С О Н З А Б В Е Н И Я

Повесть-иллюстрация

Словно испокон веков в этих местах не было дождей; деревья, согнувшиеся от жары, беспомощно глядят на землю; обгоревшая трава превратилась в солому, обезвоженная почва потрескалась…

Он не видит всего этого. В такой зной его память заполняет лишь дальний голос. Он не знает, откуда исходит этот голос, не понимает слов. Но в этом голосе он чувствует близость и теплоту, словно от колыбельной. На мгновение оторвавшись от себя, он чувствует, что этот голос звучит у него в душе, что это его собственный голос. Он глядит сквозь этот голос вдаль, его память мутнеет, голова кружится, дорога в его глазах тает и постепенно исчезает…

Бульдозер проезжает с сильным грохотом, раздающимся по всей окрестности. Вдали, на кладбище у подножья села, чернеют надгробные камни, словно сросшиеся с землёй. В его памяти эта земля невообразима без кустов полыни, груд засохшего тамариска и этих надгробных камней.

...Ковш бульдозера с ужасающим скрежетом ударился о надгробный камень. Всё это время он словно находился в затмении, но, очнувшись от этого скрежета, изо всех сил нажал на тормоз. Его конечности окоченели, по телу пробежала дрожь. "О господи, прокладывать дорогу через кладбище – да как же такое возможно? Как?..".

Он представил дорогу, проложенную по человеческим останкам, которые, стеная от боли, просят пощады. Ему показалось, что он стоит на этой дороге на ноющих ногах, не зная, куда идти, боясь даже сдвинуться с места, как малое дитя, делающее первые шаги – ему казалось, что стоит наступить на землю, как из-под неё послышатся стоны, которые сведут его с ума…

Открыв дверь кабины, он спрыгнул вниз и сел на большой булыжник, стоящий чуть поодаль от дороги. Оглядел пористые надгробные камни, обросшие зелёным мхом. Камни стояли смирно, в шеренгу, как солдаты, ожидающие команды и готовые вступить в бой, сравнять всё кладбище с землёй. "Почему человек никак не может смириться с мыслью, что ещё с рождения его жизненный путь ведёт к кладбищу, и каждый его шаг приближает его к смерти? Забывчивый человек не осознаёт, что вся эта борьба за жизнь ведётся во имя смерти, для приближения смертного часа, преодоления пути, ведущего к смерти. Человек забывает, что он борется с миром для того, чтобы достичь конечного пункта этого пути, не знает, что все препятствия и преграды, которые он преодолевает, в итоге ведут его к могиле, доказывая, что он приговорён смешаться с землёй.

Для чего же тогда все эти надгробные камни? Почему человек не смешивается с землёй без единого напоминания о своём бывшем существовании? Может, надгробный камень служит памятником, возведённым человеческому горю, является продолжением его жизни, его жизнью после смерти? Или надгробный камень – это всего лишь обман, ложное утешение?..".

Ему кажется, что надгробные камни – живые: они тоже, как и люди, общаются друг с другом, шепчутся на своём, каменном языке, делятся мыслями… У них собственные заботы, радости и печали, они тоже влюбляются... Но, боясь то ли света, то ли людей, они днём погружаются в каменный сон, и их жизнь начинается только ночью. Поэтому по ночам на кладбище бывает особенно страшно.

Когда-то ему очень хотелось, чтобы на этом огромном кладбище были могилы его родных и близких, чтобы ему, как и другим людям, было кого навещать. Ещё с детства он завидовал людям, которые приходили на кладбище к могилам своих родных и близких. Он взрослел, и это чувство росло в его душе как мечта, как надежда… Но сейчас он внезапно почувствовал родство со всеми могилами на этом кладбище, и страдание, терзающее его душу с раннего детства и взрослеющее вместе с ним, начало постепенно угасать.

"Сносить кладбище, рушить надгробные камни бульдозером и, мало того, строить дорогу над бывшими могилами, прокладывать асфальт – тьфу, какая мерзость! Кто это придумал – человек или дьявол? Как додумались до такого свинства? Видно, не боятся ли они Всевышнего, не задумываются о собственной смерти...".

В нижней части кладбища несколько человек вскрывали могилы. Эта работа продолжалась уже неделю. Люди выкапывали останки родных и близких и переносили на новое кладбище – кто-то родителей, кто-то брата, сестру – словом, работа по перезахоронению шла полным ходом. Утром он получил строгое поручение: полностью снести кладбище. Уже несколько дней, как сюда прибывали грузовики, гружёные щебнем – разгружались, уезжали. Работа запаздывала – дорогу планировалось сдать к концу месяца. Сегодня он приехал сюда уже во второй раз; утром люди попросили дать им время до вечера, так как некоторые ещё не успели выкопать останки своих родных. А некоторые всё ещё не тронули могилы, до последнего не веря, что такое в принципе возможно. Ясен пень – дорога нужна, но это же не значит, что власть должна превращать кладбище в проходной двор… Что это за власть, которая поручает уничтожать кладбища, осквернять память предков?..

– Дядя, дяденька!

Он вздрогнул, поднял голову. Перед ним стоял мальчик шести-семи лет в изношенной одежде. Хотя одеждой это можно было назвать с натяжкой – он был одет практически в ветошь. Мальчик плакал навзрыд, слёзы текли по щекам и смывали грязь с его лица. "Господи, откуда взялся этот мальчик? Что могло привести его сюда, что могло так опечалить? Он так горько плачет, что вот-вот растает вместе со слезами, впитается в землю... ".

В глазах ребёнка читалось всё его горе и печаль.

– Дядя, дяденька! – вновь всхлипнул мальчик.

Прослезившись, он встал, взял ребёнка за руку и погладил по волосам своей крепкой, мозолистой рукой.

– Не разрушай могилу моей мамы, дяденька! Богом тебя молю! Поклянись матерью, что не станешь разрушать!

Внезапно он почувствовал бессилие, и это чувство начало постепенно нарастать у него в душе. Он почувствовал, что ещё немного, и у него разорвётся сердце.

Мальчик не успокаивался:

– Клянёшься? Скажи, ты клянёшься?

"Что же мне ответить этому ребёнку? Как его утешить? Как ему объяснить, что это работа, поручение?! Мной, или без меня – оно всё равно будет выполнено… Будь моя воля, я бы не тронул ни одну могилу… Будь моя воля…".

Уже неделю, как у него не было сна ни в одном глазу. Стоило вздремнуть, как перед глазами появлялись трупы, скелеты, снились кошмары, и он с нетерпением ждал, когда же наступит утро.

Работа на кладбище шла полным ходом. Люди боялись, что вот-вот всё сравняют с землёй и, вооружившись лопатами и кирками, собирали останки на носилки и переносили на место нового кладбища в верхней части сада Бабалы. При взгляде на происходящее возникало ощущение, что в близлежащих сёлах произошла какая-то ужасная резня, и одновременное захоронение такого большого количества человеческих останков связано именно с этим бедствием.

Белый склеп, построенный над могилой Гаджи Махмуда, был разобран и перенесён на новое кладбище. Перенесли также и останки Гаджи Махмуда, и вокруг новой могилы разложили кирпичи и арматуру от разобранного склепа, который планировалось построить заново – после того, как всё успокоится.

Он встал, заглушил двигатель бульдозера. Он намеревался ждать, пока работа на кладбище не закончится. И плевать ему на Мириша с высокой колокольни – пусть ругается, сколько влезет. Уж лучше выслушивать ругательства Мириша, нежели разрушать могилы, из которых люди не успели выкопать все останки…

После того, как мотор бульдозера был заглушен, шум лопат и кирок стал слышен еще громче – люди работали в поте лица.

Неделю назад, когда он прибыл сюда на бульдозере, люди едва не закидали его камнями – возможно, они забили бы его до смерти, если бы вовремя не появился председатель сельсовета.

– Люди, – обратился к сельчанам председатель, – что вы набросились на этого беднягу? Он ведь не по своей воле приехал сюда. Подождите, вот соберутся аксакалы, решим, что делать дальше. Это кладбище, а не бесхозная застройка, чтобы любой, кому не лень, разнёс здесь всё бульдозером. Я-то ничего – допустим, я состарился, а с вами-то что? Имейте терпение – вот явится руководство района, тогда и расспросим их, что к чему. Это ведь не мельница, чтобы перестраивать её в столовую или кабак, где будут собираться всякие алкаши. Это – кладбище, святое пристанище наших предков. Святое место должно остаться неприкосновенным, иначе потеряет всю святость…

Затем прибыл глава райкома:

– Я выделил хорошее место для нового кладбища, – сказал он. – Переносите могилы своих родных туда. Мы вам окажем всяческую помощь.

Кто-то из сельчан возмутился:

– А нельзя ли выделить другое место для дороги, а кладбище не трогать? Мы сами поможем, чем нужно, лишь бы кладбище осталось на месте.

Председатель рассердился не на шутку:

– Вам по-хорошему говорят, а вы тут спорите. Это человек новый, ещё года нет, как он работает в этом районе. Стоит ли теперь портить с ним отношения из-за какого-то пустяка?

– Что значит "пустяка"? – сказал кто-то из толпы. – По-вашему, кладбище – это пустяк?

– Хватит, – строго отрезал председатель. – Тема закрыта. – И, садясь в машину, сердито добавил: – Чёрт ногу сломает с этим народом, как я их только терплю?!

...Его конечности и рёбра ныли от боли. Ему казалось, что стоит сделать шаг, как сердце остановится, и он свалится навзничь. Слова председателя сельсовета слышались словно во сне. Он полностью позабыл, с какой целью сюда приехал. Люди, еле сдерживаясь, с ненавистью смотрели на него. Но он не испытывал никакой ненависти к этим людям, избившим его до полусмерти – ему всего лишь хотелось убежать от их взглядов, от которых всё его тело охватывала дрожь. Но ноги замерли как вкопанные – он стоял, проглатывая собственную кровь.

… Поднял голову – мальчика нигде не было. Он даже не заметил, когда ребёнок ушёл. "Что же я ответил ребёнку, как его утешил? Успокоил его хотя бы или нет?" Как ни старался, вспомнить не смог.

... Когда-то в детстве они с друзьями играли на кладбище. Иногда, втайне ото всех, он приходил сюда один и гулял по кладбищу вдоль и поперёк. В то время этот путь, ведущий от начала до конца кладбища, казался ему бесконечным. Гулял по кладбищу и читал на надгробных камнях печальные лирические эпитафии о непостоянности жизни и неизбежности смерти, лишённые света и утешения. Он до сих пор помнил первые строки одной из эпитафий: "Мой корабль пристал к бездне и не дал мне насладиться жизнью…" Дальше позабыл.

...Алиш сидел голышом на холмике на берегу реки неподалёку от кладбища. Обхватив голову руками, он полностью ушёл в себя – ничего не видел, не слышал. Всё его тело было покрыто редкими седыми волосами. Зрачки побелели, и даже издали глаза Алиша извергали страшный холод. Но Алиш был в неведении о состоянии зрачков, и о холоде, охватившем его душу в этот летний зной.

Он не знал, с чем связаны шум-гам, беготня на кладбище. Он был в растерянности из-за событий, произошедших в прошлую ночь. Искал, с кем бы поговорить, излить душу – но что-то мешало ему вернуться на кладбище, к людям, с которыми он прожил всю жизнь.

Теперь Алиш сидел и заново переживал все события, не веря, что всё это произошло именно с ним. Он пытался прокрутить эти события у себя в памяти вновь, в надежде удостовериться в том, что всё это всего лишь кошмарный сон...

...Открыв глаза, он очутился в кромешной тьме. Он попытался двигаться, повернуться, определить, где он находится и как тут очутился. Но руки его не послушались – они словно были прикованы к телу. Осознав тщетность своих действий, он попытался хотя бы вспомнить, где он находится, но не смог – словно тьма проникла даже в его память. "Что это такое, господи? Что за тьма? Неужто очутился в преисподней? Может, это кошмарный сон?..".

Медленно текли минуты, секунды, и это текущее время уносило с собой его терпение. Он чувствовал, что между ним и стеной очень маленькое расстояние, и если бы он мог двигать руками, то смог бы определить, где он лежит. Однако создавалось ощущение, что у него не только были связаны руки, но и укутано всё тело, и он никак не мог освободиться.

Прошло немало времени, пока он осознал, что всё это не сон, а явь. Удостоверившись в этом, он начал просеивать в памяти всё былое. В последние дни он сильно простудился, обессилел. А что потом? Не выходил из дома целую неделю, соблюдал постельный режим. Его кровать стояла возле окна, но лишь по вечерам, когда заходило солнце, в комнату прорывался солнечный свет. Ещё он помнил, что у него полностью пропал аппетит. А по ночам он не мог заснуть – всё тело ужасно болело. При этом ему всё время хотелось спать – то и дело клевал носом. Вот и заснул… Дальше он ничего не помнил. Может, всё ещё не проснулся? Но может ли сон длиться так долго… Нет, не может – сон не может быть столь томительным…

Он чувствовал, что дышать становится всё труднее. Однако аромат свежей почвы успокаивал нервы, и приводил в себя.

В своих конечностях он чувствовал приятное бессилие. Руки и ноги окоченели – работал только мозг. Складывалось впечатление, что в мире исчезли все звуки. Но его уши были наполнены шумом – это был какой-то странный гул, исходящий откуда-то из глубины, из недр земли. Он не мог никак избавиться от этого гула – в нём скрывалась вечность мира, вечность смерти, вечность темноты.

Он не чувствовал ни холода, ни жары – тело всё ещё полностью не проснулось. "Господи, что же это такое? Не знаю – ночь ли сейчас или день? Ничего не слышу, не могу двигаться. Что это за место такое тесное?"

Кажется, отлежал руку – она сильно болела. Но он не мог определить – это правая рука или левая. В этом тесном уголке огромной земли он полностью растерял чувства меры и величины. И потом – какая разница, левая или правая? От боли ныла рука, вот и всё. Если бы ему удалось повернуться на другой бок, то и боль бы утихла. Он медленно поднял голову. Опустил. Повторил это движение несколько раз – словно не веря, что вообще в состоянии поднимать голову.

Под головой не было ни подушки, ни подстилки. Попытался повернуться – но тщетно. То, во что укутали его тело, мешало ему двигаться. Ему сначала нужно было избавиться от этой повязки – возможно, тьма именно в ней, и если удастся вызволиться из неё, то будет светло. Но как же из неё вызволиться?

Он не чувствовал голода, но очень хотелось пить – язык и губы высохли от жажды. Будь тут миска прохладной воды, выпил бы с удовольствием. Но отчего-то он сразу позабыл про жажду.

Время текло очень медленно. Он ждал – словно что-то должно было произойти, и постепенно в его проясняющийся разум вкрадывались смутные сомнения. Он пытался отдалиться от этих сомнений, но ничего не получалось.

Схватив одной рукой повязку, потянул изо всех сил. Повязка порвалась. Зацепив порванное место, он принялся рвать дальше и, вызволив руку, нащупал стену. Он лежал в окружении четырёх стен. Затем прошёлся рукой по голому телу. "…Могила!!!" Разорвал ногами саван в клочья.

Он кричал странным, ужасающим голосом. Но это не было похоже на человеческий голос – он словно выл. Он кричал, и его обоняние ощущало странный запах. Почувствовал, что из носа хлещет кровь. На губах почувствовал кисловатый, тошнотворный привкус крови. С истечением крови он почувствовал облегчение. Но отчего? Ведь это ужасно – отныне ему ничего не оставалось, как лежать в здравом уме и ждать собственной смерти... Он помнил только ту ночь, когда погрузился в сон. Дальше ничего не помнил. От этого сна он очнулся только сейчас.

Немного спустя он полностью успокоился. С истечением крови из носа у него ушла и жажда. Осознав всё, он захотел уснуть вновь, на этот раз – навсегда. Умереть во сне было гораздо легче – ничто не могло быть страшнее, чем ждать смерть, лёжа в этой тесной, тёмной яме.

Ему приснилось, что его в ногу ужалила змея, и ему никак не удаётся снять ботинок с опухшей ноги. Он чувствовал, как коченеет нога, а яд протекает вверх, распространяясь по всему телу. Дышать становилось всё труднее. Какая-то незнакомая женщина в чёрном одеянии измеряла его рост…

Внезапно он открыл глаза. Правая нога полностью окоченела.

"С чего это вдруг мне приснилась эта змея? Неужели мне и в могиле покоя не будет, господи?".

Вот уже несколько лет, как змея превратилась в его мучение. Она ему мерещилась везде – и что странно, он даже чувствовал, где змея прячется. Возможно, именно поэтому он не стремился убить её. Сидел дома, с аппетитом обедал – внезапно сознавал, что за ним следит змея, и аппетита как не бывало. По ночам он слышал шорох змеи; знал, что она ночует между крышей дома и потолком. Порой ему казалось, что ночью потолок обрушится, и змея обовьётся вокруг него. Холод змеи он чувствовал на расстоянии. Его жизнь протекала в страхе и бессоннице.

Теперь в этой тесной, тёмной яме его снова мучил страх перед змеей. Он слышал, что змеи пожирают глаза свежих трупов. От этих мыслей у него заныли глаза. Он не знал, сколько времени прошло. Может, день, может – неделя, а может, и месяц. "Интересно, какое сейчас время суток? Ночь или день?". Казалось, что на этом свете существует лишь тьма, а свет – это сон и иллюзия, вот и всё. "Интересно, сколько времени человек может прожить без еды и воды? Допустим, неделю или месяц. А потом?"

Он снова начал кричать. Но кто мог услышать его голос? Это всего лишь надежда, утешение. Покричав, он почувствовал лёгкость, успокоение, и после этого ему захотелось поспать, погрузиться в глубокий сон. И хотя бы во сне увидеть свет.

Но и во сне он видел только тьму. Небо словно укрылось чёрным покровом; воцарилась кромешная тьма. Издали слышался звук, похожий на стук лопаты или кирки – словно где-то копали. Этот стук был настолько глухим, что невозможно было определить, откуда он исходит. В его сознании сон смешался с явью, но он почувствовал, что слышит этот глухой стук не во сне, а наяву. "Возможно, где-то поблизости копают могилу. Если я нахожусь на кладбище, то вряд ли этот стук может издаваться по какой-либо другой причине… Получается, что сейчас полдень, везде светло – уж точно не вечер, так как хоронить покойного после заката солнца не позволяет обычай, и это известно всем. Интересно, кто это там распрощался с жизнью, кого собираются хоронить?" Он попытался вспомнить всех своих знакомых односельчан, которые могли бы быть при смерти. "Может, кто-то скончался безвременно? Хотя это идиотское понятие – смерти вовремя не бывает".

Стук ненадолго прекратился, но вскоре раздался вновь, теперь он звучал намного яснее. Кроме стука слышались и неразборчивые человеческие голоса.

Затаив дыхание, он прислушался. Люди о чём-то перешептывались. Внезапно зашаталась доска, покрывающая могилу, и ему стало ясно, что эти люди вскрывают его могилу. "О господи, что они задумали? Может, они знают, что я не умер? Может, это они заживо закопали меня в землю? Может, это тоже мне снится?". Он боялся пикнуть – никак не мог понять, почему эти люди вскрывают его могилу.

Вскоре стук лопаты прекратился, и внутрь могилы пролился свежий воздух. Теперь его отделяла от земного света лишь тонкая доска.

