ТРЕХЛЕТНИЙ ПЛЕННИК

Повесть

Каждый младенец рождается не иначе,

как в своем естественном состоянии,

уже потом его родители делают из него иудея,

христианина или огнепоклонника.

Пророк Мохаммед

Вечером, с наступлением сумерек, пуля, выпущенная с оккупированной территории армянским солдатом, угодила в ногу восьмидесятипятилетней учительницы Гаратель, пробив голень и пройдя навылет. К счастью, кость была не задета, ибо сращение кости в ее возрасте было бы почти невозможным. Село Гарагашлы, расположенное в пятистах метрах от врага, неоднократно подвергалось обстрелу, но несмотря на это никто не собирался покидать село.

Хорошо, что в селе Гарагашлы был свой фельдшер, Сусанбар-ханым, большая часть жизни которой прошла в стенах местной больницы, и если бы не она, многие жители давно уже погибли бы от потери крови. Сусанбар-ханым знала больше, чем дипломированные врачи, и если бы она не подоспела вовремя, Гаратель-муаллима скоро бы покинула этот бренный мир. Фельдшер, кое-как приостановив кровотечение из простреленной голени, вколола женщине обезболивающее. Закончив перевязку, она вытерла пот со лба, а затем, обратившись к старшему сыну Гаратель-муаллимы Шакиру, который, насупившись, сидел в сторонке, затягиваясь сигаретой, поручила ему немедленно доставить мать в больницу и сделать рентген ноги.

− Немедленно вези ее, слышишь, не то могут возникнуть осложнения. Кто знает, а вдруг пуля была отравленной...

− Будь спокойна, Сусанбар-ханым, сейчас же отвезу. Не знаю даже, как тебя отблагодарить, – произнес Шакир, глядя в благообразное лицо Сусанбар-ханым.

− Никаких благодарностей, оказать помощь – мой долг.

И действительно Сусанбар-ханым была из тех людей, кто добросовестно выполняют свой врачебный долг. Именно поэтому она снискала к себе искреннее уважение и любовь односельчан. Ее жизненным девизом было делать добро всем без исключения: и тем, кто был при деньгах, и тем, у кого их не было.

Шакир, обругав армян, кое-как усадил восьмидесятипятилетнюю мать в «Жигули», при этом не удержавшись от колкости:

– Эх, муаллима, – он всегда так обращался к матери, − почему вы не поступаете так, как армянские женщины.

Побледневшая от потери крови и боли Гаратель-муаллима хорошо знала, куда клонит ее сын. Боль пронизывала все тело, стучала в висках, и она, стиснув зубы, терпела ее из последних сил. И тем не менее, уставившись потемневшими от боли глазами на сына, она спросила:

– В каком смысле?

– Не научили своих детей, подобно армянским женщинам, быть жестокими.

– Что поделаешь, Аллах создал нас такими сердобольными и милосердными.

– А ты знаешь, муаллима, кто стрелял в тебя в этот сумеречный час, кто ранил тебя в ногу? – спросил Шакир, поудобнее устраивая мать на заднем сиденье машины.

– Э, откуда мне знать, какой бешеный негодяй это сделал, − с трудом превозмогая боль, ответила Гаратель.

– А я вот знаю, кто это был.

– Ну и кто же? – заинтересованно спросила Гаратель-муаллима.

– Тот самый трехлетний Сергей, которого еще в 92-ом году взял в плен покойный Теймур.

– Э, не пори чепуху.

– А ты знаешь, муаллима, сколько лет будет тому змеенышу, которого ты пригрела у себя на груди, убаюкивая его по ночам и укладывая рядом с собой в постель.

– И сколько же?

– Двадцать пять.

– Он не станет стрелять в меня.

– Выстрелит, еще как выстрелит.

От горькой истины, высказанной сыном, ей стало как-то не по себе.

– Э, прекрати!

– Что, разве я не прав? Ему как раз пришло время служить в армии. Двадцать два года уже длится режим прекращения огня, но стрельба все не прекращается. Даст Бог, родится у тебя еще один внук, назовешь его Атешкес (Прекращение огня)... Вырастим и отправим его в ООН…

– Шакир, ради Бога, заклинаю тебя всеми святыми, заведи машину, давай поедем, а все разговоры про Сергея и упреки в наш адрес оставь на потом. Пока не наступила ночь, надо успеть заехать в больницу и вернуться назад.

Перестав пререкаться, Шакир, наддав газу, выехал со двора, оставив позади себя столб пыли.

***

Шакир жил в городе Мингячевир. Неделю назад он приехал в родное село, чтобы проведать мать. Когда-то, много лет назад, окончив среднюю школу, Шакир подал документы на физико-математический факультет университета. Но ему не повезло: он не прошел по конкурсу и вернулся обратно в село. В то время односельчане с укоризной смотрели на тех, кто срезался на вступительных экзаменах или же не прошел по конкурсу.

– Надо же, – говорили они, – и учительский сын срезался, и сын тракториста…

Шакир старался не отвечать им, хотя ему было что сказать, на что посетовать. Старшие любят осуждать молодых, думал он. Как говорится, в чужом глазу соринку видят, а в своем бревна не замечают. Да разве у сельской молодежи было время заниматься учебой и читать книги? Целыми днями они присматривали за отарами овец, собирали хлопок, косили траву или же собирали солому...

Вот и думайте сами, как молодежи селения Гарагашлы не срезаться на экзаменах, пройти по конкурсу...

Но в селе Гарагашлы никакие отговорки не принимались, людей интересовали только результаты. А результат каждый год был один и тот же.

И вот, чтобы избавиться от пересудов, Шакир однажды заявил матери Гаратель и отцу, шоферу Гасиду киши, что больше не желает жить в селе и хочет уехать в город Мингячевир, к дяде Сафару. Мол, устроится там работать на фабрику и на следующий год вновь попытает счастья. И родители не стали ему в этом препятствовать.

Дядя Шакира давно уже жил в Мингячевире. Он был секретарем парткома на хлопчатобумажной фабрике и пользовался там уважением и авторитетом. В детстве мать Шакира несколько раз возила его в Мингячевир к своему брату. А когда он повзрослел, стал подростком, мать, собрав в корзину разных гостинцев, сажала Шакира в автобус и отправляла одного к дяде в гости. Дядя всегда встречал племянника приветливо, водил его по всем достопримечательным местам города, покупал ему обновки. Но жена дяди, армянка Аня, при виде Шакира менялась в лице и недовольно хмурила брови. А Шакир, хотя и был обижен тем, с каким недовольным видом встречала его эта белолицая дородная женщина, по возвращении в село не рассказывал об этом родным, щадил дядю, дабы тот не упал в глазах родни.

