нашей короткой жизни, хотят жить спокойно? Хотят любить своих детей и заботиться о них, хотят хорошо, достойно жить, быть независимыми... Как правило, решение этих проблем в конечном итоге на плечи простых людей и взваливается.

– Какой эпизод вашей «московской» юности вы вспомнили на вчерашнем юбилее?

– Неожиданно в моей памяти всплыл один из зимних вечеров. Я шел в сумерках по московской улице. Падал снег, приближался Новый год, а улица носила имя писателя Герцена, и я никогда не мог понять, зачем он вообще стал писателем.

Я быстро шел по улице, а хотел идти неторопливо. И много чего тогда я делал вопреки своим желаниям. И продолжаю сейчас. Мимо меня по тротуару проскакивали... Неважно теперь. Многое проскочило в жизни мимо меня. Я всегда куда-то спешил. «Нельзя останавливаться, – говорил я себе, – они тебя догонят, беги...» И бежал так, что даже торопыги-москвичи удивленно оглядывались на меня, невольно ища глазами того, кто бы меня преследовал. Была масса свободного времени, но я шагал торопливо, будто уже опоздал. Примерно через час у меня свидание, мы пойдем с ней в кино у Никитских ворот, в кинотеатр повторного фильма смотреть старый прекрасный фильм, уже не помню какой, но помню – старый... Потому что молодость настороженно относится к новому, ей все кажется, что жизнь уже позади и следует наслаждаться известным, старым, апробированным и занявшим неоспоримое, крепкое место в этой прошедшей жизни. Впрочем, не люблю изрекать истины. Тем более – сомнительные. Но ничего не поделаешь – уже изрек.

Я остановился у витрины кафе, с внутренней стороны которого пожилая женщина белой краской рисовала снег. Заяц и подозрительный Дед Мороз, похожий на переодетого вора с мешком награбленного добра за плечами, уже были готовы и жаждали снега, а снег только появлялся на стекле витрины в виде пампушек. Я стоял и смотрел на эту женщину, пронзенный вдруг каким-то неясным чувством, и, видимо, своим ротозейством раздражал ее, потому что движения ее сделались заметно резкими, нервными, и пампушки из-под ее неумелой кисти стали выходить более похожими на снежинки. Маленькая женщина в витрине заштатного кафе-забегаловки, жалкая рисовальщица снега... Почему я остановился? Я поспешил дальше, думая о том, что скоро встречусь со своей девушкой, мы будем сидеть в теплом кинозале, а потом поедем ко мне. Впереди была сумрачная жизнь, как теперь выяснилось...

Лучшее средство

от ностальгии

– Легко ли вы сходитесь с людьми новой эпохи?

– Смотря с кем. К примеру, если я скажу крупному бизнесмену: «Позвольте, я отниму у вас десять минут», то это так же неприлично прозвучит, как: «Позвольте, я отниму у вас двести долларов».

– Многие из тех, кто уехал из Баку на стыке двух столетий, часто тоскуют по родному городу. Известно ли вам самое лучше средство от ностальгии?

– Думаю, это опять же люди новой эпохи, во всяком случае, подавляющая их часть. Речь не о бизнесменах, точнее, не только о них, просто мы сегодня живем в окружении чрезмерно общительных людей, которые, как правило, начисто лишены внутреннего мира, что, отмечу, их нисколько не тяготит. Им каждую минуту нужно общаться с кем-то, кричать, размахивать руками… Беда в том, что именно эти невероятные кретины катастрофически общительны. Они орут, горланят с утра до вечера, гадят вокруг себя, и, как ни странно, при этом не испытывают никакого дискомфорта.

Эти люди не знают и не хотят знать, кто они – добрые или злые, умные или глупые, зачем они пришли в этот мир... Они не думают о смерти. Они не знают себя, зато отлично знают, что творится в чужих семьях и кто какие должности будет занимать после очередных выборов. Им важно совать нос в чужие дела, это их шанс выжить среди себе подобных: побольше, побольше знать о других, поглубже сунуть нос... Они, кажется, даже не подозревают, что у людей должна быть душа. Мысли у них сугубо практичные. Они не бывают подвержены депрессии. Готовы общаться с кем угодно и когда угодно, если это может принести хоть какую-то прибыль.

Говорят, они знают то-то как свои пять пальцев. А мне хочется задать им вопрос: «Давно вы смотрели на свою руку? Раскройте ладонь и вы убедитесь, что даже свои пять пальцев вы толком не знаете, не помните, не изучили. А ведь внутренний мир человека – это не ладонь, это гораздо сложнее. Раскройте его, углубитесь в него. Кроме того, что это безумно интересно для вас самих, людям вокруг вас станет гораздо легче.

Люди избавятся, наконец, от вашего назойливого общения, корни которого в бездельи и нежелании познать себя.

– Как чувствует себя писатель, в частности русскоязычный, при нынешнем дефиците читательского интереса?

– Мне кажется, проблема современного читателя не так страшна, как ее малюют. Многие из моих знакомых писателей-аборигенов унылые и бледные, как застиранные рубашки, часто встретив меня, горестно, непонимающе качают головами: «Бедняга, – говорят они, вздыхая, с плохо скрываемой, рвущейся на волю из груди радостью. – Писать сегодня в Азербайджане на русском языке… Ой-ой-ой!.. Что же может быть хуже для писателя?»

Но все эти соболезнования я слышал от них и десять лет назад, и двадцать, и тридцать… Ничего не изменилось в их примитивных мозгах. Зато изменился читатель, и теперь, в настоящее время, создается такое впечатление, будто эти авторы начисто забыли, что сегодня их книги, написанные на родном языке, здесь, в Азербайджане с восьмимиллионным населением выходят тиражом не более 500-600 экземпляров, рассчитанном на родных, близких и соседей. Только вот не знаю, кому сегодня я должен выражать соболезнования: этим авторам или их ближайшему окружению?

Мне чрезвычайно приятно, что уже много лет я получаю письма от читателей из стран ближнего и дальнего зарубежья, большинство из которых – бывшие бакинцы. Эти люди называют мои книги «осколком старого Баку». Поверьте, я считаю это самой высокой наградой за свое творчество, за искренность, которую я вкладываю в каждое написанное слово. Кстати, предваряя ваш вопрос о моих дальнейших творческих планах, сегодня, с высоты своего 60-летнего возраста, я могу смело сказать: самой крепкой узой, связывающей меня с читательской аудиторией, всегда была искренность, изменять которой я не намерен никогда.

Багирзаде Л.

Каспий. -2009. - 6 июня. -С.8.