Он полной грудью вдохнул свежий воздух. Всё ещё боялся издать звук – не ровен час, подумают, что воскрес, тут же прибьют лопатой. Достаточно одного удара по голове – и будь здоров. Вряд ли будут разбираться, что к чему.

Доска лежала поперёк – они вытащили её. Лунный свет слепил ему глаза.

– Не бойся, – сказал один из них хриплым голосом, – разорви саван и сними кольцо. Если не снимется, отрежь палец. Кольцо на среднем пальце левой руки – я сам видел при омывании трупа. Вот с золотыми зубами придётся повозиться… Поторопись, время идёт.

– У меня колени дрожат, – писклявым голосом промолвил другой. – А вдруг я упаду в могиле и не смогу выбраться?

– Время идёт, – сказал хриплоголосый. – Нам ещё долго идти.

– Нет, спускайся сам, – возразил писклявый. – До сих пор всё делал я, теперь твоя очередь.

– Мужик ты или кто? – возмутился хриплоголосый. – Трупа, что ли, боишься?

Уже неделя, как он откинул копыта – не бойся, ничего с тобой не сделает...

"Неделю! Значит, его похоронили всего неделю назад… А ведь эта неделя казалась ему вечностью. Почему же он не почувствовал? Может, в тёмной могиле время течёт как-то по-другому? О, Господи, ты всемогущ!" – подумал Алиш, прислушиваясь к диалогу этих незнакомых ему людей.

– Будь проклят тот день, когда я связался с тобой, пришёл сюда, – причитал писклявый. – Я не буду спускаться в могилу. Спускайся сам!

– Тьфу, – плюнул хриплоголосый. – Нашёл с кем на дело выходить! Чёрт бы меня побрал… – еле удержавшись от ругательств, он добавил: – Ну ладно, тогда давай вытащим труп из могилы и всё сделаем здесь. Что ты на это скажешь?

Писклявый пробормотал что-то невнятное. Алиш привстал и сел в могиле. Они стояли недалеко от могилы и всё ещё спорили.

– Люди добрые! – позвал их Алиш, но не понял, услышали его или нет: свой собственный голос показался ему самому очень странным.

Те двое прекратили спорить – видимо, его услышали. Но никто из них не мог представить, что голос прозвучал из могилы – подумали, что кто-то следит за ними.

Они растерянно опустились на корточки.

С трудом выпрямив обессиленное тело, он пытался ухватиться за что-нибудь и выбраться из могилы, но рыхлая земля сыпалась у него между пальцами.

– Люди добрые! – позвал он ещё раз. – Помогите!

Они оглянулись. Алиш стоял голышом в могиле, седые волосы рассыпались по лицу. Крича от страха, те двое попятились назад и, бросив лопату и кирку, с криком побежали в сторону села.

– Ооооо...

– Ууууу...

Они кричали нечеловеческими голосами. Их крик был слышен даже тогда, когда они добежали до села.

Он уселся на земляном холмике, образованном почвой из вырытой могилы. Его надгробный камень лежал в сторонке. При свете луны он прочёл своё имя и фамилию, обратил внимание на дату рождения и смерти. Сорок семь лет…

Спустившись в могилу, он достал уцелевший саван, и разглядел это узкое пространство, в котором он пролежал целую неделю. Внутри могилы было так страшно, что у него волей-неволей начали трястись руки и ноги, и он еле сдержался, чтобы не упасть, потеряв равновесие. Наконец он кое-как пришёл в себя. Томился в сомнении – неужели действительно он пролежал в этой ужасной могиле целую неделю? А как случилось, что у него сердце не разорвалось? Как ему удалось выжить в этом тёмном, безнадёжном месте? "Тогда почему говорят, что человек не может жить без надежды? Ведь я же ни на что не надеялся… Укутанный в тесный саван, я мог только лежать без движения под землёй и ждать своей смерти. Но даже зная об этом, осознавая эту горькую истину, я смог выжить... ". Теперь, глядя внутрь могилы, на её ужасающие стены, он удивлялся собственной стойкости и терпению.

Стряхнув с савана песок, он сложил его и, держа подмышкой, кое-как выбрался наверх. После зноя могилы, в которой он лежал несколько дней, укутанный в саван, эта жаркая летняя ночь казалась ему прохладной. Уже светало, и слабое дуновенье ветра бросило его в дрожь. Он накинул саван на плечи, чтобы хоть как-то согреться.

Происходящее показалось ему кошмарным сном. Он подумал, что когда проснется, все эти страхи и опасения покажутся ему смешными.

На кладбище царила невообразимая тишина. В его ушах всё ещё звенели крики двух мародёров, убежавших в село. Издали был слышен прерывистый лай собак.

В тусклом свете луны чернели надгробные камни. Прежде в такое время он бы не решился даже приблизиться к кладбищу, но сейчас он тихо сидел на земляном холмике и думал о себе, о своей судьбе. Он знал, что когда-нибудь он вновь придёт сюда, чтобы на этот раз остаться здесь навсегда.

В молодости цыганка нагадала ему, что он умрёт дважды. В то время он не придал этим словам серьёзного значения, но сейчас они показались ему пророческими.

"Интересно, что сейчас делают дома? По словам тех двух, меня похоронили неделю назад и, видимо, завтра будут справлять семь дней. Скорее всего, уже вся подготовка к поминкам завершена. Жена у меня ловкая, она не откладывает дела в долгий ящик и не станет ждать до утра. Кто бы что ни говорил, она поступит посвоему. Утром во дворе будет полно соседей и родственников. Не шутка ведь – всего лишь сорок семь лет… Сейчас все выражают молодой вдове соболезнования, сочувствуют ей. Интересно, а как там дети, смогли ли они смириться со смертью отца? Особенно младшенькая… Она ведь так любит меня, и по вечерам, когда я возвращаюсь с работы, её радости нет границ. Скорее всего, мать скрывает от ребёнка смерть отца. Она ещё маленькая, её кое-как можно обмануть. Наверняка по вечерам девочка капризничает, ждёт возвращения папы с работы. А как мать утешает её? Что же теперь мне делать? Пойти за полночь, постучаться в дверь? Поверят ли они в моё воскрешение? Не спросят ли, как мне удалось выбраться из-под земли и вернуться домой? Но другого выхода нет, нужно идти сейчас, так как днём я не смогу вернуться домой нагишом. Вернуться надо сейчас, ночью, когда сельчане спят...".

Он так погрузился в эти мысли, что забыл обо всём на свете. Сейчас ему предстоит вернуться домой и внезапно постучаться в дверь – как бывало при его возвращении из дальних командировок. Дети проснутся, услышат голос отца и с радостью прибегут к нему.

Луна скрылась за облаками. На кладбище опустилась кромешная тьма, и в одно мгновение всё стало невидимым. Он вздрогнул от этой неожиданной тьмы, и у него перед глазами пронеслись ужасы тех дней, которые он провёл под землёй, в могиле. Наконец из-за облаков вновь появилась луна и осветила всё вокруг.

Он накинул один конец савана на плечо, другой его конец обвязал вокруг пояса и, в последний раз взглянув на ужасающую пустую могилу, направился к селу.

Всё кладбище было разрыто, и на месте могил чернели пустые ямы. Он никак не мог понять, почему из этих могил выкапывают останки усопших. Он осторожно переступал через ямы, чтобы не провалиться в них.

Покинув кладбище, он вышел на белеющую сельскую дорогу. Неделю назад он прибыл сюда по этой дороге в гробу, на плечах односельчан. Но тогда он не ощущал, как преодолевал этот путь. Теперь, возвращаясь, он представлял эту толпу, на плечах которой он прибыл на кладбище. Мерцали огни сельских домов. Собаки, которых разбудили крики убежавших с кладбища мародёров, всё ещё продолжали лаять.

Он остановился на перекрёстке дорог, ведущих к селу. Одна из этих дорог вела вглубь села, а другая проходила вдоль реки и вела прямо к его дому. К счастью, его дом находился у края села, что позволяло ему добраться домой, не разбудив собак.

Река полностью обмелела; летом здесь редко бывала вода. Было слышно только кваканье лягушек, наслаждающихся прохладой и безлюдностью ночи. В ночной тиши это кваканье казалось ему таким блаженством, словно он слышал его впервые после долгой разлуки.

Свернув за угол, он попытался разглядеть свой дом. При дневном свете крышу его дома можно было бы различить без труда, но сейчас черепичная крыша скрылась за деревьями. Сквозь ветви деревьев проступали лучи света, и он понял, что на веранде горит свет – жена, как обычно, намеренно не выключила его.

Он медленно подходил к дому. Вскоре, дойдя до конца улицы, он предстанет перед воротами. Чем ближе к дому, тем быстрее у него билось сердце. Его душу охватили необъяснимые чувства, а страх, постепенно овладевающий им, сковывал его движения и вынуждал остановиться, задуматься, обдумать дальнейшие действия.

Он задержался возле ворот. Глядя во двор снаружи, разглядеть в нём какие-либо изменения было невозможно. Словно в этом доме, в этом дворе ничего особенного не произошло – никто не умер, никакого траура не было, всё осталось таким, каким он видел это в последний раз. Слабый свет, струящийся с веранды, освещал восточную часть двора, и тень акаций, растущих во дворе, тянулась до самых ворот.

Он осторожно толкнул дверь, но она не поддалась. Понял, что помимо затвора, ворота подпёрли также тяжёлым ломом. На двери было небольшое отверстие, через которое он пальцем осторожно отодвинул затворку и повторно толкнул дверь, но лом не позволял двери открыться. Приставив плечо к воротам, он толкнул изо всех сил и через образовавшуюся щель втиснулся во двор. Во дворе стояла такая глухая тишина, что он слышал стук своего сердца. В окнах дома было темно. Он шагал на цыпочках, чтобы не шуметь. Словно прошло не семь дней, а многие годы.

"...А что это я так осторожничаю? Чего мне бояться? Ведь этот двор, этот дом я построил собственными руками! Чего я так опасаюсь, словно на грабёж иду?!".

Он на цыпочках подошёл к окну спальни и, прислонив голову к железной решётке окна, взглянул внутрь. Внутри было темно, и невозможно было разглядеть что-либо, кроме зеркала, стоящего на подоконнике. Как ни старался, ничего разглядеть не смог, и ему пришлось отойти от окна.

В лунном свете его тень падала на стену дома – с каждым движением тень то удлинялась, то укорачивалась, вызывая ужас.

Некоторое время он ждал, стоя на тёмной стороне двора. Чего ждал – он и сам не знал. Ему казалось, что вот-вот откроется дверь, и жена, увидев его из окна, позовёт его в дом. Однако время шло, но дверь не открывалась. А ждать уже больше не было терпения. Он вновь подошёл к окну и стал разглядывать комнату сквозь железные прутья. Тщетно – ничего не было видно. Нужно было окликнуть домашних – по-другому их не разбудить. Но как? Если окликнуть их отсюда, от окна, то они могут спросонок испугаться, заметив его тень. Что же делать?

Он отошёл от окна и встал под акацией, растущей возле дома. Окликать жену отсюда было удобнее – она должна была увидеть его, выйдя на веранду. Стоя под акацией недалеко от веранды, он смог бы объяснить жене всё произошедшее, убедить её в том, что он погрузился в летаргический сон и был заживо похоронен. Но судьба улыбнулась ему – по чистой случайности ему удалось выбраться из могилы. Скорее всего, жена ему поверит. Если удастся убедить жену, то поверят и дети. А на нет – и суда нет. Взяв себя в руки, он тихо окликнул жену:

– Гэмэр... – но голос свой он услышал только сам. Подождав немного, он окликнул ещё раз: – Гэмэр, – и, затаив дыхание, ждал, когда откроют дверь. На мгновенье ему показалось, что дома никого нет, комнаты пусты, после его смерти Гэмэр забрала детей и ушла в отцовский дом. Вся его осторожность и опасения напрасны. Может, пройти на веранду и проверить, не открыта ли входная дверь? Но тут же он передумал и, дабы удостовериться в том, что Гэмэр всё же дома, окликнул её громче:

– Гэмэр! – и вздрогнул от собственного голоса. – Гэмэр, ты дома?

Дверь медленно приоткрылась. На веранде появилась взъерошенная Гэмэр в ночной рубашке. Прикрывая одной рукой грудь, другой рукой она закрыла за собой дверь и, подойдя к перилам, крикнула в сторону ворот:

– Кто там?

– Это я, Гэмэр, – ответил он, появившись из-под акации.

Гэмэр вздрогнула, услышав голос не со стороны ворот, а от акации возле ве-

ранды и, чуть отойдя от перил, огляделась, пытаясь определить, откуда исходит голос.

Он шагнул вперёд и вышел из темноты:

– Это я, Гэмэр, – сказал он. – Ты что, не узнала меня? Это я, Алиш! Я очнулся…

Увидев в лунном свете странное существо, укутавшееся в белый саван и обросшее седой щетиной, Гэмэр с ужасающим воплем быстро повернулась, чтобы вбежать в комнату, но не смогла – потеряла сознание и упала навзничь. Крик Гэмэр эхом разнёсся в ночной тишине.

Он решил подняться на веранду, увести Гэмэр в комнату, разбудить детей и объяснить им всё, как есть. Но не успел он дойти до последней ступеньки, как из комнаты вышел молодой парень в нижнем белье. Их взгляды встретились, и Алиш признал в нём сына Мэси – соседа, проживающего напротив. Он почувствовал, что парень при виде его растерялся и вот-вот также потеряет сознание и упадёт. Сын Мэси, никак не ожидавший увидеть его, медленно попятился назад и вернулся в дом.

Гэмэр всё ещё без сознания лежала на веранде.

Алиш замер на лестнице, не зная, как быть: увести ли Гэмэр в дом, или же самому войти в дом и задушить сына Мэси, который посмел переспать с женой человека, похороненного всего неделю назад? Может, просто повернуться и уйти? Он отнюдь не был готов к такому стечению обстоятельств. Ему бы и в голову не пришло, что женщина, которой он доверял и с которой прожил на протяжении двадцати пяти лет, может привести домой любовника, не дождавшись даже семи дней после его похорон.

Дверь открылась снова, и сын Мэси появился с двуствольным ружьём в руках.

Алиш вмиг осознал, что если сейчас же не убежит, то ему несдобровать. Вскочив, как ошпаренный, он ринулся к воротам и, схватив лом, швырнул его в сторону, чтобы открыть дверь. Не успел он выйти со двора, как раздался выстрел. Алиш почувствовал, как по руке потекла тёплая кровь. Он бежал к кладбищу, изредка оглядываясь, не догоняют ли его… Но разглядеть что-либо в темноте было невозможно. Воцарилась кромешная тьма – близилось утро.

Добежав до кладбища, он остановился и нащупал левую руку – она была вся в крови. Пуля попала ему в руку – была прострелена мышца чуть выше локтя. Но никакой боли он не чувствовал – он был в полной растерянности от событий, произошедших за одну ночь, его чувства притупились.

Он сидел на земляном холмике и глядел на яму, которая несколько часов назад казалась ему столь ужасной. Теперь эта яма производила на него впечатление обычного рва. "...Жизнь пуста и бессмысленна... Почему же человек появляется на свет, ради чего живёт, что уносит из этой жизни?.. Судьба, участь – что это за напасть, от которой не убежать, не скрыться?".

Светало. Небо на горизонте начинало краснеть. Скоро из-за горизонта выглянет солнце, и наступит утро. Лёжа под землёй, он мечтал выбраться на свет; но теперь, с появлением солнца он осознавал, что не рад солнечному свету – возможно, впервые за сорокасемилетнюю жизнь он мечтал о кромешной тьме, не хотел, чтобы наступило утро.

Он зачерпнул горсть земли, на которой сидел. Если бы его не выкопали, то ему пришлось бы годами лежать в этой могиле, сгнить и смешаться с этой землёй. И внезапно он пожалел, что его выкопали, вернули к жизни – ему стало очень жалко себя.

Солнце начало выглядывать из-за горизонта – до наступления утра оставалось всего ничего. "...Что мне теперь делать, куда податься, ради кого жить? Кто поверит в то, что я очнулся от летаргического сна и по чистой случайности был вызволен из-под земли?.. Пусть даже поверят – стоит ли после этого жить? Ведь отныне я не смогу вернуться домой, к семье...".

С восходом солнца он начал волноваться ещё больше – не знал, что делать дальше. Тихо сидел на холмике, уставившись на яму и ощущая себя одним на всём белом свете – таким же одиноким, как эти надгробные камни и эта могильная яма, в которой он пролежал целую неделю...

...Стук лопат и кирок внезапно прекратился. Он поднял голову – люди приостановили работу и смотрели на старую Халиму. Старушка с непокрытой головой металась по кладбищу, держа в руках чёрные камни, и искала среди раскопанных могил могилу своего сына. Её дети, плача, следовали за матерью, но она никого к себе не подпускала. Наконец она нашла могилу сына и, усевшись на холмик, положила камни себе на колени и принялась ласкать их, как частицу своей плоти и крови. Старая Халима пела, смеялась, ласкала камни и беседовала с ними.

– Сыночек мой, – говорила она, – я долго ждала тебя, верила, что ты вернёшься, не позволишь матери умереть в тоске. Ну вот, мои переживания остались в прошлом – теперь я могу спокойно умереть.

Камни, лежащие у неё на коленях, она достала из гроба своего сына Аваза. Причина смерти Аваза так и осталась неизвестной. Через пару дней после того, как из армии пришла похоронка на Аваза, двое военных привезли в село его тело в закрытом гробу. На погребальной церемонии не разрешили вскрывать гроб, и по указанию этих военных гроб был погребён в землю.

В тот день старая Халима вытворяла нечто невероятное – она кружилась вокруг гроба, царапала, гладила его. Теперь, узнав, что вместо останков сына в гробу лежали камни, женщина обезумела. Дети, как ни старались, не смогли скрыть это от матери. Какая-то таинственная сила притащила женщину на кладбище. Теперь они не знали, как похоронить камни. А потерять место могилы было ещё тяжелее.

– Будь проклят тот, кто проклял нас, – причитала, подняв руки, несчастная Сона – старшая сестра Аваза, которая после смерти брата ходила только в чёрном.

Дети, как ни старались, не могли отобрать у матери камни и отвести её домой.

– Не трогайте моего сына, – говорила она, – не вы рожали мне ребёнка! Оставьте меня в покое!

Когда пришла весть о смерти Аваза, Сона была обручена. Через два года она вышла замуж, но даже на своей свадьбе она была в чёрном наряде и ходила в чёрном по сей день, в знак траура по своему безвременно погибшему брату.

Несчастная Сона окончательно потеряла голову. Ей казалось, что чьи-то проклятия превратили её брата в камень. Она со страхом смотрела на чёрные камни в руках матери – словно в них скрывалась какая-то необъяснимая таинственность.

...Он сидел на камне и смотрел на людей. Среди толпы он заметил супружескую пару, мечущуюся среди могил. Это были Ёлчу и Пери – они были так сильно испачканы, что и в двух шагах их едва можно было разглядеть.