Дядя Сафар жил на улице Социалистическая Болгария (в народе эта улица называлась Сос-Болгария) в трехкомнатной квартире на третьем этаже пятиэтажного здания с балконом, выходящим в сторону кинотеатра «Бахар». Кроме квартиры, у него была и небольшая дача с участком земли в пять-шесть соток у подножья Боздага.

Шакир постучал в дверь дяди Сафара в час наступления сумерек, когда последние лучи предзакатного солнца еще продолжали играть на стеклянных окнах домов. Дверь открыл ему не любимый и ласковый дядя, а его жена Аня ханым.

– Проходите, – нехотя промолвила она. Хотя ее недружелюбный тон и неприветливое обхождение сильно задели Шакира, он, находясь в безвыходном положении, был вынужден пройти внутрь. Оставив чемодан в коридоре, он протянул ей гостинцы, при виде которых на полном мясистом лице и толстых губах Ани ханым заиграла улыбка. В этот миг Шакир почувствовал внутри себя неприятный холодок.

– Твой дядя на даче, вскоре вернется, – сообщила Аня ханым Шакиру.

Пройдя в комнату, Шакир уселся на диван перед телевизором. К счастью, по телевизору шла его любимая передача «Muğam axşamı» («Вечер мугама»).

Дядя Сафар почему-то запаздывал. Из кухни доносилось фырканье Ани ханым и звон посуды. Он вспомнил, как когда-то мать, Гаратель-муаллима, не давала дяде Сафару благословения на брак с армянской девушкой.

– Э, брат, быстро же ты забыл, как они изгнали нас из наших же родных мест? Может, ты не помнишь, в то время тебе было одиннадцать, а мне восемнадцать лет. Но я ничего не забыла. Все помню... В тот день они вплотную приставили машину к нашим дверям, как будто, останься мы там на день дольше, Армении бы не стало. Усадив нас в машину с открытым кузовом, они прогнали нас с родных земель.

– Дорогая моя сестра, – спросил брат, сощурив глаза, – так в каком же году произошло это событие?

– В 1948 году.

– Но ведь тогда Аня, на которой я собираюсь жениться, только-только начинала ползать. Аня на одиннадцать лет моложе меня, слышишь, сестра, на одиннадцать лет. Какое она имеет отношение к тем событиям?

– Правду говоришь, никакого отношения не имеет, но у нее есть родня. Запомни, долго они не будут вести себя смирно. Наступит день, когда ваши с Аней будущие дети еще больше пострадают от этого. Если неуемные армянские главари вновь начнут сеять семена раздора между двумя нашими народами, то ваши дети окажутся между двух огней, их не примет ни та, ни другая сторона. Бедные, ни в чем не повинные дети будут притеснены с обеих сторон и запуганы. Понимаешь, они обречены жить в постоянном страхе...

Сафар не внял словам сестры. Видя сложность ситуации, он, собрав своих сверстников, друзей и знакомых, решил сыграть «комсомольскую свадьбу» не в селе, а в городе. В действительности же осуждать их было не за что. Насильно разлучать любящие сердца – не богоугодное дело. И в самом деле, Сафар и Аня по-настоящему любили друг друга, и Гаратель пришлось примириться с выбором брата. Проходили друг за другом дни, месяцы, годы, и хотя они жили в согласии, и никто не вбивал клин между ними, Сафар и Аня не могли иметь детей. Но им даже не приходила в голову мысль разойтись. Они никогда бы не нарушили клятву, которую дали друг другу.

… Прошли годы, а в квартире Сафара так и не раздался детский смех. Хотя они с Аней и продолжали любить друг друга, однако разъедающая их душу печаль с годами оставила отпечаток на их лицах. Сафар выглядел подавленным и поникшим, да и Аня замкнулась в себе, стала сторониться людей. В их доме уже не было места тем людям, которые в былые времена могли подолгу засиживаться у них. Здесь третий был лишний. Они свыклись со своим одиночеством и вели тихую, размеренную жизнь. Аня хлопотала на кухне, стряпала еду, а Сафар, вернувшись с работы, ужинал, а по ночам они занимались любовью. Так однообразно проходили дни за днями.

Когда дядя Сафар с Аней узнали, что Шакир решил устроиться на работу и приехал к ним на постоянное место жительства, на их лицах появилась тень недовольства.

– Говоришь, работать приехал? – спросил Сафар у своего кучерявого племянника, застенчиво сидевшего на диване с тревогой на лице.

– Да, дядя, – ответил Шакир, вступивший в пору безоглядной юности. – Работать хочу. После того, как я не прошел по конкурсу в институт, мне уже нечего делать в селе.

Лицо Сафара омрачилось.

– Странный мы все же народ, честное слово. Как будто все должны быть учеными. Никто и не думает о том, чтобы стать нормальным человеком, лишь бы диплом иметь… Ну что ж, не волнуйся, милый, найдем тебе работу на фабрике. Потом поговорю кое с кем в военкомате, закончишь за их счет и водительские курсы.

От неожиданного предложения Шакиру стало как-то не по себе.

– Дядя, я не хочу быть шофером, хватит и того, что отец мой всю свою жизнь проработал шофером. В этом году основательно подготовлюсь и на следующий год вновь попытаю счастья. А до того времени не хочу оставаться без работы. Мне стаж нужен.

– Дай Бог. Но будет лучше, если ты, прежде чем исполнишь задуманное, взвесишь все его положительные и отрицательные стороны. А вдруг, не дай Бог, ты вновь не пройдешь по конкурсу, и что тогда, наложишь на себя руки? Придет время, и тебя призовут в армию. Знаешь, что наших отправляют в стройбат, вот и будешь с киркой и лопатой в руках с утра до ночи копать землю, строить мосты… А если ты станешь шофером, то хотя бы избавишься от черной, тяжелой работы.

Шакир, молча выслушав доводы дяди, в душе все же с ним не согласился.