Новорождённый ребёнок Ёлчу и Пери умер спустя неделю после того, как её выписали из роддома. Младенец то ли задохнулся, то ли был раздавлен под матерью – неизвестно. Но соседи узнали о смерти ребёнка позже. Родители младенца намеренно скрыли его смерть от всех, чтобы не потерять пособие, выплачиваемое за новорождённого... Они ночью же обмыли тело ребёнка и отнесли на кладбище. В темноте, на безлюдном кладбище супруги вырыли могилу и похоронили тело младенца, прожившего на свете всего семь дней. Наутро они собрали старших детей и строго запретили им рассказывать кому-либо о смерти младенца.

Когда люди узнали о смерти ребёнка, Ёлчу уже успел получить пособие, выплачиваемое за новорождённого.

С тех пор женщина лишилась покоя – по ночам не могла заснуть. Муж долго возил её по врачам, по гадалкам – все говорили, что она просто испугалась, и со временем всё пройдёт. Но избавиться от бессонницы женщина никак не могла. Её состояние действовало и на мужа, и с тех пор он тоже всю ночь не мог сомкнуть глаз.

– Ложись, закрой глаза, – говорил он ей, – и считай до ста.

Женщина ложилась, закрывала глаза и начинала считать.

– Раз, два... пятнадцать… тридцать девять… сто, сто один...

Но всё тщетно – сна не было ни в одном глазу. В её душе бушевал страх той ночи, когда они хоронили младенца, и она никак не могла избавиться от мучений.

– Ну почему ты не позволил похоронить ребёнка по обычаю? – упрекала она мужа. – Я же предупреждала тебя, что эти деньги до добра не доведут!

– Тебе легко рассуждать… Мне целую ораву надо прокормить! Думай иногда, что говоришь…

– Мы же не умерли бы с голоду! Худо-бедно жили…

– Ложись и спи! Закрой глаза и считай, пока не заснёшь.

– Я не могу заснуть, Ёлчу, понимаешь? Бессоница мучает меня.

– Утром я отведу тебя к Молле Магомеду…

– Ёлчу, умоляю тебя, вынеси из дома эти деньги! Все наши беды из-за них! Мне страшно выходить во двор по ночам, – говорила она, – куда ни гляжу – ребёнок перед глазами. А так – всю ночь сидела бы во дворе…

Решение о прокладке дороги через кладбище женщина восприняла весьма своеобразно. По её мнению, эта дорога была наказанием за то, что они, по жадности своей, плюнули на обычаи и похоронили тело новорождённого тайком от всех...

– Я же предупреждала тебя, вынеси из дома эти деньги, но ты не послушался. Вот теперь и мучаемся, могилу найти не можем, – в отчаянии прошептала женщина.

Но Ёлчу не слушал, всё думал, куда запропастилась могила ребёнка? Он хорошо помнил, как они вошли на кладбище, мимо каких могил они прошли. Очистив землю между старыми могилами от сухой травы, они вырыли киркой небольшую могилу, похоронили ребёнка и поставили маленький надгробный камень, чтобы могила не исчезла. Но сейчас эта могила словно провалилась сквозь землю.

С тех пор, как возник вопрос о переносе кладбища, супруги встревожились не на шутку. Уже на следующий день они, ни свет, ни заря, примчались на кладбище. Однако могила ребёнка, похороненного всего месяц назад, исчезла. Они обошли всё кладбище вдоль и поперёк, но могилы нигде не было.

Они вновь и вновь возвращались из дома на кладбище той же дорогой, по которой они принесли сюда тело ребёнка. Вспоминая, мимо чего шли, они доходили до середины кладбища, но, не находя могилу, возвращались. Всё без толку. Ночью жена разбудила Ёлчу и привела его на кладбище в надежде на то, что найти могилу в темноте будет легче. Трясясь от страха, они прошли весь путь пешком, в кромешной тьме, и бродили по кладбищу до самого утра. Но найти могилу так и не удалось.

Он взглянул на истрёпанную одежду Ёлчу, на его обгоревшее от солнца лицо и посочувствовал ему. По выражению лица мужа было ясно, что он сильно жалеет о содеянном. Чувствовалось, что пока не будет найдена и перенесена могила младенца, покоя женщине не видать, и она будет мучиться всю жизнь.

Ёлчу подошёл к нему и уселся на камне рядом с ним. Жена отошла от него и исчезла в толпе. Стоял полдень, сегодня во что бы то ни стало нужно было найти могилу младенца, и если это не сделать до наступления темноты, то будет уже поздно.

Их взгляды встретились – он почувствовал, что Ёлчу ищет, с кем бы поговорить, кому бы излить душу. Но ему самому не хотелось общения. Всё происходящее вокруг было настолько удручающим, что не было сил даже разговаривать.

Он не заметил, сколько времени прошло. Подняв голову, увидел, что Пери, вся в пыли, идёт в его сторону. Она подошла и встала возле мужа:

– Ты чего расселся тут? Уже вечереет, хватит отдыхать, встань, нам надо найти могилу, – сказав это, женщина приложила руку ко лбу и посмотрела на горизонт.

Ёлчу даже не двинулся с места, словно не слышал слов жены.

– Я кому говорю? Вечереет уже!

– Садись, отдохни, не мучайся! К чёрту это всё!

– Ты в своём уме? Клянусь Всевышним, – женщина подняла руки к небу, – я сойду с ума, если мы не найдём могилу ребёнка.

– Взрослая женщина, возьми себя в руки, нечего убиваться из-за семидневного ребёнка. Пожалей себя, у нас дети! Себя не жалко, хоть о них подумай!

– Без того ребёнка мне жизни нет, Ёлчу, и ты об этом знаешь не хуже меня!

– Сядь, молю тебя могилой твоего отца, дай мне прийти в себя! Уже неделя, как я бросил все дела и брожу с тобой по этому кладбищу. По ночам мне снятся кошмары, могилы, надгробные камни… Не только же с нами такое произошло! Люди во обще не приносят на кладбище тело умершего в таком возрасте.

– Я говорила тебе – похороним ребёнка во дворе, – сказала женщина, неотрывно глядя на разрытые могилы. – Но ты настоял на том, чтобы принести его на кладбище. Вот тебе и кладбище! Ищи-свищи теперь…

– Может, оно и к лучшему… Этот ребёнок толком и не прожил, чтоб вспоминать его...

– Я носила его в чреве целых девять месяцев, тебе этого не понять…

Ёлчу промолчал – ему нечего было ответить. После той ночи, когда они похоронили ребёнка, в его сознании всё перемешалось, и он не знал, как избавиться от этого.

Внезапно подул тёплый ветер, и в одно мгновенье укутал кладбище в белый туман. Столб пыли вонзился в небо. Смерч прошёлся по всему кладбищу, сузился и незаметно исчез. Но над кладбищем долгое время висел белый пыльный туман.

Шум-гам, прекратившийся из-за ветра и смерча, возобновился вновь, лопаты и кирки начали стучать в прежнем темпе. Не отрывая глаз от висящего над кладбищем пыльного тумана, женщина скорбно произнесла:

– Чует моё сердце, могила ребёнка осталась под развалинами. Столько могил раскопали – разумеется, крохотная могила пропадом пропадёт...

Ёлчу молчал – у него больше не было сил. Если сейчас начать искать могилу под развалинами, то он точно отдаст концы. Но жена не утихала:

– Ёлчу, встань, у меня сейчас сердце разорвётся. Хотя бы пойдём, пройдёмся по тем местам ещё раз. Помнишь, по какой дороге мы шли…

...Он встал и направился вглубь кладбища. Шёл и думал: что за непонятная жизнь? Кто-то терзается из-за чего-то, а другого это всё не волнует. Кто-то по уши погряз в грехах, а другой не может смириться с опорочиванием собственного достоинства даже в самых малейших вещах. Вот даже эти могилы, надгробные камни так сильно отличаются друг от друга…

– Сынок, помоги мне унести этот камень, – обратился к нему старик, стоящий рядом с пустой могилой.

Он схватился за другой конец камня, и они сделали несколько шагов. Камень был слишком тяжёлым для старика – он еле волочил ноги.

Они остановились и осторожно положили камень на землю.

– Не торопись, дяденька, – сказал он.

– Сынок, скоро стемнеет, потом поздно будет. Я не смогу заказать другой надгробный камень. И потом, я уже привык к этому. Когда провожу по нему рукой, чувствую, словно глажу покойного сына по спине. Я не смогу себе простить, если не донесу этот камень до новой могилы.

Голос у старика дрожал – он словно плакал, а не говорил. Его обросшее лицо промокло от слез и блестело под лучами солнца. Он чувствовал, что старик устал и волнуется, хочет быстрее унести этот надгробный камень с разрушенного кладбища.

– Сынок, – сказал он, – ты так беспечно гуляешь, что можно подумать, будто никто из твоих родных на этом кладбище не похоронен.

– Да, дядя, – ответил он, – моих родных на этом кладбище нет.

– Счастливец! – промолвил старик, качая головой. – Знал бы ты, какое это мучение – переносить останки… А из чьей ты семьи, сынок?

– У меня нет семьи, дяденька... – ответил он и, схватившись за надгробный камень, попытался поднять, но не смог даже сдвинуть его с места.

– Стой, сынок, – остановил его старик. – Не сможешь без меня поднять, дай-ка помогу тебе. Ты не смотри, что я стар. Как-никак, этот надгробный камень с могилы моего сына – я-то сам смогу поднять, а ты нет, – сказав это, старик ухватился за один конец камня, и они продолжили путь.

...Голос старой Халимы раздавался по всему кладбищу. Подняв руки к небу, старушка выкрикивала проклятья. Дети всё ещё ходили за ней по пятам, пытаясь вернуть Халиму домой, но та не обращала ни на кого внимания.

– Эту бедняжку свели с ума, – сказал старик и, почувствовав, что под тяжестью надгробного камня могут не выдержать ноги, остановился. Они вновь положили камень на землю. – Вот такие дела, сынок! Я собрал кости сына по одной и сложил в мешок. Набрался целый мешок костей. С каждой подобранной косточкой я вспоминал его детство. В детстве он постоянно спрашивал меня: "Папа, а ты знаешь, кем я хочу стать?" "Кем же, дитя моё?" – спрашивал я. "Дервишем", – отвечал он. "Почему, сынок, разве мало других занятий?" – спрашивал я. "Нет, отец, – отвечал он. – Я стану дервишем, буду странствовать по миру". А причину, говорил он, узнаешь уже после того, как я стану дервишем. Мне никак не удавалось выпытать у него ответ. Ещё в детстве он начал одеваться как дервиш, старался походить на дервишей не только внешностью, но и жестами, поведением, действиями. Не знаю, где он видел это отродье дервишей, почему ему хотелось походить на них? Но судьба оказалась жестокой. Ни с того ни с сего у него отнялись ноги, и с юных лет мой сын оказался прикованным к постели. Куда я его только ни возил – всё без толку. Несчастный, он закрыл глаза в моих объятиях. Теперь, собирая его кости, я чувствую, что эти кости возвращают назад те годы. Задумываюсь – до чего же несчастен человек, до чего бессмысленна эта жизнь. Хоронить кости рук я не стал – забрал их домой. Вчера вечером положил эти кости перед собой и долго плакал. Воспоминания о том, какими живыми когда-то были эти руки, захватывали мне дух. Я понял, что дома эти кости не дадут мне покоя – отнёс их на кладбище и похоронил.

Он и не заметил, как они добрались до нового кладбища. Признания старика были настолько притягательны, что он не почувствовал ни дальности дороги, ни тяжести надгробного камня. Лишь только положив камень, он почувствовал, что они преодолели дальний путь – руки-ноги ныли от усталости.

На новом кладбище было полно могил; некоторые из них расположились в ряд, а некоторые бессистемно, стихийно. Отдельные участки огорожены верёвками и проволокой, чтобы близких родственников можно было похоронить рядом.

– Счастья тебе, сынок, – сказал старик. – Ты очень мне помог. Если бы не ты, я один вряд ли смог бы притащить сюда этот камень. Спасибо тебе!

– Не за что, дядя, – ответил он, – дай Бог тебе долгих лет жизни.

Он мог бы остаться, помочь старику установить надгробный камень. Но почувствовал, что оставаться тут, терпеть всё это больше нет сил. Покинул новое кладбище и вернулся обратно той же дорогой.

...У одной из неперенесенных могил он услышал чей-то голос, остановился и поднял голову. Могила полностью обросла сорняками – было видно, что её годами никто не навещает. Но он знал, что покоившийся в этой могиле Джалал-киши был предан забвению не со дня захоронения, а ещё при жизни, с того времени, как состарился, стал недееспособным, заболел, был прикован к постели и превратился в обузу для домашних.

Джалал-киши в молодости обошёл чуть ли не полмира, потом, устав скитаться, поселился в этом селе и построил себе дом. Женил сыновей, выдал дочерей замуж, и постепенно привязался к этим краям, к селу и сельчанам. Но ближе к старости тоска по родной земле притягивала его всё сильней. Чужбина сжигала ему сердце, и он то и дело рассказывал о родных краях, жителях родной земли. Ему казалось, что его родные края расположены не в сорока-сорока пяти километрах отсюда, а за тридевять земель, в полной недосягаемости, и ему больше никогда туда не добраться.

До самой смерти Джалал-киши не мог отвести глаз от гор. Когда он видел на их вершинах снег, то понимал, что зима уже на пороге, и, глядя на горный туман, мог определить, какой будет погода. Порой, в попытке избавиться от тоски, брался за свирель. Вспоминая родные края, он играл так душевно, что это наводило тоску даже на животных, земля уходила у них из-под ног. Стадо переставало пастись, животные поднимали головы и с грустью глядели в сторону гор. Таким образом старик прожил на низменной чужбине, тоскуя по родным горам.

Как-то раз зимой старик собрал все пожитки, забрал жену и младшую дочь и вернулся в родное село. В свои восемьдесят лет он замесил глину, изготовил кирпичи, построил дом и сарай для скота. После долгих усилий выбил из колхоза землю и разбил сад. А смысл? За эти годы его жена и дочь полностью заели ему жизнь, превратив её в сущий ад. Дошло даже до того, что они перестали кормить старика – всё, что готовилось дома, съедалось тайком от него. Ему давали только постный хлеб, и старик с аппетитом поглощал его. В лютую зиму старик занемог и впервые за восемьдесят лет попал в больницу. Жена умудрилась оставить мужа в больнице и вернуться в прежние края. Выписавшись из больницы, старик застал дом на родной земле пустым и был вынужден вернуться к жене. Прошло время и Джалал-киши обнаружил, что окончательно вернулся в прежние края. Он постарел, пасти колхозное стадо уже не было сил. Оставалось ему только пасти своё стадо.

Каждый день, усаживаясь за стол, он вспоминал дни, проведённые в больнице:

– Я вернусь в больницу, – говорил он, – вот улажу все дела, и лягу в больницу. В этом году непременно лягу.

Дома хорошо знали, что в больницу его притягивает не болезнь, а горячая еда, подаваемая трижды в день… Когда заходил разговор о больнице, у старика текли слюни, ярко блестели глаза. Дела никак не заканчивались… И вдруг он осознал, что год завершается, зима стучится в дверь. Но надежда умирает последней – под белым снегом, покрывающим землю, под осенней травой он видел предвестников весны, и верил, что как только распогодится, он завершит все дела и ляжет в больницу.

На смертном одре он завещал, чтобы его похоронили в родных краях, на родной земле, но дети не выполнили его завещания. "Здесь его дом, родные, и что с того, что чужбина, – сказали они, – вся его жизнь прошла здесь, рядом с этими людьми, как-никак, люди были с ним и в радости, и в горе. Здесь его дети, внуки, правнуки, и хоронить его там будет неуважением по отношению к здешним людям. Да и какая это чужбина – ведь все его отпрыски здесь… И потом, какая разница для усопшего, где его хоронить… А что касается его души, то она простит нас…".

"...Вся моя жизнь прошла на чужбине, тоска по родным краям всю жизнь жгла моё сердце, оно горит до сих пор… Жизнь на чужбине – это не жизнь, а бесконечное мучение. Надеялся, что хотя бы после смерти вернусь на родину, но увы! Мои дети не удосужились выполнить хотя бы моё последнее желание, похоронили меня на чужбине. На чужбине человек не умирает – его хоронят заживо; я тоже погребён заживо. При мысли о том, что я похоронен на чужбине, у меня ноют кости, они никак не сгниют, не смешаются с землёй…". Порой голос пропадал, затем раздавался вновь; ему казалось, что этот голос повис над могилой как клочок облака, и голос ему не слышится, а видится. "Снесите мой надгробный камень, дорогие мои! Если человек похоронен на чужбине, то ставить на его могиле надгробный камень – большой грех; его могила должна исчезнуть без следа…" – постепенно утихая, голос смешался с вечным гулом в его сознании и окончательно исчез. А клочок облака, повисший над могилой, превратился в каплю дождя или слезы и впитался в землю.

…Мраморная плита с могилы Сафи была украдена. Ещё вчера могила была вскрыта, а останки покойного перенесены на новое кладбище. Но надгробье перенести не успели – решили сделать это с утра. Но утром, придя на кладбище, обнаружили, что мрамора и след простыл. Родные покойного обошли кладбище вдоль и поперёк, но не смогли найти ни мрамора, ни того, кто его утащил.

– Да отсохнут руки того, кто украл этот мрамор! – проклинала жена Сафи.

– Ладно, не позорь нас! – пытался успокоить её сын. – Кому нужен надгробный мрамор? Это же не игрушка, чтобы брали просто так.

– Это не кража, это издевательство над людьми, – никак не успокаивалась женщина. – Один Аллах ведает, в какой могиле его спрятали и засыпали землёй, чтобы мы целый день искали и мучились!

– Ты садись, отдохни, а я ещё раз пройдусь по кладбищу, – сказал сын Сафи и ушёл искать мрамор во вскрытых могилах.

Вчера они покинули кладбище под вечер, а вернувшись утром на рассвете, прошлись по всему кладбищу, разглядывая надгробья. На каждом было вытесано имя и фамилия, а также дата рождения и смерти усопшего – причём, так отчётливо, что никаких сомнений не оставалось.

Сын Сафи был в изумлении – кто мог украсть надгробный мрамор ночью? Кому он мог понадобиться в такой суматохе? Повторно осмотрев все могилы, парень вернулся к матери, которая все ещё сидела над вскрытой могилой мужа.

– Я обошёл всё кладбище, – сказал парень, – нигде нет!

– Я же говорила тебе, надо было переносить мрамор ещё вчера… Но ты не послушался, – промолвила женщина после долгого молчания.

Парень молча поднял голову и взглянул на мать – и вдруг увидел, что к ним подбегает младший брат.

– Надгробный мрамор отца украли дети Сейфи… – сообщил запыхавшийся мальчик.

– Что, что? – переспросила мать. – Я не поняла...

– Я говорю, что мрамор украли дети Сейфи.

Мать вздрогнула:

– Кто это тебе сказал?

– Пришла тётя Зейнаб, – ответил мальчик, – она и сказала. Она сейчас дома, ждёт тебя. Послала меня за тобой...

Все трое поспешили в село.

– Тётя Зейнаб говорит, что они продавали этот мрамор в районе, рядом с пунктом приёма хлопка, – еле дыша, сообщил мальчик. – Увидев её, воры сразу же убежали. Она говорит, что подошла и внимательно рассмотрела мрамор. Вся надпись выскреблена.

Лицо женщины искривилось до неузнаваемости.

...Вокруг стояла невыносимая вонь – она облаком висела над кладбищем и никак не исчезала. Не чувствуя эту ужасающую вонь, Абыш-киши сидел над могилой, которую он вырыл для себя, и дымил трубкой – его морщинистое лицо искривилось, влажные глаза глядели куда-то вдаль. "Вряд ли я теперь смогу вырыть себе могилу, – раздумывал он, – целых полгода мучился над ней, все мои старанья – коту под хвост! А копать новую могилу больше нет сил… Даже не знаю, успею ли…".

Хромой Сафтар, волоча ногу, подошёл к нему:

– Чего ты жаришься под солнцем, старик, шёл бы домой… Делать тебе было нечего, копать себе могилу при жизни? Я же предупреждал тебя – не делай этого, примета плохая. Целых полгода проторчал здесь – а толку-то? Ради Аллаха, уходи домой, мы сами тебе выроем могилу – такую, какую захочешь!

– Скажешь тоже – уходи домой… Разве вы умеете копать могилы? Для вас что покойник, что мешок сена – одно и то же. И врагу не пожелаю быть захороненным так, как хороните вы.

Абыш-киши вновь взялся за курево. Дым, исходящий из беззубого рта, кружился над его головой в форме вопросительного знака и постепенно исчезал. Он по фрагментам вспоминал всё своё прошлое, и эти воспоминания, словно смешавшись с дымом, навсегда уходили в небытие. Абыш-киши безнадёжно мечтал вернуть прошлое, свою молодость, но увы… Он знал лишь одно – нечто покидало его душу, и он был не в силах удержать это нечто, вернуть его. Хромой Сафтар стоял и изумлённо глядел на него. Он словно видел прошлое старика, исчезающее вместе с дымом.

– Встань, иди домой, – повторил хромой Сафтар и, волоча ногу, удалился.

"Место нового кладбища – ни к селу, ни к городу. Не знаю, удастся ли мне там покоиться… Здесь я хотя бы знал, по соседству с кем буду похоронен. А там не буду знать и этого", – раздумывал старик, глядя на солнце.

Солнце угасало у него на глазах. Он сидел, прислонив спину к земляному холмику. На него никто не обращал внимания. Все занимались своими делами.

Абыш-киши умирал. Старик и сам чувствовал, что душа покидает его. Пытался закричать, позвать на помощь, но голос застревал в горле – лишь смотрели угасающие глаза. Дым табака смешивался с воздухом у него над головой, и он не мог оторвать взгляды от этого дыма. Дым постепенно рассеивался и становился невидимым.

Скоро дым полностью смешается с воздухом и исчезнет. Такова и человеческая жизнь – человек рождается, стареет, умирает и, сгнив, смешивается с землёй. Вся жизнь показалась ему сном – он словно не жил, и собственная жизнь ему казалась каким-то непонятным, необъяснимым сном.

Абыш-киши устал от жизни и давно уже распрощался с ней. Заказал себе надгробный камень с указанием своего имени, фамилии и даты рождения – не была указана только дата смерти. Но отчего-то никак не мог умереть, смерть избегала его. Сейчас он начал внезапно ощущать, что смерть уже наступает, она распространяется по всему телу. Он почувствовал облегчение.

Палящее солнце уже не согревало его. Старик дрожал. От холода, переполнившего его душу, тряслось все тело, он терял силы. Ему не хотелось уйти из жизни просто так, неведомо для окружающих его людей. Он кого-то искал глазами, но не знал, кого. Никто не обращал внимания на старика, безмолвно покидающего этот мир.

Небо синело над головой, словно чистое море. Он не помнил, когда в последний раз видел небо таким ясным и чистым. Он никогда так ясно не осознавал, что мир огромен, бесконечен. Но что за прозрение настигло его перед смертью? Неужели человек бывает слеп до последнего дня жизни? Неужели и он смешается с этой землёй, знакомой ему до последнего куста тамариска?

У него сжалось сердце. Смерть стремительно распространялась по его телу.

Ему казалось, что он вовсе не умирает, а погружается в некий таинственный, волшебный сон. И этот смертельный сон притягивает его к себе с такой непреодолимой силой, что ни о чём другом он думать не может.

Люди проходили мимо, не замечая его. Никому и в голову не могло прийти, что средь белого дня, ни с того ни с сего можно умереть посреди кладбища, у всех на глазах. Абышу-киши и самому не верилось в свою смерть. Смерть он воспринимал как таинственное, страшное существо. Ему казалось, что для наступления смерти нужна ночь, кромешная тьма и одиночество – именно в этом и скрывается таинственность и ужас смерти.

Среди всего этого шума-гама он слышал только голос старой Халимы. Голос старушки, находящейся всего в двух шагах от него, словно исходил откуда-то издали.

Он пытался повернуться на бок, лечь лицом к западу и проводить заходящее солнце в последний путь, но ничего не получалось. С погружением в этот сон он избавлялся от мучений и испытывал облегчение, словно заново рождаялся на свет.

Высоко в небе над кладбищем, как чёрные точки, кружили грифы. Птицы никогда не видели на кладбище одновременно столько людей. Грифы были удивлены тем, что эти люди, собравшись на кладбище, выкапывают мертвецов, похороненные тела. Это событие, происходящее у них на глазах, было чем-то из ряда вон выходящим. Кружа высоко над кладбищем, грифы с изумлением смотрели на опустошаемые могилы и выкапываемые человеческие останки.

Один из грифов, отделившись от стаи, полетел вниз и стал разглядывать кладбище вблизи, словно пытаясь понять причину всей этой суматохи. Недолго полетав над кладбищем, гриф вновь взмыл в небо и примкнул к стае.

...Внизу, на могиле Джавахир, подняв голову и задыхаясь от жары и зноя, лежала змея. Уже несколько дней, как она лишилась покоя – стоило ей спрятаться в какой-то норе или могиле, как её тут же будил стук лопат. Она ползала под землёй извилистыми путями и наконец приютилась на могиле Джавахир, опасаясь, что если снесут и эту могилу, то спрятаться ей будет уже негде.

Но сносить могилу Джавахир никто не спешил.

Одинокая Джавахир работала уборщицей в сельской бане. С тех пор, как в селе построили баню, Джавахир весь день проводила здесь, мыла, подметала, и жила на подаяния посетителей; зарплату за эту работу она не получала – никто не вынуждал её работать здесь. Но Джавахир приходила сюда с раннего утра, когда баня открывалась, и работала до поздней ночи, до ухода последнего посетителя. На работу ни разу не опаздывала. Банщик Агаиса несколько раз предлагал ей устроиться тут на работу. "Никакого документа не нужно, – говорил он ей. – Садись, напиши заявление, подпиши, возьмём тебя на официальную работу. Всё равно приходишь ни свет ни заря, работаешь до самого вечера и уходишь за полночь. Не каждый образцовый работник склонен так работать". Но все уговоры были тщетны.

"Я уже состарилась, – говорила старушка, – мне впору на пенсию выходить. Не подобает мне в таком возрасте писать заявление о трудоустройстве". Женщина стояла на своём до самой смерти.

Джавахир всю жизнь прожила в нищете. По её словам, у неё был брат, который жил в каком-то далёком городе и работал на высокой должности. Всё село знало, что всё это – выдумки, но сама Джавахир настолько была убеждена в этом, что стоило кому-то упрекнуть её за эту выдумку, как она тут же выходила из себя.

Покойного мужа Джавахир звали Хасай – он умер задолго до неё самой. При жизни Хасая Джавахир особо не тужила, не сетовала на бездетность. Тяготу одиночества она ощутила после смерти Хасая, оставшись одна в тёмном доме, где она не смыкала глаз до самого утра. И в один прекрасный день сельчане увидели, как старая Джавахир, которую они привыкли видеть в лохмотьях, ходит по селу, нарядившись до неузнаваемости – они не поверили своим глазам. Джавахир оделась в нарядное платье, которое она сохранила с молодости, и надела золотые украшения.

Старушка нарядилась так, словно за ней поухаживали сорок служанок.

Она шла по селу – словно порхала.

– Еду навестить брата, – отвечала она любопытным, – пригласил меня в гости...

Накануне она ходила к соседке, старой Назлы, и рассказала ей свой сон:

– Уже две ночи, как мне снится мой брат. "Ну что ты за сестра такая, – упрекает он меня, – за эти годы ни разу не навестила меня. Всё ждёшь, когда приеду я сам. Но не задумываешься о том, что я – занятой человек, времени нет, или же куда хуже – заболел, не могу приехать". Я обещала обязательно навестить его на днях. Он долго жаловался, упрекал меня. Я только хотела справиться о его здоровье, делах, семье – шутка ли, не видела его несколько лет – как вдруг он превратился в тусклый туман и исчез. Не знаю даже, что делать – я же целыми днями на работе.

Старая Назлы не нашлась, что ответить:

– Не беспокойся, поедешь, навестишь, – ответила она наконец. – Не мучайся.

– Хочу завтра выехать с раннего утра. Нужно ещё с работы отпроситься на пару-тройку дней – за день не успею вернуться, дорога-то дальняя.

Она ушла, так и не дождавшись ответа. Старой Назлы ничего не оставалось, как смотреть ей вслед.

Джавахир не было видно целый месяц. Спустя месяц она вернулась в истрёпанной одежде и, босиком бродя по селу, ругала и проклинала кого-то.

Старая Джавахир сошла с ума – в поисках брата она лишилась разума. После этого случая она каждый день приходила на кладбище и часами копала себе могилу слабыми, бессильными руками. Спустя некоторое время тело старой Джавахир нашли в этой же могиле. Сельчане закопали тело и поставили надгробный камень.

После смерти Джавахир сельчане рассказывали, что из каменных стен бани раздаётся её голос, якобы этот голос смешивается с журчанием воды и эхом отражается в стенах. Из-за страха перед этим голосом посетителей бани становилось всё меньше, и спустя некоторое время люди вовсе перестали ходить туда.

Банщик Агаиса часами бездельничал возле бани в ожидании посетителей.

– Будь проклят тот, кто пустил эти слухи, – говорил он. – Голос из стен, видите ли… Вы в своём уме? Джавахир же умерла у вас на глазах, лишившись разума! Вы же сами похоронили её, сами же надгробный камень поставили… Государство ежемесячно требует от меня план. Сами не ходите в баню, ну и чёрт с вами, так вы ещё и желающих отпугиваете, распространяя эти дурацкие слухи по всему району.

Но эти слухи навеяли на сельчан настолько сильный ужас и страхи, что люди не обращали внимания на слова банщика и не решались ходить в баню, предпочитая мыться у себя дома или в хлеву.

...Покинув нору, змея лежала на могиле Джавахир. Чуть поодаль прохаживался змеелов и, читая заклинание, выманивал змей из норы и собирал в плотные целлофановые мешки, чтобы отвезти в далёкий город на дойку яда. Пронзительное шипение змей, извивающихся в мешках, приводило змею в дикий ужас. Она боялась, что вот-вот поймают и её, засунут в целлофановый мешок и отвезут в город, чтобы получить яд. Прошлым летом таким же образом поймали и увезли двух её собратьев. С тех пор звук человеческих шагов вызывал у неё страх, и она, поспешно уползая, пряталась в ближайшей норе. Больше всего змея боялась этого заклинания, жертвами которого стали также её собратья. В этом заклинании скрывалось некое невообразимое волшебство, которое в одно мгновенье одурманило её собратьев, и она не успела даже вернуть, отговорить их. Обе змеи поползли на эти заклинания, а змее ничего не оставалось, как молча слушать, как приманивают её собратьев.

Прошлым летом ей удалось ужалить в спину одного из змееловов, поймавших её собратьев. Переполошилось всё село – ужаленный змеелов скончался ещё до приезда из города врача. А другого змеелова она боялась – боялась так сильно, что нерешалась даже подползать к нему сзади. Больше всего у неё вызывали страх его холодные глаза. Однажды она попыталась ужалить его в спину, но внезапно змеелов оглянулся, и под воздействием его холодного взгляда она замерла на месте. Все её попытки уползти и спрятаться были напрасны. К её огромному счастью, змеелов не разглядел её в гуще зарослей.

Теперь, в гуле всей этой суматохи, переполошившей кладбище, змея слышала только это заклинание змеелова. Это заклинание околдовало её – она стала смиренной, покладистой, забыла всю ненависть к человеку, поймавшему её собратьев, и поползла в том направлении, откуда раздавалось заклинание. Эта дорога казалась ей невозвратной. Этот голос был сладким, таинственным, он звучал как колыбельная. Она боялась этого голоса, но покорно следовала за ним. Голос необратимо притягивал её к себе.

Змеелов читал заклинание едва слышным голосом, который могли почувствовать только змеи. Зачарованные этим заклинанием, змеи покидали свои прохладные норы, чтобы услышать этот голос вблизи.

Одурманенная, змея покинула нору. Затаив дыхание, она слушала этот голос, впитавшийся в её душу и сознание. Под воздействием заклинания она полностью позабыла о себе, о таким же образом одурманенных собратьях, и кроме этого голоса ничего не слышала. Она даже не почувствовала, как оказалась у длинных, худых ног змеелова. Этот таинственный, волшебный мир вокруг неё стал ещё краше, обретая какую-то непонятную окраску. Небо было покрыто голубым туманом. У неё закружилась голова – словно кто-то схватил её за хвост и кружил изо всех сил.

Её шею крепко сжали железные щипцы, и этот таинственный мир вокруг внезапно укутался в голубой туман.

... Бригадир Гараш сидел над могилой Гумру, закрыв руками лицо. Каждый раз, навещая эту могилу, Гараш забывал о смерти Гумру, и не верил, что в мире существуют такие понятия, как смерть и разлука.

О любви Гараша и Гумру знало всё село. Гараш был старше неё на десять лет, но они нравились друг другу ещё с детства. Гумру была сиротой, она не застала отца. Одинокая мать вырастила её с огромным трудом. Гарашу и присниться не могло, что в то время, когда всё село знало о любви Гумру к Гарашу, Бекир пришлёт к ней сватов и, получив отрицательный ответ, на завтрашний же день украдёт её с помощью своих друзей и насильно женится на ней. С тех пор Гараш был полностью подавлен и только в глубине души испытывал к Бекиру лютую ненависть. Эта ненависть жила в нём по сей день, так как Гараш никак не мог забыть Гумру.

Женившись на Гумру, Бекир запретил ей выходить на работу. Гараш целыми днями прогуливался по хлопковому полю, пытаясь забыть Гумру и всё, что связано с ней. Но воспоминания о ней возвращались при виде на участке Гумру доски с её именем и ивы, под которой они часто встречались и ворковали. Ему казалось, что в один прекрасный день, когда сигнал машины будет призывать людей на работу, Гумру, взяв корзину, выйдет из дома Бекира и присоединится к людям. Он ждал этого момента долго, с волнением и нескрываемым страхом. Но проходили дни, а Гумру не было видно. С годами Гараш и сам волей-неволей привык к отсутствию Гумру, но доска на участке Гумру с её именем продолжала стоять на прежнем месте.

Гумру беременела от Бекира семь раз, но первые шестеро детей умерли в её чреве, ещё не родившись. А седьмой ребёнок родился живым и здоровым, и роды прошли довольно легко. Гумру растила этого ребёнка с огромной любовью. Ребёнок рос, начинал произносить первые слова, и материнская душа Гумру переполнялась радостью, смешанной со страхом. Она была уверена, что однажды ребёнок превратится в птицу, улетит навсегда и больше не вернётся. Она глядела на колыбель и ей казалось, что у ребёнка прорезаются крылья, и он постепенно превращается в птицу.

Ребёнок денно-нощно качался в свисающей с потолка колыбели – как ни странно, он больше нигде не мог успокоиться. Эта колыбель была приданым прабабушки Бекира, и качалась она уже на протяжении двух столетий. Одна из верёвок, на которых висела колыбель, была так густо обвита паутиной, словно эта паутина также осталась со времён прабабушки. В этой колыбели ребёнок должен был лежать лицом к востоку, чтобы сквозь железные прутья окна на ребёнка попадал солнечный свет, иначе он никак не успокаивался. В любом другом месте лицо ребёнка обретало безжизненный цвет, и казалось, что ребёнок вот-вот улетит. Но стоило его уложить в эту колыбель, как лицо обретало здорово-розовый оттенок, и ребёнок сразу засыпал. Глядя на его лицо и замечая исчезновение улыбки с его губ, мать понимала, что ребёнок видит сон. Гумру целыми днями сидела возле колыбели и смотрела на ребёнка, словно пытаясь разглядеть его сон на его лице. Она качала колыбель, и воспоминания каким-то невообразимым образом уводили её в прошлое. На мгновение она полностью забывала про ребёнка, и ей казалось, что в колыбели лежит она сама, и её мать, стоя над колыбелью, пытается вникнуть в её сон.

От крика проснувшегося ребёнка она вздрагивала, и от страха у неё тряслось всё тело. На лице ребёнка появлялась безмолвная тень, и эта тень выглядела как сгусток крови, безуспешно ищущей выход наружу. Материнское чувство подсказывало ей, что жизнь её ребёнка зависит от этой тусклой тени на его лице. Тень кружилась вокруг глаз ребёнка, словно пытаясь выйти наружу через зрачки.

Как только ребёнок открывал глаза, она успокаивалась:

– Почему ты так долго спал, солнышко?

Ничего не отвечая, ребёнок вновь закрывал глаза. Он очень боялся этого вопроса, который какой-то таинственной силой вновь погружал его в сон. Осторожно приподняв голову ребёнка, она гладила его, и малыш неохотно открывал глаза.

– Опять приснилось что-то, родненький?

– Не скажу, поняла? Ничего не скажу, отстань! – не по-детски злился ребёнок, стиснув зубы.

На глаза Гумру наворачивались слёзы, и она беспомощно глядела на ребёнка. Она не знала, что именно происходит с ним, но была уверена, что всё это связано с его сновидениями. Ему снилось нечто неладное, из-за чего он угасал на глазах у матери. Этот сон оставался тайной, и она чувствовала, что его судьба связана с этим таинственным сном – если расскажет, то непременно выживет.

– Что тебе снилось, дитя моё? Скоро придёт дядя, он завтра отвезёт тебя на прогулку в лес. Только скажи – что тебе снилось?

– Нет, не скажу!

– Нельзя скрывать свои сны от матери! Ну скажи, что тебе снилось?

Она настаивала – но ребёнок непреклонно отнекивался. Уговорить его рассказать свой сон было невозможно.

Она была готова ночами напролёт сидеть рядом с ребёнком, лишь бы ребёнок не засыпал и ему больше не снились эти таинственные кошмары. Но ребёнку хотелось спать – его всё время клонило ко сну и, оказавшись в постели, он крепко засыпал. Сколько она ни трясла его, сколько ни звала – ребёнок не просыпался. Ночами, слыша беспрерывный вой собак, она страшилась за судьбу ребёнка. Ей казалось, что между этим воем и сновидениями ребёнка существует какая-то непонятная, таинственная связь, и этот странный, ужасающий вой пытается увести ребёнка с собой.

Посреди ночи ребёнок просыпался и глядел на мать любопытными глазами:

– Мама, а у меня братья есть?

– Нет, солнышко...

– Есть, мама, у меня шестеро братьев…

Она терялась в изумлении… Ни разу при ребёнке не было упомянуто про умерших детей. "Он бредит, что ли, Господи?… Кто ему сообщил об этом?!".