Наутро Сафар, отправляясь на работу, взял с собой Шакира. Войдя в свой кабинет, Сафар, бросив на стол черную папку, неожиданно снял с головы племянника фуражку. Затем, погладив Шакира по кучерявой голове, сказал:

– Баджы оглу, это тебе не деревня, а город, здесь все ходят с непокрытой головой. Наденешь ее только зимой, когда выпадет снег.

Шакир, лицо которого стало багрово-красным, ничего не ответил. Затем вместе с дядей они вошли в кабинет директора фабрики. Директор, развалившись в кресле, шумно поприветствовал Сафара. В это миг Шакиру показалось, что директор просто лицемерно притворяется перед дядей, так как тот является секретарем парткома. Вскочив с места, директор с распростертыми объятиями двинулся навстречу Сафару, словно виделся с ним не каждый день. Затем, вернувшись на место, спросил:

– Сафар-муаллим, а кто этот юноша?

– Племянник, сын сестры.

Услышав, что речь идет о нем, Шакир почтительно поднялся с места.

– Ай, машаллах, ай, молодец! Браво! Садись, сынок, садись. Добро пожаловать.

– Спасибо! – ответил Шакир, усаживаясь на место.

– Сафар-муаллим, – сказал директор, обращаясь к Сафару. – Как я понял, ты хочешь устроить племянника на работу?

– Так и есть. В этом году он сдавал экзамены в вуз, но не прошел по конкурсу.

Хочу, чтобы немного поработал, набрал, как говорится, стаж.

– Да, было бы неплохо. Ладно, какую же работу ему дать?

– У него нет опыта, дай приказ, пусть для начала в прядильном цехе смазывает станки. А когда окончит водительские курсы, станет работать водителем на фабрике.

Директор не стал возражать и спросил:

– Не нуждается ли твой племянник в общежитии?

– Спасибо, пока нет, – ответил дядя.

Слово «пока», произнесенное дядей, кольнуло Шакира в самое сердце. То есть, что значит – «пока»?

На следующий день дядя вновь взял его с собой на фабрику. Написав от имени племянника заявление о приеме на работу, он дал ему подписать бумагу, а затем, оформив приказ в отделе кадров, отнес копию начальнику прядильного цеха. Начальник цеха также принял его дядю с уважением.

– Добро пожаловать, Сафар-муаллим, чем могу служить?

– Спасибо, – ответил дядя, положив на стол начальника цеха копию приказа. – Этот юноша – наш человек, с этого дня он будет работать у тебя, присматривай за ним.

– Будь спокоен, Сафар-муаллим, все будет сделано!

Оставив Шакира у начальника цеха, дядя ушел. Начальник, порывшись в шкафу, стоявшем в углу комнаты, вытащил оттуда новый комбинезон и протянул ему.

– Вот бери, переоденься, а то испачкаешься, не стесняйся, сейчас приду.

Начальник цеха умышленно вышел из комнаты, чтобы парень смог переодеться. Через десять-пятнадцать минут он вернулся:

– Ну вот, теперь ты стал настоящим рабочим. Забирай одежду, пошли.

Начальник отвел его в специальное помещение и указал на один из выстроившихся в ряд шкафов.

– Вот твой шкаф. Будешь переодеваться здесь, – затем, протянув парню наполненную маслом железную чашу с длинным носиком, повел его к прядильным машинам, скручивающим хлопковые волокна. – Вот, смотри, с этого дня в твои обязанности входит смазывание этих станков. А дальше видно будет.

Так начался первый рабочий день Шакира. Первое время он жил у дяди. Именно с этого времени хмурое выражение не сходило с лица Ани. Порой, когда по вечерам Сафар с Аней переходили с азербайджанского на русский язык, Шакир понимал, что речь идет о нем. В такие минуты лицо дяди становится багрово-красным, на висках проступали вены, и слегка дрожали руки. И вот однажды вечером Шакир сообщил дяде о желании перебраться в общежитие.

– Зачем? – в голосе дяди Шакир не почувствовал решительности.

Сафар понимал, что перед ним стоит уже не желторотый сопливый мальчик, а зрелый юноша, который прекрасно все понимает.

Шакир же, чтобы не задеть самолюбия дяди, не высказал ему правды о том, что вот, мол, дядюшка, нет у тебя никакого авторитета в собственном доме. Бразды правления, увы, находятся не в твоих руках.

– Мне скучно у вас, – ответил он. – Хочу жить со своими сверстниками.

– Ну что ж, – страдальческим голосом произнес дядя. – Раз тебе так хочется, так тому и быть, поговорю с комендантом общежития, поселишься там.

На следующий день Сафар поговорил с комендантом мужского общежития, и Шакир поселился там в сорок первой комнате на третьем этаже. Сосед его по комнате Рагим был родом из Агдаша. Он тоже работал на фабрике и был старше Шакира лет на пять. Он уже успел отслужить в армии, окончить техникум. Это был тихий, молчаливый человек, вечно погруженный в свои думы. Как-то раз он признался Шакиру, что отец дал ему имя в честь любимого поэта Мамеда Рагима. Рагим также был увлечен поэзией, и сам писал стихи. В подтверждение своих слов он вытащил из-под кровати чемодан синего цвета и извлек оттуда целую охапку газет.

– На, можешь прочитать, если пожелаешь, – сказал он, протягивая ему газеты.

Хотя Шакир не очень-то дружил с поэзией, но ради соседа прочитал все его стихи. С каждым новым стихотворением Рагим все больше возвышался в его глазах. Шакир, как мог, стал расхваливать его стихи, и лицо Рагима, внимательно слушавшего каждое его слово, осветилось радостью. Он был счастлив. Именно тогда Шакир осознал, что достаточно одного доброго слова, чтобы сделать человека счастливым.

Каждую субботу Рагим отправлялся в литературный кружок, организованный редакцией городской газеты, где с превеликим удовольствием читал свои стихи.

У Рагима было много книг, и как только выдавалось свободное время, он полностью погружался в чтение. Чтобы не скучать, Шакир волей-неволей также пристрастился к чтению книг. Рагим не пил спиртного, не встречался с девушками, но много курил. На тумбочке у изголовья его кровати всегда лежала коробка сигарет «Казбек» с изображением всадника.

В то время на фабрике работало немало русских девушек. Занятых на фабрике азербайджанок можно было пересчитать по пальцам. Русские девушки, а изредка и татарки, прибывшие в этот небольшой городок из различных регионов России, казалось, появились здесь не по своей воле, а в результате спланированной пропаганды или кампании. Они тут же обеспечивались работой и местом в общежитии...