Усталость она, всю ночь не смыкавшая глаз, чувствовала ближе к утру. Но наступление утра вызывало у неё гордость – при проблеске первых лучей солнца она глядела на лицо ребёнка, пытаясь определить, насколько страшны его сновидения, разглядывая его дрожащие веки и улыбку на его розовых губах.

...Как-то поздно ночью она вздрогнула от крика сына и увидела, что ребёнок сидит в постели и сильно дрожит. Она тут же взяла малыша на руки.

– Кто это там, мама? – указал ребёнок в тёмный угол комнаты.

Её сонливость в одно мгновенье как рукой сняло:

– Там никого нет, родненький, не бойся, тебе показалось…

Ребёнок замер, уставившись на тёмный угол. В темноте он видел страшное существо, которое манило его к себе. Это страшное существо с длинными ресницами, волочащимися по земле, снилось ему каждую ночь, пытаясь увести его с собой и угрожая ребёнку, что если тот расскажет свой сон, то оно тут же убьёт его.

– Он идёт ко мне, мама, прогони его! – прижался ребёнок к матери, словно пытаясь спрятаться у неё на груди.

– Не бойся, солнышко, тебе никто ничего не сделает, – мать с волнением взглянула в темноту. – Там спит папа, а я здесь, чего ты боишься? Хочешь, я включу свет…

Крик ребёнка испугал мать не на шутку:

– Он убивает меня, мама, позови папу! – от крика ребёнка сотряслись стены.

Бекир вскочил, включил свет – ребёнок безжизненно лежал в объятиях Гумру. Словно кто-то схватил малыша за горло двумя руками и задушил его.

После смерти ребёнка Бекир не давал Гумру житья.

"Ты не жена, а исчадие ада! Всю жизнь жила с мыслями об этом проклятом пьянице и лишила меня детей…". Он так сильно избивал жену, что другая на её месте взвыла бы от нестерпимой боли. Но Гумру не издавала ни звука – её тело словно было без костей. Она обессиленно стонала от сильных ударов мужа, но даже после этих его зверских избиений женщина не задумывалась о том, чтобы уйти из дома. Жизнь потеряла для Гумру всякий смысл. Смерть ребёнка полностью отбила у неё желание жить. Она просто ждала – ждала конца. И этим концом стала её смерть – концом её ожиданий и нечеловеческих мучений.

...После смерти Гумру Бекир больше не женился. Он знал, что Гараш ежедневно навещает могилу Гумру. Именно по этой причине он не хотел переносить могилу жены – ревновал могилу к Гарашу. Хотел, чтобы эта могила исчезла с лица земли – возможно, только после этого Гараш навсегда позабыл бы Гумру.

...Посреди кладбища стояли и беседовали несколько человек. Гараш заметил среди них Бекира. Бекир тоже увидел его, но попытался отвести взгляд и сделать вид, что не заметил Гараша. Однако он понял, что не может оторвать от него глаз.

Гараш подошёл к ним, и обсуждение прекратилось. Бекир, словно околдованный, всё ещё не мог отвести от него глаз.

– Подойди-ка сюда, Бекир, – негромко сказал Гараш, – нам нужно поговорить.

Бекир вначале хотел сказать, что у него от этих людей никаких секретов нет. Но промолчав, он робкими шагами направился к Гарашу. Они вместе долго прохаживались по кладбищу.

Внезапно Гараш остановился и обернулся к Бекиру:

– Бекир, почему ты не переносишь могилу Гумру? – спросил он.

Бекир молчал. Уже в тот момент, как Гараш отвёл его в сторону, Бекир понял, о чём они будут разговаривать. Но он не думал, что разговор на эту тему будет столь открытым. Бекир замер на месте, не зная, что ответить. С Гарашем он общался впервые с тех пор, как женился на Гумру.

– Она ровно десять лет была твоей женой, хранительницей очага. Если переносом её могилы займусь я, переступив через тебя, то все засмеют тебя. Вскрой могилу и перезахорони её, пока не поздно, – и, выдержав паузу, добавил: – Не смотри, что я разговариваю с тобой спокойно. Я тебе все кости переломаю, если не перенесёшь могилу!

Бекир молча стоял, как истукан, не решаясь сказать что-либо. Знал, что если начнёт возражать, Гараш действительно переломает ему все кости.

Гараш повернулся и ушёл.

...С горы Бабалы тянуло тёплым ветром, и запах сгнивших листьев смешивался с вонью, исходящей с кладбища, распространяясь по всему селу. Деревья, обвившиеся друг о друга, словно змеи, общались таинственным шёпотом. Стук лопат и кирок, доносившийся с кладбища, мешал слышать этот шёпот даже при дневной тишине. По ночам же этот шёпот смешивался с воем волков, препятствуя исчезновению страха и ужаса, охватившего село.

Два старика прохаживались по кладбищу. Один из них передвигался, постукивая палкой перед собой, отчего становилось ясно, что он то ли полностью ослеп, то ли зрение очень слабое. При взгляде на них складывалось впечатление, что вот-вот эти старики поскользнутся, провалятся во вскрытую могилу и больше никогда не смогут выбраться оттуда. Они останавливались над каждой могилой, и тот, который сравнительно моложе, читал для слепого старика имя и фамилию покойного. Слепой старик, словно не доверяя своему спутнику, подходил к могиле, щупал надгробный камень и, удостоверившись, что это не та могила, которую он ищет, говорил:

– Нет, не это, – и они направлялись к другим могилам.

...Дети на кладбище играли в прятки. Они прятались во вскрытых ямах, даже не задумываясь о том, что совсем недавно в этих ямах лежали останки покойных. В иной раз взрослые не пустили бы их на кладбище, но сейчас взрослые были заняты переносом могил своих родных и близких, и им было не до детей.

Он удивлялся беспечности детей, которые, как ни в чём не бывало, радостно бегали по кладбищу. Такого детства у него не было – он никогда не радовался так, как они. Глядя на детей, он осознавал, что сам он никогда не был ребёнком, никогда не ощущал детской радости, не знал, что такое беспечность.

А кто же тот ребёнок, который с утра, проливая горькие слёзы, умолял его не сносить могилу матери? Почему этот ребёнок не играет с детьми, не радуется, как они? Он только сейчас осознал, что именно связывает его с плачущим ребёнком, волнующимся за могилу своей матери. Он ощутил, что, глядя на этого ребёнка, он видит своё прошлое, своё детство, те годы своей жизни, когда он, в отличие от своих сверстников, не мог радоваться, когда на его хрупкие детские плечи лёг далеко не детский груз. Он и сейчас, как раньше, не мог понять сути детской беспечности, беспричинной радости.

Думая обо всём этом, он внимательно оглядел кладбище в попытке увидеть этого ребёнка – но мальчика нигде не было.

...Рядом с местом, где были собраны кирпичи от склепа, спорили двое мужчин:

– Ну что, почему не помогаешь? – возмущался один из них. – Я один притащил оттуда на горбу столько камней. Иной раз, стоит кому-то войти в склеп без твоего ведома, ты готов ему голову проломить. Нагло присваиваешь подаяния, пожертвованные твоему отцу. А на ремонт склепа не удосужился потратить ни копейки. Тебе лишь бы лезть людям в карман, повсеместно грабить их. Что ж, умой руки и стой в сторонке – как только склеп будет готов, придёшь, заграбастаешь!..

– Да погоди ты, не вопи тут, – наконец промолвил круглолицый бородач, спокойно выслушивающий оскорбления своего собеседника.

– "Погоди, погоди...". Чего мне ждать? Я должен стоять и выслушивать твои бесконечные нравоучения? Да я тебя как облупленного знаю! Не твоя ли жена устроила на кладбище скандал из-за трёхманатного подаяния? Или ты и это будешь отрицать? Этого же всё село видело…

– Ради Аллаха, прекращай свои причитания, дай мне покойного своего похоронить, – ответил бородач, пытаясь прекратить прения.

– Ну конечно, в такой день ты про своего покойного не забудешь. Но как только начнём переносить склеп, сразу же найдёшь себе занятие, лишь бы увильнуть от работы. Построим склеп – так ты сразу же тут как тут, с боку припёку... Да какой смысл в том, что я тебе говорю всё это! Тебе же как об стену горох – только лишняя головная боль. Уходи прочь, очень тебя прошу, не выводи меня из себя!

Круглолицый бородач, словно ожидавший этих слов, поспешно отошёл от него. Ему вслед всё ещё неслась ругань:

– Это не люди, а чёрт знает кто! Словно из иного теста вылеплены, тьфу!

Услышав эти слова, круглолицый бородач остановился и хотел вернуться, но передумал и продолжил путь.

...Старая Халима, ковыляя по кладбищу, хохотала во всё горло. В хохоте старушки скрывалось нечто таинственное, ужасающее. Её хохот делал человека бессильным, беспомощным. Этот голос пробуждал людей от долголетнего забвения. Слыша этот голос, люди пугались самих себя, были готовы убежать друг от друга. Они волей-неволей приостанавливали работу – стук лопат и кирок полностью прекращался. Люди замирали и стояли как истуканы, пока этот хохот не прекращался. Голос старушки, летя вдаль, словно уносил с собой всю силу и мощь их рук.

...Он остановился возле могилы Умуханым и прочёл на надгробном камне даты её рождения и смерти. Всего тридцать лет! И всё! Она угасла, даже не успев толком пожить. Некогда о её красоте было известно во всей округе. Прохожие останавливались, любовались ею. Юноши из всех соседних сёл буквально сохли по Умуханым. Услышав её имя, мужчины теряли покой.

Никто не знал, когда всё это началось в её жизни. Словно у Умуханым не было ни детства, ни юности – она будто снизошла с небес в обличии богини красоты. В этом селе не ведали о прошлом Умуханым, никто не знал, где она родилась и выросла. Умуханым была настолько красивой, что свет её красоты затмевал её прошлое. Умуханым появилась в этом селе, в жизни сельчан совершенно внезапно.

Было известно только то, что в один из беспечных дней своей жизни Умуханым, сама того не ведая, обманулась. И она долго прожила с этим обманом, скрывая это даже от самой себя. Позднее она была обманута уже другим, а затем другим… И, проживая в этих обманах, она постепенно осознала, что стала известной во всей округе. Эта жизнь, в которой для неё не было ни дня, ни ночи, вконец доконала её, и незадолго до смерти она вышла замуж.

Но семейная жизнь оказалась Умуханым не по плечу. Изо дня в день она скорбила по годам, унесшим её девственность, молодость и стыдилась появляться на людях. Муж, как ни старался, не мог привязать её к дому, к семье.

– Отпусти меня, позволь мне уйти, – упрашивала она. – Я больше не могу выносить всё это. Ну зачем, зачем ты вынудил меня выйти замуж? Теперь из-за меня люди и на тебя косо смотрят.

А муж успокаивал её:

– Ни на кого не обращай внимания. Плюнь на всё и на всех.

Но, несмотря на слова мужа, Умуханым чувствовала, как он мучается и денно-нощно проклинает тот день, когда женился на ней.

С большинством гостей, которые наведывались к ним в дом, Умуханым когда-то встречалась – это было известно даже её мужу. Эти люди смотрели на Умуханым иными глазами, но ничего не говорили. Однако Умуханым читала в их глазах такое, из-за чего не могла смотреть в глаза своему мужу. Умуханым чувствовала, что люди, время от времени приходившие к ним домой, которые когда-то были безумно влюблены в Умуханым, сейчас смотрят на неё свысока. Она ощущала, что семейная жизнь связала ей руки и ноги и заточила её в тесную клетку, в которой ей никогда не будет покоя, и вызволиться из которой ей будет очень сложно. Не привыкшая к семейной жизни, Умуханым терзалась в мучениях, потеряла своё обаяние и гордыню. Теперь никто словно не замечал её красоты, не хотел замечать, и люди, с которыми она сталкивалась, всеми словами и жестами напоминали ей о её прошлом. В такие минуты Умуханым чувствовала себя униженной, жалела себя, своего мужа. Наверно, не будь у них детей, она плюнула бы на всё и вернулась бы к прежней жизни. Но дети удерживали её от этого, и сколько она ни думала, найти выхода не могла.

Порой сельские дети прогуливались по селу, выкрикивая её имя. В этих детских криках было что-то сходное с выражением глаз людей, которые иногда наведывались к ним. В этих детских криках скрывалось нечто необъяснимое. Супруги делали вид, что не слышат этих голосов; он повышал звук радио, а она притворялась занятой. Лишь однажды, услышав голоса детей, выкрикивающих во дворе её имя, муж не выдержал, схватив палку, бросился за ними и гнал их до самого конца улицы.

В последнее время Умуханым с утра до вечера сидела во дворе. Каждый вечер, возвращаясь домой, муж заставал её под тутовым деревом возле дома. Она повесила колыбель младенца на дерево и целыми днями, прислонившись к дереву, сидела, качая колыбель, и глядела куда-то вдаль – словно кого-то ждала. Она оглядывалась при каждом шорохе, вздрагивала от малейшего шума. А по ночам она не смыкала глаз; всю ночь глядела в темноту и, то ли забывшись, то ли не желая разбудить мужа, до самого утра лежала в постели без движения.

И вот однажды...

Однажды, возвращаясь с работы, муж застал Умуханым повесившейся во дворе, на тутовом дереве возле дома. Он так и застыл в двух шагах от тела жены.

Красивое лицо Умуханым почернело, словно уголь; зрачки исчезли, а тонкая шея удлинилась под тяжестью тела. Кровь, стекшая изо рта, свернулась на подбородке тонкой нитью и была едва заметна на её почерневшем лице.

Младенец спал в колыбели, висящей на другой ветке дерева, а старший ребёнок сидел под деревом и играл упавшими туфлями матери.

Кое-как придя в себя, муж завернул её тело в белую простыню и, уложив детей спать, всю ночь до утра просидел под тутовым деревом вместе со скулившим псом, охраняя тело жены. Тело Умуханым провисело на дереве до полудня следующего дня, до прихода людей из полицейского участка.

...Сейчас её могила совсем позабыта. Она исчезнет вместе с разрушенным кладбищем, и последняя память о несчастной женщине навсегда сотрётся с лица земли.

Вокруг могилы Умуханым виднелись пустые ямы, вызывающие непреодолимый страх и ужас. Там скрывался холодный, строгий лик смерти, и было невозможно поверить, что когда-то все люди будут погребены в подобные тёмные, ужасные ямы.

…Ребёнок сидел на рыхлой земле. По цвету лица и одежды он почти не отличался от земли. Он сидел, глядя куда-то вдаль, не замечая всего того, что происходило вокруг. Словно это был не ребёнок, а уставший от жизни старик, потерявший веру в вечность и таинственность земного мира. Он состарился в детском возрасте; на детском лице ощущалось такое глубокое безразличие к миру, что он не решился даже подойти к ребёнку, спросить у него что-либо.

Он медленно двигался между людьми и надгробными камнями. Эти люди, которые всего неделю назад были готовы закидать его камнями и забить до смерти, сейчас словно не видели его, или же делали вид, что не видят, тем самым давая понять, что они испытывают отвращение и к нему самому, и ко всем тем, кто прислал его сюда. Может, они считают его совершенно иным, чуждым существом, думая, что он – не человек, его не мать родила, у него нет ни души, ни сердца… Может, они думают, что он мстит им за то, что на этом кладбище нет никого из его родных и близких? Чужая душа – потёмки, каждый может мыслить по-своему, и запретить это людям невозможно. Кто знает – может, действительно мысли этих людей, которые раскапывают могилы и переносят прах своих родных и близких, действительно заняты их горем, и они не могут и не хотят видеть кого-либо. Нужно пережить чувства этих людей, поставить себя на их место, чтобы осознать всё это.

Он испытывал неимоверное желание смешаться с этими людьми, разделить их горе – но не мог, у него словно отнялся язык, и он превратился в бессловесное, бесчувственное существо. На черноземе кладбища белели человеческие кости, вырытые из старых заброшенных могил. Люди наступали на них, невзирая на то, что это – человеческие останки, и из-под их ног раздавался жуткий хруст раздрабливающихся костей. Этот хруст приглушал в его сознании все другие звуки, вонзался в его мозг; по всему телу проносились мурашки, словно это хрустели его собственные кости, и он ощущал боль этих топчущих ног на своей груди, на своих рёбрах.

Но если он считал эти могилы родными для себя, то почему же он был чужд этим людям? Почему не мог найти близости, связанности с ними?...

...Хромой Сафтар был просто нарасхват – он работал изо всех сил. На новом кладбище он сегодня выкопал около двадцати могил, и за каждую могилу взял по пятьдесят манатов. В иной раз Хромой Сафтар брал за одну могилу не дороже двадцати пяти манатов, но сейчас заказчиков было настолько много, что ему пришлось повысить таксу. А те, кто не успел договориться с Сафтаром, сами копали могилы для своих покойников, так как сегодня был последний день, и Сафтар при всём желании не успел бы выкопать больше. Чтобы успеть выполнить заказы к сроку, Хромой Сафтар привёл на новое кладбище своих сыновей. Эти ребята, которые, словно родившись в один день, были одинакового роста, копали лопатами землю там, где указал их отец. Сафтар время от времени проверял их работу.

...Он остановился возле могилы с надгробьем из толстого ствола тутового дерева. Даже не глядя на надписи, он знал – здесь покоится Фаик-муаллим.

...Он до сих пор помнил его окровавленное тело, лежавшее неподалёку от мельницы, у вспаханного поля. Одежда на покойном была вся в пыли, туфли валялись в стороне… Первое, что он увидел, было окровавленное тело Фаик-муаллима и раны от пуль на его груди. Причина смерти Фаик-муаллима так и осталась тайной за семью печатями – и было странно, что никто не пытался раскрыть эту тайну. Но самым обидным было то, что покойный был не только осуждён безвинно, но и в памяти родных и чужих остался "вором".

"...Я похоронен под деньгами, родные мои, а не под землёй. Очень трудно лежать под деньгами – под их тяжестью взрывается сердце. Не трогайте мою могилу – пускай над ней прокладывают дорогу и покрывают асфальтом. Позвольте мне сгнить, смешаться с землёй, исчезнуть с лица земли! – этот голос словно ударялся об камни и, отражаясь эхом, превращался в едва слышный гул. – Вы не думайте, что я обижен тем, что меня предали забвению или жалуюсь на кого-то. Нет, отнюдь! Я не вправе жаловаться на кого-то на этой чужбине. Я вор, родные мои, я украл овец, уйдите от меня прочь! Снесите мою могилу к чертям – я недостоин могилы, позвольте мне исчезнуть без следа, чтобы никто не помнил о моём существовании..." – и голос внезапно исчез в недрах земли, в глубине воспоминаний.

Каждый раз, когда он вспоминал эту смерть, у него перед глазами появлялись трое обвиняемых в убийстве – отец и двое его сыновей. Отец терпел все муки, стиснув зубы, но когда перед ним поставили его сыновей, он не выдержал и взял на себя ответственность за преступление, которого они не совершали. Но парни не желали смириться с тем, чтобы их отец в таком возрасте оказался за решёткой, и договорились между собой, что младший брат возьмёт эту вину на себя – семнадцатилетний юноша сел за решётку, пожертвовав своей молодостью, своим будущим.

Выйдя на свободу через десять лет, он застал всё то, что он покинул в ранней юности, в совершенно ином обличии. За эти десять лет, извлечённых из его судьбы, он состарился на целый век, был отчуждён от своих сверстников. Он с горечью вспоминал те беспечные годы, недосягаемые как сладкий сон, и непреодолимость бездны, возникшей между его прошлой и нынешней жизнью, одурманивала его сознание.

Освободившись почти в тридцать лет, он попытался заново обустроить свою жизнь – построил дом, женился, устроился на работу, но клеймо не совершенного им преступления навсегда осталось с ним. Это пятно разъедало его изнутри, отравляя ему всю жизнь. Он хотел выкрикнуть оправдания, но знал, что никто его не услышит. Нередко он желал себе смерти, дабы избавиться от столь тяжкой судьбы. Но страсть к жизни вынуждала его терпеть, выносить все тяготы, и постепенно дошло до того, что он начал сомневаться в собственной невиновности и верить в то, что он убийца. Это значительно облегчило ему жизнь.

...Среди ям бродила собака. Она провела на кладбище всю эту неделю – с тех пор, как было принято решение о снесении кладбища.

После смерти хозяина собака стала беспризорной и бродила по сельским улицам. Куда бы она ни шла, у каких бы ворот она ни останавливалась, везде её закидывали камнями. "Приютите меня, добрые люди, – хотела она сказать, но не могла, – не прогоняйте меня, позвольте мне сторожить ваш дом. Ложитесь, спите спокойно, я готова денно-нощно охранять ваш двор. Почему вы прогоняете меня? Почему не хотите понять, что я сторожевая собака? Что же мне теперь делать, куда идти?.." Но в неё продолжали лететь камни, и она, с трудом уворачиваясь от них, убегала на кладбище и, положив голову на могилу хозяина, скулила, словно пытаясь пообщаться с покойным хозяином. Порой она тосковала, чувствуя, что хозяин не слышит её голоса. В такие моменты она поднимала голову с могилы и беспомощно выла.

Собака видела, что уже который день с кладбища переносятся могилы, и очень беспокоилась за могилу своего хозяина. Шумные бульдозеры, прибывшие на кладбище, разрушили все её надежды. Она понимала, что эти бульдозеры тут неспроста – кладбище подлежит сносу, и могила её хозяина, как и все другие беспризорные могилы, будет разрушена. Осознавая всё это, она не могла найти себе места от беспокойства. И сейчас, приняв окончательное решение, собака спешила к могиле хозяина, преодолевая ямы вскрытых могил.

Издали могила её хозяина выглядила одинокой среди бесчисленных ям.

"...Это неправда, что земля делает людей равными. Одинокий на этом свете становится одиноким и на том. Беспризорник беспризорен в обоих мирах...".

Добежав до могилы, собака остановилась. Покружив вокруг, она нашла удобное место и начала рыть землю. После нескольких голодных дней она чувствовала странный прилив сил, и с каждой горстью вырытой земли силы прибавлялись.

Внезапно остановившись, собака оглянулась. Люди поспешно работали, не обращая внимания друг на друга. В иной раз они бы удивились действиям собаки, но сейчас удивить этим сельчан было невозможно.

Но собаку беспокоило вовсе не это, а будущая одинокая жизнь. В этой жизни она была одинокой, беспризорной, и могила хозяина была единственным местом, где она могла выплакаться, облегчить душу. И она останется совсем одинокой, если не успеет перезахоронить хозяина. У неё шерсть вставала дыбом, когда она задумывалась об этом. "...Если конец света заключается именно в этом, то зачем же вы пьёте друг другу кровь, люди разумные? Я – собака, но даже я своим собачьим умом осознаю, что земля – это конец всему, и дальше земли жизни нет. Так почему же вы не можете осознать это своим человеческим умом? Сколько можно враждовать целыми дворами, сёлами, странами, народами?".

Солнце, скатывающееся за горизонт алым огнём, оставляло на земле горечь печали и разлуки.

– Говорят, когда переносили могилу покойной Амины, её головы не нашли. Да и тело лежало не головой к Гибле, а наоборот.

– А тела Салтанат вообще нет. Уже неделю, как роют, но тела и след простыл.

– А вы слышали, говорят, Алиш стал оборотнем и вернулся домой. Поздно ночью явился и постучался в дверь, жена открыла и, увидев мужа, потеряла сознание. Там был ещё сын Мэси – ну тот, который недавно вышел из тюрьмы. Говорят, ещё во время трёхдневного траура Алиша его жена и сын Мэси делали друг другу неоднозначные знаки. Короче говоря, услышав крик женщины, её хахаль схватил ружьё и вышел во двор. Алиш, поняв, что дела плохи, пустился наутёк. Хахаль выпустил в темноту всю обойму. Женщина пришла в себя только ближе к утру – она полностью онемела. Вся дорога от их ворот вплоть до кладбища в крови – видать, пуля всё же попала, но не убила, Алиш успел улизнуть.

– Послушайте, ведь сегодня же семь дней с кончины Алиша… Ей-богу, только сейчас вспомнил. Кто-нибудь сходил туда?

– В полдень я заглянул. То есть, как заглянул – через забор оглядел их двор, но там никого не было. Странно всё это…

– Весть о возвращении Алиша распространилась по всему селу. Говорят, люди приходят, но смотрят издали и уходят – никто не решается войти во двор…

– Если честно, то мне не верится. Но если это действительно так, то отныне нам не видать покоя …

– Сафтар говорит, что рано утром, придя на кладбище, он увидел Алиша, сидящего у своей могилы нагишом. Опустив голову, он растирал в руке землю. Всё его тело было покрыто белыми волосами. Сафтар говорит, мол, не сразу увидел его. Кто мог подумать, что Алиш может превратиться в оборотня и выйти из могилы… Сафтар шёл, склонив голову, и вдруг заметил его. Ноги окоченели, хотел вернуться, но, как ни старался, не смог оторвать ноги от земли. Он замер, затаив дыхание. Растирая в руке землю, Алиш что-то бормотал про себя. Внезапно, что-то почувствовав, Алиш обернулся и, увидев Сафтара, схватил саван и убежал.

Изредка сквозь стук лопат и кирок слышались человеческие голоса. Голоса людей были похожи на звуки, издаваемые ветром издалека.

...Среди перенесенных могил чернел одинокий надгробный камень. Он подошёл, прочёл надпись – это была могила Султанзаде. Тело Султанзаде привезли полгода назад из Баку и похоронили здесь. Покойный сам завещал похоронить его в родном селе. Жена никак не хотела выполнить его завещание. Но друзья покойного исполнили его последнюю просьбу и похоронили его на этом сельском кладбище.

Султанзаде покинул село в двадцатилетнем возрасте. Где он учился, на кого выучился – об этом он не знал. Но слышал от старших, что Султанзаде является знаменитостью, гордостью этого села. В селе рассказывали, что Султанзаде – писатель, учёный, автор множества книг, его имя известно в далёких странах. Из близких родственников у Султанзаде в этом районе остались его родные и двоюродные сёстры. Пока был жив, он всем помогал, и при каждом приезде в селе его встречали с большими почестями. Но после смерти его полностью предали забвению…

На его похороны из Баку приехали два автобуса, полные людей. На его могиле устроили грандиозную прощальную церемонию, в которой участвовали все руководители района. После похорон гости собрались и пошли в его отцовский дом. Ворота были заперты. Было видно, что здесь уже давно никто не живёт… Один из юношей перепрыгнул через забор, отворил ворота и гости хлынули во двор.

Именно в этом дворе он впервые увидел Султанзаде. Тот сидел за столом под виноградным навесом возле дома и что-то писал. До того дня он думал, что книга не должна писаться просто так, за столом, у всех на виду; писание книги – это необычный, святой процесс, и писать книгу нужно тайком, вдали от всеобщих взоров.

...Давно в этот двор не ступала человеческая нога. А ведь он помнил времена, когда двор кишел людьми...

Гости замерли в изумлении. Большинство из них навещали этот дом не раз и прекрасно помнили, каким людным был он при жизни хозяина. Среди них присутствовала и жена Султанзаде. В чёрном платье, скрестив руки, она замерла в углу – словно была не хозяйкой дома, а гостьей на похоронах какого-то чужого человека. Гости прохаживались по покрытому жёлтыми листьями двору, и искали хоть какую-то примету, свидетельствующую о жизни покойного. Во дворе стоял сухой камень для процеживания воды, под камнем – ржавое ведро, в углу лежала старая метла из полыни, чуть вдали стоял курятник с открытой настежь дверью и глиняный тендир, размытый дождевой водой – всё это вызывало некую странную, таинственную грусть.

В селе, в доме покойного нужно было накрыть на стол; об этом должны были заранее позаботиться зятья и двоюродные братья Султанзаде, так как многие гости прибыли издалека. Покойный был знаменитым человеком и при жизни во многом помог сельчанам, своим друзьям и знакомым. Его благих дел в жизни села было не счесть. Похороны – это последний долг, и выполнить этот долг было проще простого для такого большого количества людей. Раньше, при жизни, когда Султанзаде приезжал в село, сельчане узнавали об этом за несколько дней вперёд и выезжали на машинах встречать его. Одновременно в нескольких домах резали баранов, накрывали столы. Словом, учёному не давали покоя, и за неделю пребывания в селе у него не бывало возможности позаботиться о родном доме. А родственников и знакомых было немало – и все они обижались, когда он отказывался принимать их приглашение. Поэтому он был вынужден угождать всем. Всё село, стар да млад, смотрели на Султан-заде с завистью и восхищением – хотя сам учёный чувствовал себя несчастным. "Не думайте, – говорил он, – что быть учёным, писать книги, жить в далёком городе – это счастье. Поверьте мне на слово: настоящие счастливчики – это вы. Человек ничего не сто́ит вдали от родной земли, на которой он родился и вырос. С того дня, как я покинул село, каждую ночь, ложась в постель, я первым делом думаю – посчастливится ли мне когда-нибудь вернуться в родные края раз и навсегда?". Султанзаде говорил, и все присутствующие слушали его с изумлением. Исповедуясь, Султанзаде выглядел бессильным – словно это была не та знаменитость, которая решала несусветные проблемы этого села, а самый беспомощный, самый несчастный человек на свете. "У меня к вам просьба, – говорил он, – после смерти похороните меня в этой земле. Вся моя жизнь прошла на чужбине, и я хочу, чтобы хотя бы моя могила находилась в родных краях. Через пару лет я вернусь, и проведу весь остаток своей жизни здесь. Но если моя смерть наступит раньше, то не позволяйте хоронить меня на чужбине".

И в тот день, когда гости собрались во дворе Султанзаде, он неожиданно вспомнил эти слова.

Посреди двора стоял огромный каменный бассейн, который Султанзаде построил собственными руками. Вдоль узкой речки, пересекающей часть двора, в ряд стояли ивы, также посаженные самим Султанзаде. Во дворе росло бесчисленное количество гранатовых, грушевых, айвовых деревьев.

Присутствующие привыкли видеть Султанзаде в этом дворе. И сейчас им казалось, что вот-вот произойдёт чудо, запертые на замок двери внезапно откроются и Султанзаде, появившись на балконе в домашнем одеянии, поприветствует гостей. Гости ждали чуда – но чуда не происходило.

Султанзаде был бездетным. После женитьбы супруги ждали целых десять лет, и, окончательно поняв, что детей у них никогда не будет, они удочерили сиротку из детдома. Об этом знали все соседи. Поэтому Султанзаде пришлось переехать, чтобы девочка ненароком не услышала от кого-то о своём удочерении.

Султанзаде души не чаял в этой девочке. Да и девочка очень сильно любила его. Они вырастили её, ни в чём ей не отказывая. Девочка стала невиданной красавицей – ни словом сказать, ни пером описать…

До двадцати лет она ни о чём не подозревала. Но однажды… кто-то с какой-то неизвестной целью раскрыл девушке эту тайну. Султанзаде до самой смерти не узнал, кто сделал это и зачем. Но девушка тяжело восприняла эту весть. Хотя упрекнуть Султанзаде в чём-либо было невозможно… Ведь на протяжении двадцати лет он растил детдомовскую сиротку как родную дочь; если не он, то это сделал бы кто-то другой или же о ней бы никто не позаботился, и она выросла бы в детдоме без родительской опеки. Следовательно, ничего плохого в поступке Султанзаде не было. Девушка, узнав правду, не подала виду. Султанзаде сам почувствовал, что девушка узнала обо всём, однако он и сам не подал виду. Но как-то вечером, вернувшись с работы, Султанзаде не застал девушку дома – на письменном столе лежало письмо. Девушка ушла из дома. После этого случая Султанзаде внезапно постарел.

Гости, прибывшие на похороны, уехали вечерним поездом. Но жена Султан-заде осталась – она осталась ночью в этом безлюдном доме и до утра не сомкнула глаз. В доме было три комнаты, и ключ от двери одной из комнат она всегда носила с собой. Это была личная комната Султанзаде – его жена пришла в этот дом невестой. Всё её приданое, начиная от старинного пианино и кончая посудой, было на месте, ничего в этом доме не было тронуто. Пара ковров, как и прежде, висели на стене. Султанзаде купил для бакинской квартиры новые вещи – всё, вплоть до мелочей. Мать Султанзаде не открывала дверь этой комнаты даже для самого дорогого гостя.

В ту ночь, несмотря на настойчивые приглашения соседей и родственников, жена Султанзаде так и не вышла из дома. Золовки, как ни старались, не смогли уговорить её; она и сама никуда не вышла, и не позволила кому-либо остаться рядом с ней. "Отстаньте от меня, – говорила она, – дайте мне остаться одной со своим горем. Завтра я уеду куда глаза глядят, и делайте с этим домом всё, что хотите – ни одна соринка в нём мне не нужна. Но на эту ночь оставьте меня в покое. Молю вас могилой вашего брата – не трогайте меня в эту ночь!"

После этих слов золовки, не проронив ни слова, удалились.

В ту ночь жена Султанзаде не сомкнула глаз. Всю ночь до утра она стояла возле окна, уставившись в темноту и слушая журчание речки. За эту ночь она вновь пережила тридцатипятилетнюю жизнь, проведённую вместе с Султанзаде; эти тридцать пять лет смешались с журчанием речки и заново протекли для неё за одну ночь. Наутро её увидели на кладбище. Она сидела у могилы Султанзаде до самого заката и тихо плакала. Затем исчезла – никто так и не узнал, куда она пропала. Женщина словно провалилась сквозь землю. Но по ночам кто-то клал на могилу Султанзаде маленькие пучки полыни. Никто не знал, кто их кладёт – но следы у могилы покойного были похожи на следы его жены. Спустя некоторое время исчезли и эти пучки полыни – и могила Султанзаде была окончательно позабыта.

...Среди выкопанных ям чернела детская могила с надгробным камнем величиной с человеческую руку. Никакой надписи на камне не было. "Видимо, ребёнок прожил совсем мало – может, дней сорок, а может, и меньше. А почему на надгробном камне ничего не написано? Возможно, родители не захотели горевать по ребёнку, прожившему всего несколько дней, и поэтому похоронили его, даже не указав имени, фамилии и даты рождения. Может, в этом захоронении кроется какая-то таинственная причина?" Подняв голову, он увидел перед собой мальчика, чья одежда была так сильно испачкана, что едва отличалась от земли. "Может, у него спросить – интересно, узнает ли? Хотя вряд ли – он совсем маленький и не может знать в таком возрасте, где кто похоронен".

– Это мой брат, – сказал мальчик, не дожидаясь его вопроса, – он родился после семи жертвоприношений. Что я буду делать без брата, если ты снесёшь его могилу? – сказав это, мальчик повернулся и куда-то исчез.

Он вспомнил этого похороненного ребёнка, родившегося после семи жертвоприношений. Он помнил, что на протяжении сорока дней ребёнку не давали имени. И как только ему исполнилось сорок дней, для ребёнка исполнили жертвоприношение, и в тот же день дядя ребёнка назвал его Мазахиром. На завтрашний день ребёнок скончался.

Сорок дней! Всего сорок дней! Это ли жизнь? Родиться, чтобы прожить всего сорок дней… Отведать воду, благодать, воздух этого мира и уйти всего через сорок дней… Разве можно назвать это жизнью? Бедная мать – носила его в чреве целых девять месяцев, ожидала его рождения со страхом и нетерпением – чтобы тот прожил всего сорок дней? Чтобы через сорок дней похоронить его собственными руками и собственными же руками уничтожить всё, что связывает его с домом, с семьёй? Это ли жизнь? Всего сорок дней!..

Все семь жертвоприношений были исполнены. На протяжении семи лет, каждый раз, исполняя жертвоприношение, мать приносила на могилу ребёнка его долю. Эта могила – могила сорокадневного ребёнка – обихаживалась целых семь лет, а затем была постепенно позабыта.

А почему этот мальчик считает, что это – могила его брата? Ведь он точно знает, что это не брат того ребёнка. Может, женщина, могилу которой он умоляет не сносить, тоже не его мать, а совершенно чужой человек? А может, и его мать… Но как можно узнать это? Если намекнуть об этом мальчику, то можно ранить его хрупкое сердце. Если верит, то пусть! Ведь сама жизнь для многих – это ложь и обман. Если человек верит во что-то, утешается чем-то, то это и есть сама жизнь, противопоставление никчёмности жизни. Пусть этот мальчик думает, как хочет – лишь бы утешался этим, забыл о своём одиночестве.

Он направился в верхнюю часть кладбища и спустился к берегу реки. Издалека казалось, что в таком жарком, знойном месте не может протекать река.

В начале весны, когда в горах таял снег, река выходила из берегов, и верхняя часть кладбища оставалась под водой. Люди приходили сюда всем селом и вдоль берега реки строили дамбы. Но следующей весной паводок вновь смывал дамбы, вновь покрывая водой верхнюю часть кладбища. При воспоминании об этих неукротимых весенних паводках не верилось, что это та самая река.Он прошёлся вдоль реки. Знал, что река пересекает низменные равнины и вливается в Куру. Сейчас, глядя на высохшее русло, он видел на сухой почве лишь следы реки.

Он шёл по узкой тропинке вдоль реки. Впереди на берегу стояли несколько человек. Подойдя поближе, он увидел, что старая Халима сидит в запруде и моет чёрные камни. Её дети стояли наверху и рыдали.

Старушка мыла камни с такой осторожностью, словно обмывала тело сына.

Он не смог долго выносить это – повернулся и направился к кладбищу.

Люди всё ещё работали. От жары пот лился в три ручья. Вся их одежда промокла от пота, руки и лица были в липкой пыли и грязи...

... Собака бежала к новому кладбищу, держа в зубах череп хозяина. С утра она пробежала по этой дороге несколько раз и порядком устала. Порой она останавливалась, чтобы отдышаться, положив на землю кость.