Это были времена, когда молодежь из азербайджанских сел устремлялась в города, оставляя деревни на попечение стариков. Время от времени газеты писали об опустевших, брошенных на произвол судьбы селах, о молодежи, покидающей деревни. Но ведь одними газетными статьями делу не поможешь. Сельская молодежь уезжала в города лишь по той причине, что в своих деревнях не могла реализовать свои мечты. Молодые люди мечтали о том, чтобы, получив высшее образование, стать достойными людьми, или же, устроившись на работу на фабрики и заводы, обзавестись городским жильем, приобщиться к культурной жизни.

Городская жизнь подобна громадному морю; многих из тех, кто, покинув родные очаги, бросался в объятия города, можно было бы сравнить с вечно устремляющимися к берегу морскими волнами. Хотя повседневные дела и заботы о семье отвлекали их, в душах у них всегда жила мечта когда-нибудь вернуться в родную деревню, насладиться покоем, отдыхая у родника, на берегу реки, под сенью деревьев. Но, увы, им никогда не удавалось вырваться из города, такого заманчивого и притягательного. Будучи в селе, они скучали по городу, а находясь в городе – по деревне. Вот так, разрываясь между городом и селом, они проживали свой век и перед смертью завещали похоронить себя на родной земле, рядом со своими родными. Эти чувства были чужды Шакиру. Он пока еще не понимал, что, живя в деревне, являлся частью природы, а теперь, находясь в городе, стал лишь мельчайшей частичкой громадной людской массы. В этом небольшом молодежном городе, расположенном на обоих берегах реки Куры, он ощущал себя свободным человеком, и ему нравилось проводить время со своими сверстниками. Вечерами они всей гурьбой крутились вокруг женского общежития, бесцеремонно заглядывали в окна, выбирая себе девушек для времяпрепровождения. И Шакир был одним из этих ребят. Но его сосед по комнате Рагим продолжал вести замкнутый, отшельнический образ жизни. В минуты усталости и душевного утомления он просто-напросто отправлялся на берег Куры и, усевшись под тополем, часами созерцал медленное течение реки, а порою, сбросив с себя верхнюю одежду, прыгал с моста головой вниз в реку, чтобы искупаться.

Однажды Шакир спросил у Рагима, почему тот ведет себя так отчужденно. «Ведь ты молод, полон сил, а ведешь себя как какой-то немощный старик...»

Рагим, окончивший после армии педагогический техникум и знакомый больше с книжными персонажами, чем с живыми людьми, вынул из пачки папиросу и поднес ее ко рту. Неспешно, как повидавший жизнь человек, он зажег ее, втянул дым в легкие, а затем, выпустив через ноздри, спросил Шакира:

– Ну хорошо, скажи мне, какие у тебя планы, ты женишься на этой русской девушке, с которой гуляешь?

– Нет, – решительно ответил Шакир.

– Почему?

– Я женюсь на своей односельчанке.

– А сможешь ли ты потом смело смотреть в глаза той девушке из вашего села, когда будешь признаваться ей в своих чувствах?

Лицо Шакира покрылось краской.

– Э, да я не собираюсь рассказывать ей о своем прошлом.

– Ну да, не расскажешь, но в один прекрасный день все может раскрыться.

– Э, Рагим, ради Бога, не читай мне мораль.

– Я не мулла, чтобы читать проповедь, но кое-что смыслю в жизни. Что ты будешь делать, если в один прекрасный день девушка, с которой ты гуляешь, окажется беременной?

– Э, что ты несешь? – лицо Шакира покрылось краской.

По лицу Рагима пробежала насмешливая улыбка:

– Я просто предупреждаю тебя о том, какая беда может поджидать тебя в будущем, Шакир Садыгов. По закону ты должен будешь или жениться на той девушке, с которой гулял, или же пять лет отсидеть в тюрьме. Вот и выбирай из двух зол…

Этот разговор словно раскрыл Шакиру глаза.

– Верно говоришь, брат, – произнес он.

***

При посредничестве Сафара Шакир был направлен за счет военного комиссариата на водительские курсы. Сафар был очень доволен этим и даже, приезжая в деревню к сестре Гаратель, с гордостью заявлял, что в случае, если Шакир не поступит в институт, то во время службы в армии хотя бы не станет таскать камни, заниматься черной работой, а будет водить машину командира, кататься, как сыр в масле.

И действительно, все произошло так, как предсказывал Сафар. Окончив водительские курсы, Шакир в августе отправился в Баку сдавать экзамены на физико-математический факультет университета. Но и на этот раз, не найдя своей фамилии в списке поступивших, он сильно расстроился.

− До каких пор эти бездушные экзаменаторы будут мешать мне «пройти по конкурсу», – жаловался Шакир. Ведь неизвестно, останется ли у него еще желание поступить в университет после службы в армии…

***

В начале ноября 1966 года Шакиру пришла повестка. 11-го числа он должен был прибыть в военкомат. Уволившись с работы, он на неделю поехал в село к родителям и твердо предупредил их, чтобы те не приезжали в город провожать его в армию. Гасид киши и Гаратель-муаллима дали слово, что не приедут, и поручили его милости Аллаха, пусть, мол, с честью отслужит и счастливо возвратится домой..

В назначенный час Шакир явился в военкомат вместе с дядей Сафаром. Аня, не желая оставаться дома одна, также присоединилась к ним. Шакир словно сейчас заметил, как поседели и поредели волосы на голове у дяди, да и голова Ани уже была тронута сединой. С горечью в душе он подумал о дяде, жизнь которого прошла в пустых ожиданиях, о его бездетности. Вскоре появился комиссар и произнес краткую речь. После его выступления призывники устремились в выстроенные в ряд автобусы. Перед тем, как сесть в автобус, Шакир оказался в крепких объятиях дяди Сафара. Аня также обняла его, расцеловала и даже расплакалась.

Наконец автобусы, посигналив, тронулись в путь…

В Баку – на станцию Баладжары – они прибыли вечером и им определили прибывших из России старшин. Так как призывники, прибывшие из различных районов республики, собирались в Баладжарах, здесь яблоку упасть было негде. Призывникам сказали, что эту ночь они проведут в городе, отправятся к месту назначения только завтра, и если у кого-то есть здесь родственники, они могут переночевать у них, с условием, что явятся в пункт назначения к девяти часам утра…

Шакиру некуда было идти и он, присоединившись к таким же ребятам, как и он сам, отправился на поиски жилья. Оказалось, что в Баладжарах было полным-полно людей, сдающих квартиры на одну ночь и таким образом зарабатывающих себе на жизнь. Кое-как решив вопрос с ночлегом, утром они вновь прошли медицинское обследование. Но и на этот раз их не отправили к месту назначения и таким образом им пришлось еще на десять дней остаться в Баладжарах.

На одиннадцатый день поступил приказ о сборе. Тысячи призывников собрались у трибуны, где выступал военный комиссар. После своей краткой речи он передал слово секретарю Центрального Комитета партии товарищу Шихали Гурбанову, известному писателю и общественному деятелю. Раздался шквал аплодисментов. И теперь Шихали Гурбанов, имя которого с почтением произносил Рагим, стоял перед ними, выступая с трибуны. Это был видный мужчина среднего роста с зачесанными назад волосами, который говорил на чистейшем родном языке. Призывая новобранцев честно исполнить свой долг, он также просил их не забывать о своем родном языке, о родине, родителях, родных и близких. Каждое слово, произнесенное писателем, глубоко проникло в душу Шакира...

***

Гневная речь главврача вернула Шакира в перевязочную больницы, в поселок, заменивший на время находящийся под оккупацией районный центр.

− Эх, честное слово, у них с головой не все в порядке, − жаловался врач на армян. − Через каждые пятьдесят-сто лет они начинают выкидывать такие фокусы. Совсем Бога не боятся. Благодаря русским они пришли на наши исконные земли из Ирана и Турана и построили здесь свое государство, а теперь ведут себя так, будто это мы поселились на их землях. – Возмущенно хлопнув себя по колену, врач поднялся: − Видимо, ты родилась под счастливой звездой, Гаратель-ханым... Не бойся, рана заживет, но первое время старайся долго не находиться на ногах.

Шакир, не переставая ворчать и браниться, привез мать домой. Остановив машину у голубых железных ворот с пулевыми отметинами, он засигналил. Как только раздался сигнал машины, его племянник Туркер тут же распахнул перед ними ворота. Появление Туркера еще больше разбередило старые, еще не зажившие раны Шакира, который и без того был взвинчен до предела. Его брат, отец Туркера Теймур, погиб в боях за Гарванд за день до объявления режима прекращения огня. Тогда Туркеру было всего пять лет. Окруженный любовью и заботой деда Гасида, бабушки Гаратель, матери Гюльтекин и дяди Шакира, мальчик вырос без отца. И все это по вине армян, одержимых идеей создания государства «от моря до моря». Шакира до глубины души возмущали события, происходившие на его глазах. При слове «атешкес» − «прекращение огня» − этот шестидесятишестилетний мужчина вспыхивал, как спичка:

− Скажите, что это за «атешкес» такой, когда за эти двадцать два года было убито столько наших солдат и гражданского населения. Эти армяне – вероломные люди, да разве они станут соблюдать режим прекращения огня? − выплескивал он все свое негодование в адрес Минской группы ОБСЕ, ООН, мировых государств.

У Шакира было свое представление о родине, о войне, о боевых действиях. Он был против необдуманного подхода, против невзвешенных шагов в любом деле. С тех пор, как помнил себя, он всегда искал справедливости. Его ровесники, знакомые с его характером, часто подтрунивали над ним: «Э, Шакир, ты все еще ищешь справедливости?» Шакир же, приглаживая свои густые брови, философски отвечал: «Справедливость должна быть в поступках людей, в их делах, разве найдешь ее у таких несправедливых людей, как вы? Если бы у тех, кто правит миром, было хоть немного справедливости, то Гарабах не находился бы сейчас под оккупацией врага. Где искать эту справедливость, если те, кто правит миром, выступают заодно с теми, кто попирает наши права?.. Эх, не тяните меня за язык, в этом мире сам черт ничего не разберет...»

Шакир остановил машину во дворе, под тутовым деревом.

− Как ты, бабушка, − спросил Туркер, спешно распахивая заднюю дверцу машины.

− Хорошо, мой родной, все хорошо... Помоги мне выбраться отсюда. Ох, ох...

− Сейчас, − Туркер, в мгновение ока схватив Гаратель в охапку, понес ее накрыльцо и уложил на специально приготовленную для нее кровать.

Такая забота со стороны внука сильно растрогала Гаратель-муаллиму:

− Пусть все твои беды и невзгоды станут моими, родной мой, что ты делаешь, так и грыжу себе можешь заработать.

− Э, бабушка, разве перенося кого-то с таким весом, как у тебя, можно заработать грыжу? − чуть выпятив грудь, произнес Туркер, гордясь своей спортивной фигурой.

− Упокой, Господи, душу Теймура, твоего отца, как ты похож на него...

Каждый раз при упоминании имени Теймура воцарялась тишина. Отец Теймура, покойный Гасид киши, когда речь заходила о сыне, с затаенной болью в душе говорил: «Аллах быстрее забирает к себе тех, кого сильно любит. Теймур стал шехидом за день до режима прекращения огня, так как был любимым созданием Аллаха...» При этих словах у него перехватывало дыхание. Стараясь сохранить мужское достоинство, он позволял себе изливать горе, плача навзрыд в душе. Его сдавленные рыдания слышала только жена Гаратель, то и дело утиравшая краем своей косынки слезы на глазах. Затем, указывая на игравшего во дворе Туркера, говорила:

− Мы должны благодарить Бога, Гасид, что у него хотя бы остался сын.

Гасид киши кивком головы соглашался со словами жены... Но так и не смирившись с утратой сына, он через несколько лет умер.

Теймур был одним из тех добровольцев, которые с самого начала этих событий участвовали в боях за Гарабах, там он потерял немало своих однополчан. Но война есть война, и у нее свои беспощадные законы. О каких высоких гуманных ценностях можно было говорить там, где повсюду царила смерть и люди убивали друг друга...