"...Почему люди не могут смириться с тем, чтобы могилы их родных и близких исчезли под проложенной дорогой? Ведь, как ни крути, рано или поздно перенесенные могилы забудутся, разрушатся, смешаются с землёй и полностью исчезнут… Ведь возраст этого мира никому не известен… Человек – жалкое существо, зависимое от судьбы. До каких пор человек не будет осознавать собственную слабость и бессилие? Когда поймёт, что он – это ничто, в памяти миллионов лет существования этого мира он мельче даже самой мелкой песчинки? Интересно, задумываются ли эти люди, мучающиеся на этом кладбище и переносящие могилы своих родных и близких, о том, что лет через десять, пятнадцать – ну, на худой конец, тридцать – они тоже будут похоронены на новом кладбище, по соседству с покойниками, которых они сейчас перезахоронят? На их могилах тоже будут стоять надгробные камни, и, проходя мимо, другие люди, прочитав даты их рождения и смерти, будут качать головой, раздумывая о никчёмности и бессмысленности этой жизни…"

...В толпе он различил девушку двадцати-двадцати двух лет. Она не была похожа на здешних людей – видимо, услышав о сносе кладбища, прибыла сюда переносить могилу кого-то из своих родных и близких. Она беспрерывно металась среди могил, видимо, не могла найти нужную ей могилу. Лицо девушки было знакомо ему – кажется, он где-то её видел. И внезапно он вспомнил: это была та девушка, которую удочерил Султанзаде. Он видел эту девушку в детстве, дома у Султанзаде. С тех пор прошло много лет, но в движениях и походке этой девушки сохранились черты из её далёкого детства. Девушка стучала камешком по каждому надгробному камню и прислушивалась, прислонив ухо к камню. Словно в могиле лежал живой человек и, услышав стук о надгробный камень, он мог отозваться.

По действиям девушки чувствовалось, что с тех пор, как она покинула дом Султанзаде – это было два года назад – она ищет своего настоящего отца, и то, что она оказалась на кладбище, подтверждало, что она не устала искать могилу отца, а если не найдёт, то посвятит этому всю свою жизнь. Было странно, что девушка ищет не мать, а именно отца – видимо, она считала свою мать виноватой в её горькой судьбе.

"...Интересно, что же привело эту девушку сюда – на родину Султанзаде, взявшего её из детдома, удочерившего и посвятившего ей двадцать лет жизни? Почему она ищет могилу родного отца именно на этом кладбище? Отчего она уверена, что могила её отца находится среди этих забытых могил? Во сне, что ли, видела, или интуиция подсказала, или же, может, кто-то ей сообщил об этом? Она тщательно осматривает могилы – значит, абсолютно уверена в том, что останки родного отца покоятся именно на этом кладбище…".

Она с утра расспрашивала на кладбище всех – не видал ли кто могилу её отца? Люди отрицательно качали головами.

– Знаете, мой отец был высокорослым, смуглым мужчиной, со шрамом над бровью. Лицом и глазами я очень похожа на него. Я несколько раз видела его во сне.

– А как звали твоего отца? – спрашивали люди, не узнавая девушку.

– Я не знаю его имени, – отвечала она. – Помню только его приметы, – и повторяла приметы приснившегося ей отца. Но по этим приметам никто не мог опознать того, кого она искала. Удостоверившись, что никто из находящихся на кладбище людей не знает её отца, девушка перестала их расспрашивать и продолжила стучать камешком по надгробным камням. Постучав, она приставляла ухо к камню и внимательно слушала – но никакого звука из недр земли слышно не было. Могилы упорно молчали. Но девушка не успокаивалась – она верила, что если найдёт могилу отца, то он обязательно отзовётся, она непременно услышит его голос из-под земли.

– Ступай, поищи и на новом кладбище – возможно, могилу твоего отца перенесли, – посоветовал ей горбатый старик, у которого она спросила про могилу.

Но на новое кладбище девушка не пошла – она верила, что могила её отца должна находиться среди позабытых могил, остаться беспризорной, одинокой. И судьба этих людей, покоившихся в позабытых могилах, должна быть похожа на судьбу её отца. Поэтому ей не хотелось уходить – она повторно возращалась к одним и тем же могилам, стучала камешком и прислушивалась.

Дойдя до могилы Султанзаде, она остановилась. Девушка знала о его кончине, но могилу не видела, хотя знала, что Султанзаде завещал похоронить его на этом кладбище. Увидев могилу Султанзаде среди неперенесённых могил, девушка удивилась, так как она не верила, что могила человека, посвятившего всю свою жизнь благотворительности, может быть позабыта.

Девушка не стала стучать по надгробному камню Султанзаде – она долго стояла, затем, сама того не ведая, присела у могилы. Девушка не могла объяснить чувств, которые она испытывала к человеку, воспитывавшему её на протяжении двадцати лет. Эти чувства не были похожи ни на ненависть, ни на любовь. Единственное, что она чувствовала с точностью, было нежеланием встретиться с Султанзаде с глазу на глаз. Она хотела забыть о его существовании, вычеркнуть из памяти имя человека, появившегося в её жизни из-за жестокости судьбы.

Но сейчас, увидев могилу, она почувствовала к Султанзаде жалость и вспомнила ранние годы своей жизни. Едва она научилась ходить, Султанзаде стал каждый вечер водить её гулять по берегу моря. На глаза ей навернулись слёзы, но она взяла себя в руки, не расплакалась.

Место, которое когда-то занимал в её душе Султанзаде, давно опустело, и эта пустота её больше не терзала. Но почему же тогда она прослезилась? Почему? Внезапно она осознала, что ей не удалось полностью вытравить Султанзаде из своей души, из своего прошлого, и, скорее всего, она и впредь не сможет позабыть его…

...Девушка, потеряв надежду, металась от одной могилы к другой. Она вконец потеряла голову, осознавая, что кладбище скоро снесут. У неё уже не оставалось времени стучать по надгробному камню – теперь она нагибалась к могилам и звала:

– Папа! Папочка!

Голос девушки отдавался эхом от камней, но могилы, погрузившиеся в вечный сон, безнадёжно молчали. Она бежала от одной могилы к другой и с горечью звала:

– Папа! Папочка!! Паапаа!!! – она так кричала, что у людей волосы вставали дыбом. Её голос внезапно утих – девушка бесследно исчезла.

...Ближе к вечеру Хромой Сафтар завершил работу и пришёл на старое кладбище. Люди, изнемогая от усталости, набросились на него со всех сторон:

– Тебе делать нечего было, копать могилы такой глубины? Семь потов с нас сошло, пока выкапывали останки. Неужели трудно, делая что-либо, задуматься о завтрашнем дне, о том, как потом выкапывать покойника?

– А что мне делать? – ответил Сафтар. – Где такое видано, чтобы переносили кладбище? Дядя Орудж, вот тебе девяносто с лишним лет – видел ли ты на своём веку, чтобы кладбище переносили?

– Нет, Сафтар, клянусь детьми – такого я никогда не видел. Я был свидетелем тех ужасов, которые творились при Николае, и, честно говоря, даже тогда не додумывались до такого. Как можно переносить кладбище – не понимаю!

– А я не понимаю, на каком основании сносят это кладбище? – сказал один из присутствующих, явно не похожий по одёжке на здешних людей.

– Да чёрт его знает – говорят, плановый снос. Ты разве не знаешь, что при советском правительстве всё делается по плану?

– Что значит "по плану"? А план с неба, что ли, падает? Какой идиот разработал этот план? Неужели нельзя было начертить этот план так, чтобы дорога прокладывалась не через кладбище, а в обход?

– А чего ты мне об этом говоришь? Иди, скажи это правительству…

– Да какое к чёрту правительство? Разве не сами правители заварили всю эту кашу? Если какой-то тупой упрямец называет белое чёрным, то у кого хватит духа перечить ему? Вся жизнь пролетит, пока кому-то что-то докажешь!

– Людям надо было собраться, пойти, сказать этим идиотам, что нельзя играть с духами усопших – это большой грех! До каких пор будете сидеть у себя в кабинете и давать тупые приказы, поручения? Лучше приезжайте в это село, посмотрите на кладбище, подумайте, что вы творите вообще…

– Пустые разговоры, – ответил дядя Орудж. – Посмотри на мою седину, сынок, ни одного черного волоса. Я многое повидал на своём веку – был уверен, что отныне меня ничем не удивишь. Но, видимо, я глубоко ошибался – в этом мире возможно всё.

– Но как же такое возможно… Кто-то сверху даёт указание, и спустя некоторое время выясняется, что это указание ошибочно в корне, оно ведёт страну к бездне. Я не припоминаю, чтобы сверху давались какие-то разумные указания.

– К тому же, когда дают какое-то указание, даже не удосуживаются узнать мнение народа – согласны люди с этим, или нет?

– Ты прав, брат, абсолютно прав! Вот если сейчас собрать всех сельчан и спросить, как они относятся к вопросу насчёт сноса кладбища, то все до единого будут проклинать этих "указчиков" за такое несправедливое решение.

– Это решение не несправедливое, а бессовестное!

– Ей-богу, даже не знаешь, куда бежать от всей этой мерзости. Никому нет покоя – ни живым, ни мёртвым…

Грифы, с изумлением глядящие на людей с необъятной высоты, улетели. Теперь в небе не было видно не единой живой души.

...Бродячая собака бежала со старого кладбища на новое, держа в зубах костихозяина. Положив кость в вырытую ею могилу, она возвращалась обратно. Уже долгое время она таскала кости своего хозяина на новое кладбище. Собака бегала без остановки, не обращая внимания на людей, усердно работающих на кладбище.

...Несколько людей стояли в стороне и смотрели на яму от могилы, из которой освободился Алиш. На лицах и во взглядах людей было явное выражение страха, которое они тщательно пытались скрыть друг от друга. Они стояли в стороне, и никто не решался подойти к этой яме. И в земле, вырытой из могилы, и в беспризорно валяющемся в стороне надгробном камне скрывалось нечто таинственное, страшное.

На земле вокруг могилы Алиша явно виднелись следы его ног. Всем казалось, что Алиш хоть вышел из могилы, но заново вернулся и спрятался в ней, поэтому никто не решался подходить к могиле.

Собака, спешившая к новому кладбищу, увидела этих людей и остановилась. Положив кость на землю, она долго смотрела на людей, столпившихся возле могилы с нескрываемым ужасом на лицах, но, ничего не поняв, заново подобрала кость и, пробежав мимо, рванулась к новому кладбищу.

...Старая Халима, хохот которой совсем недавно раздавался по всему кладбищу, теперь пела колыбельную, перебирая чёрные камни. Голос старушки разливался над кладбищем, словно журчание воды. В этом голосе чувствовались горестная тоска и печаль, словно это была не колыбельная, а траурное причитание.

...Змеелов, читая заклинания, прохаживался по кладбищу. В целлофановых мешках, перекинутых через плечо, виднелись пойманные змеи. Они почти не шевелились. Змеи были одурманены заклинаниями змеелова и лучами палящего солнца.

Дойдя до верхней части кладбища, змеелов остановился. Он уже долгое время крутился по кладбищу, читая заклинания, но змей больше нигде не было. Положив полные змей целлофановые мешки на землю, он уселся на плоский камень. Он сильно устал, безрукавка вся промокла от пота.

Он знал на этом кладбище каждый камень, каждую змеиную нору; он приходил сюда каждое лето вместе со своим товарищем на протяжении десяти лет, читая заклинания, выманивал змей из нор и ловил их. Прошлым летом змея насмерть ужалила его товарища. Укус змеи был настолько сильным, что в течение получаса его товарищ полностью посинел. Он был рядом, но ничем не мог ему помочь.

Он впервые пришёл на это кладбище один. После смерти товарища он невзлюбил своё ремесло. И вряд ли пришёл бы сюда вновь, если бы не снос кладбища. Змеелов машинально читал про себя заклинание. С этим заклинанием всё в его глазах оборачивалось в густой туман, прошлое и будущее смешивались друг с другом. Заклинание придавало змеелову силы, и усталость, смешиваясь со звуками заклинания, постепенно покидала его тело.

Опустив голову, он увидел у себя под ногами двух маленьких змеёнышей. Маленькие глаза змеёнышей были настолько чисты и ясны, что ему стало жалко их. Заклинание одурманило малышей – кроме него они ничего не слышали. Он замолчал, надеясь, что змеёныши придут в себя и уползут прочь. Но одурманенные змеёныши стояли без движения, уставившись на него своими маленькими, ясными глазами.

Он долго сидел, глядя змеёнышам в глаза. Затем встал, взял целлофановые мешки и направился к дороге.

Погода была жаркой, но змеи, еле шевелившиеся в мешках у него на плече, были холодными, и он ощущал этот холод в своей крови и сосудах.

Через десять-пятнадцать шагов он обернулся и увидел, что змеёныши преследуют его. Он ускорил шаги и не оглядывался вплоть до каменной дороги.

...Водитель бульдозера обернулся и взглянул на дорогу, по которой он ехал через кладбище. Он знал, что видит эти могилы, надгробные камни и надписи на них в последний раз. Знал, что он навсегда расстаётся с этими могилами, через некоторое время они сравняются с землёй, и последняя память об этих людях, преданных забвению, будет навсегда стёрта с лица земли.

"...Могилы – как люди; среди них тоже бывают беспризорные сироты, счастливые и несчастные…", – раздумывал он, глядя на надгробные камни, видневшиеся среди вскрытых могил.

Стоял невыносимый зной. Его ноющие от усталости кости смягчались под жаркими лучами солнца, и неумолимая дремота сковывала ему веки. Стук лопат и кирок слышался ему издалека. Этот стук каким-то таинственным образом выводил из его сознания всё забытое. Он прилёг, положив под голову булыжник.

Совсем вблизи двое копали могилу. Один из них говорил незнакомым ему голосом, а другой, копая, слушал.

– Да, о чём это я… Вчера ночью мне приснился покойный и говорит: сынок, когда ты переносил мою могилу, забыл выкопать мою бороду. Я онемел – не нашёлся, что ответить. Говорит: сынок, не срами меня в таком пожилом возрасте – мне стыдно появляться на людях без бороды. Обязательно найди мою бороду и принеси. Утром пришёл, тщательно покопался в старой могиле, но, кроме гнилого куска савана, ничего не нашёл. И подумал: как можно там найти бороду, если тело было похоронено десять лет тому назад? Но побоялся, что дух старика навредит детям, и решил попросить Моллу Магомеда прочесть Коран. Но в ту же ночь старик вновь приснился мне, и на этот раз выругал меня, на чём свет стоит: "Я дал тебе поручение, – сказал он, – попросил найти мою бороду, а ты почему-то додумался заказать прочесть для меня стих из Корана!" Я не выдержал, с раннего утра пришёл и заново выпотрошил всю могилу. Пучок бороды я нашёл именно в том месте, где старик указал мне во сне. После того случая у меня сна ни в одном глазу – никак не могу обрести покой, вот-вот сойду с ума. Если бы об этом мне рассказал кто-либо другой, то я бы не поверил и действительно счёл бы его сумасшедим. Но что поделаешь – этот случай произошёл именно со мной…

– Мы не смогли сообщить Джафару, чтобы приехал, перенёс могилу матери. Вернётся, увидит, что кладбище снесли – с ума сойдёт. Что я могу поделать – неделю назад послал телеграмму, но от него ни слуху, ни духу. Позавчера я повторно позвонил к нему на работу в Баку – сказали, что он уехал в отпуск на полтора месяца. Не знаю даже, что делать… Он приезжал сюда только чтобы навестить могилу матери, и если могила исчезнет, то он больше никогда не появится здесь.

– Нам нужно было перенести хотя бы свежие могилы…

– Их же не одна и не две – какие переносить?

– А как же могила Султанзаде? Её-то хотя бы мы могли перенести… Уверен – придёт время, мы будем ругать себя, жалея, что не сделали это!

– Ей-богу, будь моя воля, я бы сам занялся этим. Тут ничего трудного нет – нанял бы пару молодых рабочих и перенёс бы могилу покойного. Но мне обидно, что у мужика столько родных и близких, но ни одна сволочь не вспоминает о нём…

– Да, ты прав… Уже который день, как я на этом кладбище, но ни разу не видел, чтобы кто-то из родственников Султанзаде появлялся…

– Я уже не говорю про мужа Умуханым… Сыновья захотели перенести могилу матери, но отец не позволил – говорит, сидите на месте, ваша мать была женщиной лёгкого поведения, от такого человека не должно остаться и следа, её могилу впору сравнять с землёй гусеницами бульдозеров. Какая разница, кем была при жизни эта сукина дочь? Как можно говорить ребёнку такие слова про родную мать?

– А ты не слышал, какой скандал устроила жена Фаик-муаллима? Недавно к ней пришли несколько его бывших учеников с намерением перенести могилу учителя на новое кладбище. Его жена разнесла их в пух и прах. "У Фаик-муаллима есть жена, дети, братья – вы-то чего вмешиваетесь? Они сами решат – переносить могилу или нет!" Бедняги вернулись несолоно хлебавши. А что ты на это скажешь?

Внезапно они увидели, что к ним направляется голый человек, укутанный в саван – всё его тело было покрыто седыми волосами. У него был такой устрашающий вид, что люди невольно приостановили работу и замерли, затаив дыхание. Седоволосое существо медленно приближалось к ним. В одно мгновение люди прекратили работу и столпились в кучу.

Седоволосое существо тоже остановилось.

Все замерли на месте – люди словно одновременно онемели.

– Я Алиш, – сказало седоволосое существо, – я не умер...

Над головой людей пронёсся ветерок страха – толпа начала дрожать и биться в ознобе. Но никто не проронил ни слова.

– Почему вы так злобно смотрите на меня? – спросил Алиш.

Неожиданно среди людей он заметил Бекира. Больше половины своей жизни Алиш провёл рядом с Бекиром и теперь, увидев его среди дрожащей толпы, обрадовался, что хотя бы Бекир сможет убедить людей, что это действительно сам Алиш, он жив и здоров.

– Бекир! – крикнул он и быстро направился к нему. Но не успел он сделать и пары шагов, как Бекир в беспамятстве упал и начал биться в конвульсиях, как животное с отрезанной головой. Надежда в глазах Алиша исчезла в одно мгновение.

– Пошёл вон отсюда! – крикнул кто-то из всё ещё дрожащей толпы. – Ты оборотень! Если сейчас же не уберёшься отсюда, мы прибьём тебя до смерти!

При упоминании о смерти пулевая рана в руке Алиша начала ныть.

– Ради Аллаха, не трогайте меня, позвольте мне вернуться в свою могилу, – принялся умолять Алиш. – Клянусь, я не оборотень, я живой человек, меня похоронили по ошибке! Поздно ночью мародёры вскрыли мою могилу, чтобы снять с пальца кольцо и выдернуть золотые зубы. Увидев, что я жив, они убежали. Я подхватил воспаление и болел долгое время, но меня похоронили заживо, думая, что я умер…

– Врёшь! – крикнули люди отовсюду. – Невозможно выжить после недельного захоронения!

– Если мы не убьём его, он точно что-то натворит, – сказал кто-то из толпы. – Чего вы ждёте?

Люди схватили лопаты и кирки, подобрали камни. Алишу с трудом удалось улизнуть от нахлынувшего на него камнепада. Но никто не решился догнать его.