Из села Нахчыванлы армяне беспрерывно обстреливали позиции, на которых находился Теймур вместе с остальными бойцами-добровольцами. Однажды командир батальона сказал им, что пора бы им взять селение Нахчыванлы, а то эти армянские «дыга» совсем уже обнаглели. Командир был человеком решительным, с твердым характером, и никогда не изменял своему слову. Добровольцы хорошо знали, что этот бой не обойдется без потерь, потому что село было расположено высоко в горах. По приказу командира солдаты начали готовиться к бою. Спустя день командир сообщил им, что нападение на Нахчыванлы назначено на завтра, на 12 часов ночи. Затем он сел в свой УАЗ-ик и куда-то уехал, вернувшись лишь на следующий день к 2 часам дня. В половине 3-го неожиданно послышались удары железного плуга, подвешенного на ветке дубового дерева во дворе штаба. Бойцы-добровольцы вмиг заполнили площадь.

Хотя большинство из них составляли местные жители, но было среди них немало и тех, кто прибыл сюда из различных уголков страны. Командир всегда наказывал своим землякам вести себя с ними предельно осторожно. Среди них находились и бывшие заключенные, отсидевшие тюремный срок, и те, кто, бросив свои дела в России, поспешили на зов родины...

Собравшиеся на площади бойцы ждали новых указаний. Наконец командир, выйдя из возведенной кое-как глинобитной хижины, называемой штабом, предстал перед ними. Обратившись к добровольцам, командир сказал:

− Братья, сегодня в 3 часа дня мы должны перейти в наступление и взять село Нахчыванлы...

Среди собравшихся раздался гул:

− Мы же собирались начать наступление в 12 часов ночи. Что же случилось?

Командир изменил время наступления умышленно. Во-первых, он остерегался, что среди добровольцев могут находиться те, кто «работает» на врага. Ведь человек непредсказуем, от него можно ожидать чего угодно. Во-вторых, атакуют врага в основном ночью, и неприятель меньше всего ожидает нападения в дневное время. Командир не остался безучастным к реакции бойцов:

− Друзья, вы правы, но я решил начать атаку днем. Наверняка враг не ожидает нашего нападения средь бела дня. − Чуть помедлив, он продолжил: − Как вы знаете, ни один бой не обходится без потерь. Но я никогда не упрекну в трусости тех, кто не пожелают идти в бой; они могут спокойно вернуться в свои семьи!

Никто из бойцов не проронил ни слова. Теймур сделал шаг вперед и громко сказал:

− Командир, мы здесь именно для того, чтобы защитить свои семьи.

− Прекрасно, тогда вперед!

Вскоре они уже находились на подступах к селу Нахчыванлы и забрасывали селение снарядами. Со стороны неприятеля не было никакой реакции. Командир рассчитал все в точности. Внезапное нападение не дало возможности врагу быстро среагировать и перейти в контрнаступление. Бородачи – так в народе называли армянских боевиков, задав стрекача, покинули деревню. Жители села также бежали. Видимо, их пугало, что азербайджанцы будут мстить им, учинят над ними те же зверства, какие армяне совершили над ходжалинцами.

Командир еще некоторое время не давал приказа войти в селение. Неприятель своим умышленным бездействием мог ввести их в заблуждение и заманить в ловушку. Отобрав четверых парней, понимающих по-армянски, командир послал их в селение на разведку. Спустя час они вернулись обратно и сообщили, что село покинули все до единого, и тогда командир разрешил бойцам войти в деревню и занять там позиции.

– Будьте бдительны, бородачи обязательно вернутся, – предупредил командир, обращаясь к добровольцам. – То, насколько нам удастся удержать в своих руках логово врага, большей частью зависит от тех, кто находится в тылу.

Добровольцы по двое-трое рассеялись по селу. Если бы даже сообщение лазутчиков об освобожденном селе и было на сто процентов достоверным, ходить по незнакомым улицам, дворам, заходить в дома без каких-либо опасений, ощущения тревоги было невозможно. В каждом из нас в той или иной степени сидит чувство страха. Кто может поручиться, что не будет застигнут пулей врага, скрывающегося где-то в укромном месте внутри дома, в зарослях кустарников, между скалами. Чувство страха в пору затишья бывает намного сильнее, чем во время перестрелки. Во время боя ты находишься лицом к лицу с врагом, а при затишье думаешь о том, какие планы строит неприятель, чтобы уничтожить тебя.

Заметив электрический столб у ограды на обочине дороги, Теймур остановился. На верхушке столба висела электрическая лампочка. Теймур, быстро вскарабкавшись на столб, повесил на него трехцветный флаг Азербайджана. Развеваемый легким ветерком, флаг плавно реял в воздухе. Глядя на развевающийся флаг, Теймур с чувством переполнявшей его гордости подумал: «Однажды поднятое знамя никогда не падет!» Ему вдруг показалось, что слова, сказанные Эмином Расулзаде семьдесят четыре года назад, гулким эхом прокатились в горах.

Стоя под флагом, Теймур стал осматривать окрестности. Глядя на закат солнца и слушая чириканье птиц, скрывающихся в густой листве деревьев, он невольно подумал: «Вся эта красота никак не сочетается с грохотом орудий».

Наконец, вдоволь насмотревшись на всю эту красоту, он медленно спустился вниз. И в этот момент ему вдруг послышался детский плач. Он прислушался. Плач постепенно переходил в душераздирающий вопль. Казалось, будто ребенка кто-то истязает. Теймуру стало не по себе. Это могла быть ловушка, но не броситься на помощь было бы для него непростительным, ничем не оправданным шагом. Пронзительный детский плач не давал покоя, сносил голову. Вмиг перебравшись через ограду, он оказался в соседнем дворе. Этот дом с железной кровлей был похож на дома в азербайджанских селах. Осматривая двор, Теймур вдруг подумал, что культура и быт людей, живущих в одном регионе, формируются под влиянием одного народа на другой.

Детский плач доносился из открытого окна. Из предосторожности Теймур снял автомат с плеча. Держа палец на курке, он с силой толкнул дверь. С треском распахнувшись, дверь ударилась о боковую стену. Тюлевые занавески были задернуты, и поэтому в помещении стоял полумрак. Теймур на миг замер посреди комнаты. Впервые в жизни он без разрешения вторгался в чужой дом. Плач ребенка доносился из другой комнаты. На кровати лежал полуголый ребенок с мокрым от слез лицом. Ему было от силы года три, как и его сыну Туркеру. Армянский ребенок был таким же черноглазым и черноволосым, но с плоской головой и пухлыми щеками. То ли от страха, то ли при виде неожиданно появившегося человека ребенок перестал плакать. Когда Теймур шагнул в его сторону, тот вновь начал истошно реветь.