Спасаясь от разъярённой толпы, Алиш перешёл реку и скрылся за маленькими холмами, расположенными вдоль берега. Он уселся на корточки, чтобы перевести дыхание – пот лился в три ручья. Алиш только сейчас почувствовал зной и жару – он был нагим, да и саван, в который он укутался, где-то упал с него. "А почему тогда так жарко? Словно в это пекло я хожу в шерстяной одежде". Он словно увидел себя только сейчас: всё его тело было покрыто седыми волосами. "...Оборотень, несомненно! Это же не человеческий облик! Что же делать остальным, если я сам боюсь себя? И потом, будь я жив, меня бы мучали жажда и голод. Со дня моих похорон прошло уже долгое время, но мне не хочется ни есть, ни пить… Вот поэтому люди мне и не поверили. Подумать только – даже Бекир, с которым я вместе вырос, испугался меня и потерял сознание... Оборотень... По-другому и быть не может! Иначе столько людей не начали бы дрожать, увидев меня... Они что, человека не видели? Допустим, не узнали… Но почему при виде меня они бросили работу и столпились в одном месте? Видимо, я настолько страшен и уродлив, что люди пугаются меня…"

В памяти Алиша всё смешалось, и в этой суматохе не было просвета. Алиш боялся самого себя, он хотел убежать от себя, избавиться от всех этих ужасов раз и навсегда.

Внезапно, оглянувшись на шорох, он увидел повисший в воздухе клинок лопаты. Он сразу привстал, и увидел незнакомого человека крупного телосложения, который так и замер с поднятой лопатой в руке. Встретившись с Алишем взглядом, он задрожал и выронил лопату из рук. Ничего не сказав, Алиш направился вглубь полынной пустыни и, сделав несколько шагов, остановился и обернулся. Человек, покушавшийся на него с лопатой, всё ещё стоял на месте и дрожал...

– Сынок, ты хотя бы спросил у этих идиотов, которые прислали тебя сюда, почему эти сукины дети решили прокладывать дорогу через кладбище? Они что, совсем стыд и совесть потеряли? Или совсем не задумываются о том, что в один прекрасный день они тоже умрут и будут погребены в такие же могилы, как и эти покойники? Ведь тогда никто даже плюнуть на их поганые тела не захочет…

Он молчал – ему нечего было ответить. Лишь дождался, пока старик уйдёт – он никого не хотел слушать, в его памяти смешались различные звуки, которых он никогда не слышал. Ему хотелось убежать от всего и ото всех.

– Сынок... – дальше он ничего не слышал; в его ушах раздался ужасающий гул. Этот гул исходил из какой-то бездонной глубины и возрастал, смешиваясь со стуком лопат и кирок. В сравнении с этим гулом человеческие голоса, разговоры окружающих казались ему тихим шёпотом.

Он отошёл от людей и побежал в направлении полынной пустыни, дабы избавиться от этого гула.

– Что это с ним? Куда он побежал? – с изумлением спросил старик, который всё это время говорил без умолку.

Никто не ответил старику – все смотрели вслед водителю бульдозера. А тот бежал, чтобы избавиться от гула, заполонившего его слух, всю его душу. Но гул не стихал – наоборот, он раздавался ещё сильнее, терзая его сознание.

Наконец он понял, что больше не может бежать – ноги не отрывались от земли, а гул был настолько сильным, что сотрясал всё его тело. Он лёг на землю и обнял прогретую лучами солнца землю. Этот гул сводил его с ума. Он корчился, переворачивался с боку на бок, бороздил пальцами почву. А гул постепенно усиливался. Он не почувствовал, когда потерял сознание.

...Придя в себя, он ощутил аромат полыни и обнаружил, что лежит, положив голову на полынный куст. Сколько времени прошло – он не знал. Поднял голову и взглянул на небо – солнце было близко к закату. Люди, работающие на кладбище, издали напоминали муравьёв. Удивился – как же ему удалось преодолеть бегом такой дальний путь? Взглянул на свои ноги – он был босой, где-то потерял свою обувь. Гул, сотрясающий его сознание, был настолько силён, что он не почувствовал, когда и где обувь упала с ног.

Он начал возвращаться по своим следам. Гул исчез – теперь он чувствовал какое-то странное облегчение. Эти неожиданные события последних нескольких дней, заставившие его позабыть даже самого себя, казались ему небылицей. Словно всего этого не было, и он всего лишь услышал это от кого-то. Но нет – эти надгробные камни, которые с приближением всё увеличивались; эти люди, поспешно работающие на кладбище – всё это возвращало его в жестокую, реальную жизнь, проясняя ему сознание...

...Когда он дошёл до кладбища, солнце садилось за горизонт. Взобравшись на невысокий холм, он оглядел кладбище. Все люди были на месте – они работали, не покладая рук. Бродячая собака продолжала таскать на новое кладбище кости своего хозяина. Оторвавшись от людей, старая Халима сидела в сторонке и, положив перед собой камни, обнаруженные в могиле сына, пела им колыбельную. Её дети стояли чуть подальше от матери и горько рыдали. Старушка никого не подпускала к себе.

– Убирайтесь прочь! – говорила она. – Надоели мне все!

Но дети не хотели уходить, оставив здесь мать. Они знали, что если им не удастся как-нибудь уговорить старушку и отобрать у неё камни, то она не вернётся домой и останется на этом кладбище. Но старушка не верила ни единому слову своих детей, не подпускала их к себе.

Сона – старшая дочь Халимы – подошла к матери. Старушка накрыла камни грудью:

– Нельзя! – строго сказала она. – Не подходите!

Слезы женщины, смешавшись с землёй, придали её лицу устрашающий облик. Её платок сполз с головы, седые волосы рассыпались по обнажённым плечам. Она не видела и не хотела видеть ничего, кроме этих камней, вырытых из могилы сына...

...Старая Халима продолжала лежать на чёрных камнях. Несчастная Сона, не выдержав, подошла к матери и попыталась оторвать её от камней – однако, как ни старалась, сдвинуть мать с места ей не удалось.

Халима лежала лицом в землю – она ничего не говорила, никого не проклинала. Сона ещё раз попыталась поднять её, но не смогла. Остальные дети пришли на помощь и, оторвав старушку от земли, уложили её на спину. Старушка, которая всего минуту назад лежала на камнях, одеревенела. Два камня остались в её согнутых руках, и детям не удавалось раздвинуть ей руки и вытащить камни.

Старая Халима словно была мертва – под палящими лучами солнца её тело было холодным, как лёд. Живыми у неё были только глаза, и только глядя в её глаза можно было понять, что старушка жива. Глазные яблоки странным образом двигались в разные стороны, словно готовились выйти из орбит.

Дети попытались усадить старушку, но одеревеневшее тело не поддавалось. Старушка то бледнела, то краснела, и, глядя на неё, можно было понять, что она хочет что-то сказать, но, онемев, пытается выразить свои слова глазами.

Её дети плакали. Не плакала только Сона – она замерла, уставившись в глаза матери, пытаясь в её глазах прочесть её пожелания.

– Да перестаньте уже! – сказала Сона. – Дайте понять, чего она хочет…

Дети умолкли.

Вновь нагнувшись к матери, Сона уставилась в её глаза. Глаза старушки наливались кровью, и с приливом крови её зрачки двигались ещё быстрее. Сона принялась массировать руки матери – но её окаменевшее тело никак не смягчалось, а с каждым прикосновением становилось ещё жестче. Опухшие сосуды почернели.

– Мама, что же ты хочешь, скажи что-нибудь! – не выдержав, зарыдала Сона.

Старая Халима изо всех сил пыталась что-то сказать, но не могла – при этом её глаза ещё больше наливались кровью.

– Мама, мамочка! – заново окликнула её Сона, захлёбываясь в слезах, и, обернувшись к младшей сестре, сказала: – Принеси воду из реки, быстро!

Девочка кинулась к реке.

Затем Сона обратилась к сестрам:

– Помогите, отнесём домой...

Сона схватила мать за руки, а сёстры – за ноги, но поднять её не смогли; одеревеневшее тело старушки стало неимоверно тяжёлым.

– Подождите, сначала надо отобрать камни, – сказала Сона.

Дети попытались вытащить камни из окоченевших рук матери, но не смогли.

Наконец Сона кое-как вытащила камни.

Младшая сестра прибежала с бутылкой воды. Сона намочила матери лицо, шею, горло, и вновь взглянула ей в глаза. Глаза старушки увеличились до неузнаваемости. Глядя в глаза матери, Сона внезапно осознала, что эти глаза больше никогда не обретут своего прежнего вида, никогда не прояснятся.

Неожиданно глазные яблоки старушки выскочили из орбит, и упали на землю.

Толпа ахнула. Тело женщины смягчилось в одно мгновенье.

Сняв с головы чёрный платок, Сона завязала глаза матери, и, забрав бездыханное тело старушки, дети, проливая слёзы, направились к селу.

Люди работали, проклиная всё на свете. Выкапывали и раскидывали старые надгробные камни, покрытые мхом.

Он смутно слышал эти проклятия, но не мог разобрать, в чей адрес они звучат. Голоса исходили откуда-то издалека, и разглядеть людей с такого расстояния было невозможно. Их одежда, руки, лица были все в пыли – они были похожи не столько на людей, сколько на серые тени, которые постоянно двигались, перемещались. Одна из теней направлялась к нему. С приближением она увеличивалась, прояснялось её лицо, глаза, конечности. Но у этой тени, приближающейся к нему шаг за шагом, была странная, страшная походка – словно это не человек, а какое-то иное существо.

Он почувствовал, как большие, крепкие, как железо, пальцы схватили его за горло. Захрипел. Глаза его увеличились, и он взглянул увеличившимися глазами на владельца этих железных пальцев. "...Кажется, это мельник Хыдыр… А разве мельник не умер? Без сомнения, это он". Он попытался спросить: "Хыдыр, почему ты душишь меня? Что я тебе сделал плохого? Мы же с тобой съели пуд хлеба да соли, как же ты можешь так поступать со мной?" Но понял, что ничего сказать не сможет, так как горло было сжато пальцами Хыдыра. Однако надо было что-то сказать – иначе не выбраться ему из стальных пальцев скелета мельника. Поняв, что попытки сказать что-либо – напрасны, он изо всех сил ударил кулаком Хыдыра в челюсть. Череп мельника оторвался, и покатился вниз по склону. Тело Хыдыра упало и разбилось вдребезги. Но рука Хыдыра всё ещё хватала его за горло и душила. Господи, сколько же сил в этих пальцах! От удара в челюсть Хыдыра сильно болела рука – не выдержав эту боль, он застонал, и внезапно услышал голос:

– Дядя, дяденька!

Он находился между сном и явью. Кажется, окликивали именно его. Наконец он открыл глаза; это был тот самый мальчик – он стоял среди надгробных камней. Мальчик указывал на его руку. Пальцы были все в крови. Ударив во сне кулаком о камень, он сильно поранил руку… И внезапно он осознал, что его душили во сне. Он нащупал горло – ему всё ещё не верилось, что это был всего лишь кошмарный сон. Действительно, он до сих пор чувствовал у себя на горле давление костяных пальцев Хыдыра и из-за этого ощущения задыхался.

...Бродячая собака лежала на мокрой земле над новой могилой своего хозяина и жалобно скулила. Словно это была не собака, а обессилевший в лютую зиму голодный волк. Вой собаки доходил до самого села. В этом вое скрывалась какая-то вечная, таинственная сила, жестоко терзающая человеческую душу и разъедающая человека изнутри. Этот вой вызывал у человека жалость к самому себе – жалость о том, что он родился не камнем и не деревом, а человеком, обладающим разумом, чувством и сознанием.

Он встал и двинулся вниз по кладбищу. Издали он ничем не отличался от надгробных камней, и, если бы не двигался, то его запросто можно было бы принять за надгробный камень. Большинство свежих могил были перенесены, и на месте надгробных камней чернели жуткие ямы. Он ужасался, глядя в эти ямы, полные кусков истлевших саванов.

Смеркалось. Вечерний полумрак вызывал ужас. Деревья в саду Бабалы в верхней части кладбища начали шептаться громче. Село погружалось в тьму, неизбежную, как сон, как смерть. Словно эта тьма начиналась с непроходимых ветвей сада Бабалы и, преодолевая кладбище, распространялась по селу и заполоняла весь мир. Он стоял среди забытых могил и неохотно глядел в тьму. Таниственная тоска, наводимая тьмой, распространялась по всей земле.

С наступлением полумрака раздался собачий лай.

"Снос кладбища положит конец истории жизни множества людей. Оборвётся последняя нить, соединяющая этих людей с вечным миром. Странно, что эти люди запомнились именно благодаря своей смерти. Самое интересное в жизни этих людей для остальных была именно их смерть".

Столь раннее наступление вечера пугало его. Он огляделся. Воцарилась глухая тишина. На кладбище уже никого не было. Он не заметил, когда ушли эти люди, когда опустело кладбище. Внезапно он услышал слабый шорох. По телу пробежали мурашки, волосы встали дыбом – но, собрав волю в кулак, он медленно направился в ту сторону, откуда слышался шорох. Кажется, шорох слышался из могильной ямы. Он подошёл к яме и увидел в ней странное животное с длинной шерстью. Это была гиена – она с аппетитом грызла кость. Могила была свежей – её вскрыли, но выкопать останки, кажется, не успели.

До чувствительных ушей гиены донеслось человеческое дыхание, и, прекратив грызть кость, животное подняло голову и со злостью оглядело стоявшего перед ним человека. Но то ли почувствовав кое-что в осанке стоящего перед ней человека, то ли не желая останавливаться, гиена не обратила на него никакого внимания и продолжила грызть кость. Хруст кости, раздрабливающейся между зубами гиены, вызвал у него отвращение – и то ли от вони, исходящей из могилы, то ли от хруста человеческой кости его стошнило, хотя ничего, кроме воды, за сегодняшний день у него во рту не было. Он изрыгнул зелёную слизь, но тошнота не прекратилась – словно он готов был изрыгнуть всё, что съел с момента рождения вплоть до вчерашнего дня, вместе со своими внутренностями.

Кое-как придя в себя, он уселся на камне. Обессилев, он еле держался на камне, пытаясь не падать. А гиена была занята своим делом. Ему не хотелось смотреть на это жуткое животное – иначе его могло стошнить снова.

– Дядя, дяденька! – рыдая, умолял ребёнок, – гиена пожирает тело моей матери – иди, прогони её.

Кто же этот ребёнок, господи? Он то появлялся, то исчезал. Но ребёнок казался ему родным. Родным?! А есть ли у него кто-то родной в этом мире? Может быть… Где-то есть… но он не знал. Возможно, он неоднократно встречался со своими родителями, прочими родными и близкими, сам не ведая об этом.

...Иногда ему снилась мать – и каждый раз она была в одинаковом обличии. У матери были каштановые волосы и голубые глаза. Проснувшись, он чуть не сходил с ума. Как ему мог присниться человек, лица которого он ни разу не видел? Раньше после таких снов он стоял в людных местах города и осматривал прохожих. Он верил, что в один прекрасный день среди этого бесчисленного количества людей он встретит свою мать. В его снах мать всё время куда-то шла, взяв под руку какого-то мужчину. Не убирая руки из руки мужчины, она глядела на него, махала рукой и улыбалась. Он был уверен, что если ему снится мать, которую он никогда не видел, то он и сам обязательно снится матери. Она ищет его так же усердно, как он – её. Каждый раз, когда ему снилась мать, он пытался договориться с ней о встрече, но почему-то всё время забывал об этом. Но однажды мать сама назначила ему встречу. Издали, взяв под руку этого незнакомого мужчину, она сказала: "Завтра приходи ко входу на рынок, я буду ждать тебя там". Он попытался что-то ответить, но мать превратилась в тусклую тень и испарилась в воздухе.

Утром, в назначенное матерью время, он пришёл к рынку. Он оглядывался по сторонам, пытаясь увидеть среди прохожих свою мать. Он был уверен, что она обязательно явится. Но время шло, а матери не было видно. Ему казалось, что мать, затерявшись в толпе, следит за ним, взяв под руку того незнакомца – точно как в его сновидениях. Резко двинувшись с места, он помчался в толпу, и какая-то женщина, увидев его, убежала. Расталкивая людей, он пытался догнать мать, не понимая, почему она убегает от него. И когда толпа поредела, он осознал, что мать куда-то исчезла – он нигде не смог её найти.

После этого случая он пытался прогнать мать из своих сновидений. Но мать снилась ему снова и снова, упрашивала, назначала встречу – но он больше никогда не пошёл на встречу с ней. Эта голубоглазая женщина с каштановыми волосами, взяв под руку неизвестного мужчину, навсегда исчезла из его памяти.

...Дальше он ничего не помнил – убил ли гиену? Успокоил ли ребёнка? Не знал…

...И внезапно осознал, что водит бульдозер по кладбищу вдоль и поперёк, разрушая устрашающие надгробные камни вместе с их тенями и сравнивая их с землёй.

Он не почувствовал, как долго проработал на кладбище. Пот лился в три ручья. Рёв работающего бульдозера ещё больше усиливал его страх. Он словно боялся завершить эту работу. Разрушая могилы, он чувствовал напряжение у себя внутри, в сосудах, в глубинах своей души. Это напряжение, извиваясь, разрушало его внутренности, уничтожая их как эти надгробные камни. В его сознании звучал жуткий скрежет раздрабливающихся камней.

Время от времени среди надгробных камней он замечал белоснежную тень. Она протягивала руки к небу, словно умоляя о пощаде, но эти мольбы были абсолютно беззвучны. Ему никак не удавалось разглядеть эту тень – как только он наводил на неё фары бульдозера, тень тут же исчезала в темноте. Видимо, он разрушил эту тень ковшом бульдозера вместе с надгробными камнями.

Завершив работу поздно ночью, он выехал с кладбища, даже не зная, куда держать путь. Он ехал по бескрайней полынной пустыне в неизвестном направлении. Точнее, никакого направления не было – он просто ехал, куда глаза глядят.

Он чувствовал, что кто-то преследует его. Этот страх был настолько сильным, что он даже не решался оглянуться. Темнота таяла при ярком свете фар. Он так сильно устал, что чувствовал себя сидящим не на жёстком сидении бульдозера с выпирающими пружинами, а в мягкой постели.

Невыносимая дремота не давала ему покоя, и веки невольно закрывались под тяжёлым грузом усталости. Ему было трудно раздумывать в этом состоянии дремоты о событиях, разрозненно всплывающих в его памяти: "Люди, прибывая в эти места лет через сто, даже не узнают об этих событиях. Они даже не будут подозревать, что под дорогой, по которой они едут на машинах или скачут на конях, лежит разрушенное кладбище, где покоятся преданные забвению люди…" Мысли обрывались в дремоте, затем появлялись заново. "...Господи, я же не хотел соглашаться на это дело! Я ведь дал себе слово! Как же мне жить после этого? Как я смог вынести этот жуткий скрежет надгробных камней, разрушаемых ковшом бульдозера? Ведь этот скрежет звучал как человеческий стон – почему же я не остановился, как же у меня рука поднялась? Уже поздно! Очень поздно!".

Порой в его ушах звучал крик ребёнка, которого он видел на кладбище, и в это

мгновение сон полностью исчезал из его глаз. Ему казалось, что ребёнок мчится в

темноте за его бульдозером, окликая его:

– Эге-ге-гееей!!!

Этот крик доносится из недоступной дали. Из колыбельной или из детдома – этого он не знает. Но странно, что этот крик не отражается эхом, а постепенно утихает, растворяясь в кромешной ночной темноте. "Уже поздно! Очень поздно!" – этот голос словно застрял у него в душе, и он никак не мог избавиться от него.

...Бульдозер на всём ходу покатился в обрыв, и его ужасный грохот был слышен во всей окрестности.

ВАГИФ СУЛТАНЛЫ

Перевод Джавида АББАСОВА

Литературный Азербайджан - 2018.- №2.- С. 3-47.