– Не плачь, малыш, не плачь! – чувство сострадания к ребенку взяло верх.

Перекинув автомат через плечо, он взял малыша на руки. Родители ребенка бежали, оставив его спящим на кровати. Осуждать и упрекать его родителей он был не вправе, на войне все происходит в один миг, порой даже не бывает возможности о чем-то подумать, принять какое-либо решение. Теймур невольно окинул взором комнату. У него даже не возникло мысли что-либо забрать из дома, честность и порядочность были для него превыше всего. Но в нем взыграло чисто человеческое любопытство. На стене висел настоящий гарабахский ковер с вытканными по кайме изображениями джейранов. В самом центре ковра висела увеличенная фотография двух молодых людей. Несомненно, молодые люди, смотревшие на него с фотографии, и были хозяевами этого дома, родителями плачущего у него на руках ребенка. На фотографии молодой человек выглядел на три-четыре года старше него. Это был безбородый мужчина с длинными бакенбардами, крупным носом, тонкими усами и каштановыми волосами. Приникшая к нему молодая изящная женщина счастливо улыбалась, она была лет на шесть-семь моложе мужа.

Сорвав с кровати простыню, Теймур завернул в нее ребенка. На обратном пути он увидел кровать, постель была не прибрана, и по измятому постельному белью с пятном на простыне он понял, что совсем недавно здесь занимались любовью.

Теймур тяжело вздохнул. «Странное дело, – подумал он. – Если человек пришел в этот мир, чтобы любить и получать наслаждение, то почему люди уничтожают друг друга. Разве можно получать удовольствие от совершаемых злодеяний и жестокости? Ведь таким образом постепенно в человеке будет уничтожено все человеческое... Если так будет продолжаться, то наступит конец света...»

Прижав ребенка к груди, как родного, Теймур вышел из комнаты. Мальчик, чувствуя, что находится в чужих руках, продолжал надрывно плакать, жалобно ныть и всхлипывать. Стенания ребенка разрывали его сердце. Бедный малыш страдал по вине взрослых. Теймур не знал, что делать. Как объяснить такому маленькому существу суть происходящих событий? Теймур постарался утихомирить мальчика:

− Тихо, малыш, тихо! Что мне теперь делать с тобой? Уж лучше бы я не слышал твоего плача, не видел тебя, брошенного на произвол судьбы... М-да... Если бы твой отец попался мне на глаза, то, наверняка, я убил бы его или же он меня. Пока у тебя молоко на губах не обсохло, и ты чист и безгрешен. Но придет день, ты вырастешь, и твои родители, учителя отравят твой чистый мозг, настроив тебя против турок и азербайджанцев. Они будут лить грязь и охаивать нас, рассказывать небылицы про «геноцид»... И тебе даже будет невдомек спросить у них, какое же зло причинили мы, армяне, этим туркам, что они устроили «резню»? Бедняжка, ты будешь носить в себе столько злобы и ненависти! Вспомнишь ли ты тогда, гонимый жаждой мести, меня, лелеющего тебя у себя на груди, как родного сына... Не знаю, может, я ошибаюсь, может, я не прав, и ты вырастешь и станешь нормальным человеком. Как бы я хотел знать, кто твой отец, чем он занимается... Какие злодеяния он совершал против нас... Может, твой отец является одним из тех, кто учинил ходжалинский геноцид? Если руки твоего отца обагрены кровью безвинных людей, то очень плохо, малыш, очень плохо... Что сказать, лишь одному Аллаху известна вся правда... Если в один прекрасный день ваши не положат конец этой бессмысленной вражде, то в этом мире не будет покоя ни вам, ни нам… Но я хочу, чтобы ты был счастлив и нашел своих родителей… Доставлял людям не горе, а радость…

В его памяти вновь воскресли ходжалинские события. В тот день вместе со своими товарищами он бросился спасать жителей Ходжалы. Когда бойцы вошли в лес, то сначала никого не увидели. Они специально стали громко кричать, чтобы те, кто спрятались в лесу от вражеской пули, не боялись выходить из укрытия.

– Эй, кто там? Не бойтесь, это свои, – кричали они.

Через некоторое время из-за деревьев стали появляться женщины и дети. Многие из них были босые. У несчастных людей, в панике вскочивших со своих постелей и выбежавших на улицу от внезапного грохота орудий, были обморожены ноги. На них было страшно смотреть. Теймур забрал у одной из измученных женщин ее пятилетнего сына. Ноги ребенка были обморожены. Теймур укутал мальчика своим бушлатом, чтобы как-то согреть его. Усадив ребенка вместе с матерью в машину, он затем отправил их в Агдам, чтобы успеть еще помочь и другим несчастным, которые двигались в сторону Агдама... С трудом оторвавшись от воспоминаний о тех трагических днях, которые на всю жизнь впечатались в его память, он готов был бросить вражеского ребенка на землю, растоптать его ногами, выместив на нем всю боль, пережитую в те зловещие дни. Но, опомнившись, он, со словами «Проклятие!», еще сильнее прижал всхлипывающего ребенка к груди.

– Не плачь, малыш, благодари Бога, что я не такой жестокий, как твои сородичи... И откуда ты взялся на мою голову? Сделал меня таким жалким и слабодушным. Будь ты моим ровесником, я бы, не раздумывая, всадил тебе пулю в голову. Что теперь мне делать с тобой, малыш? Если оставить тебя здесь одного на дороге, то ты точно пропадешь... Вот проклятие, и почему ты встретился на моем пути... Интересно, если бы то, что произошло с тобой, не дай Бог, случилось бы с моим сыном Туркером, то как бы поступил твой отец? Он заботился бы о моем сыне, как я о тебе?..

***

Рассыпавшиеся по всему селу добровольцы, заглянув во все щели и внимательно обследовав все заросли и укромные места, вновь собрались в одном месте. На всякий случай командир принял меры безопасности, установив несколько постов и назначив людей в караул. Собравшись вместе, некоторые из молодых людей стали рассказывать о своих подвигах. Теймур был последним, кто присоединился к ним. При виде ребенка на руках у Теймура отряд загудел, словно пчелиный рой:

– Что это, ты не нашел никого другого, чтобы взять в плен?

– Был бы кто, сами бы поймали, − ответил Теймур.

– Э, и что теперь ты будешь делать с этим мальчиком? − поинтересовался Деллек Ганбар, указывая на заснувшего на руках Теймура ребенка. «Деллек» (т.е. плут, пройдоха) − так называли Ганбара однополчане.

– Честное слово, и сам не знаю, – виновато ответил Теймур, словно держа ответ перед судом. – Даже не знаю, что сказать, как быть... Когда мы начали атаку, родители бросили бедного малыша и бежали.

– Ты еще заплачь, – передразнивая Теймура, с гримасой на лице произнес Деллек Ганбар. – Ты забыл, наверное, что это детеныш тех извергов, которые посреди ночи, пока люди спали, сровняли Ходжалы с землей, превратив его в руины, а женщин и детей либо зверски убили, либо угнали в плен.

− Но в чем виноват этот ребенок?

− Не виноват, так иди и расти его, этого змееныша! Пусть вырастет, а потом присоединится к прибывшим из Сирии бородачам-головорезам и уничтожит нас!

Однополчане молча наблюдали за их словесной перепалкой. Теймура сильно задело такое отношение со стороны однополчан к его гуманному поступку. Выступив вперед, он протянул ребенка Ганбару:

– Вот, бери его, иди и отрежь голову этому младенцу!

– Э, ты что, я не головорез какой-то... Э, я...

– В таком случае, что ты выносишь мне мозг? При всем своем желании мы не сможем стать жестокими.

В это время к ним присоединился командир батальона, который, взобравшись на скалу, до этого наблюдал в подзорную трубу за окрестностями. При виде уснувшего на руках Теймура армянского ребенка он на миг потерял дар речи.

– Где ты подобрал этого бедняжку? – в недоумении спросил он.

– Когда я вешал наш флаг на столб, то услышал детский плач. Вошел в дом и увидел, как он, один-одинешенек, брошенный всеми, плачет, заливаясь слезами.

– Хорошо сделал, что забрал ребенка, – произнес командир. – Мы не воюем с женщинами и детьми. Наверное, вы слышали, как наш друг Фред Асиф, каждый раз отдавая приказ открыть огонь, молил бога: О, Аллах, пусть брошенный мною снаряд не сразит ни женщин, ни детей...

Деллек Ганбар вновь не выдержал:

– Командир, вот из-за нашей мягкосердечности и происходят с нами все эти беды. Честное слово, то, как они обошлись с нами, причинив столько горя, не вытерпел бы сам Аллах, но мы терпим...

– Правду говоришь, Ганбар, но каждый поступает соответственно своей натуре. Каждый народ отличается своими особенностями, менталитетом. Нельзя называть тот или другой народ плохим. Но существуют палачи, которые держат невежественный, темный народ в страхе, превращая его в орудие для осуществления своих коварных планов. Так происходило во все времена.

Ребенок, прижимаясь к груди Теймура, открыл глаза. Ничего не поняв спросонья, он вяло посмотрел по сторонам. Не увидев родных лиц, он вдруг надул бледные губки, а затем начал плакать. Известный своей неотесанностью и грубостью Сары Аваз (все его звали просто Сары) зло набросился на Теймура:

– Эй, Теймур, не знаю, откуда ты притащил этого щенка, но, братец, здесь ведь не детский сад...

– Командир, что мне теперь делать с этим безвинным ребенком? – жалобно заговорил Теймур. – Бросить его в их проклятом логове на верную смерть?

– Ни в коем случае! – решительно сказал командир. – Не к лицу нам подобное бесчестье. Садись в мой УАЗ-ик, отвезешь ребенка к себе домой, а дальше видно будет. Может, кто-то из них выйдет с нашими на связь, и тогда вернем им ребенка.

– Командир, честно говоря, не знаю, как к этому отнесется моя мать, – удрученно ответил Теймур. – Когда-то, в 1948 году мерзавец Микоян хитростью и обманом добился от Сталина, чтобы армяне депортировали азербайджанцев, в том числе и семью моей матери из Даралаяза, исконных земель наших предков, и отправили их в Азербайджан. Всю жизнь она, не переставая, рассказывала нам про это переселение. Ее душа так и не смирилась с этим. Тогда моей матери было всего восемнадцать лет...

– Не беспокойся, – сказал командир, стараясь успокоить его. – Твоя мать учительница, образованная женщина, она поймет тебя. Ты сам подумай, не можем же мы пожертвовать столькими людьми из-за этого ребенка. Я тебя хорошо знаю, если, не дай Бог, мы потеряем бойцов, ты не простишь себе этого.

– Так и есть, командир, − согласился Теймур.

− Ну, тогда, вперед, Бог вам в помощь, − с этими словами командир подозвал своего водителя: − Фотограф!

Шафа, известный по прозвищу Фотограф, еще с детства занимался фотографированием. Когда началась война с армянами, он, заперев на замок свою небольшую будку на рынке и прихватив фотоаппарат, присоединился к добровольцам. Вместе с оружием он всегда носил с собой фотоаппарат и часто фотографировал своих боевых товарищей, утверждая при этом, что фотоснимки − это единственное, что остается от человека в этом бренном мире. Возможно, он был прав, так как на надгробных плитах многих павших бойцов были запечатлены именно снятые им фотографии.

Фотограф, который в данный момент, сидя на корточках, чертил прутиком на земле различные фигуры, тут же вскочил с места и выступил вперед.

− Слушаю, командир.

− Шафа, отвези Теймура в его село. Пристроите ребенка и обратно.

− Командир, разреши вначале сфотографировать Теймура с ребенком.

− Зачем? На что тебе?

− Отправлю в ООН, пусть видят, как наши люди ... – произнеся эти слова, он приготовил фотоаппарат, направив его в сторону Теймура: − Эй, не стой так хмуро, чуть-чуть улыбнись... И ребенка держи прямо... Вот так. Все, ваши снимки готовы, отпечатаю две штуки, одну отдам тебе, а другую отправлю в ООН. Что, не веришь?

− Верю, Шафа, поехали, − улыбнулся Теймур и с ребенком на руках быстро влез в машину…

***

Гаратель-муаллима, давно уже вышедшая на пенсию, встретила сына вовсе не так грозно, как он думал. Правда, при виде Теймура, входившего в ворота с ребенком на руках, она несколько опешила и на миг застыла на месте. Но, увидев следовавшего за ним фотографа Шафу, тотчас же спустилась с крыльца.

− Добро пожаловать! − гостеприимно поприветствовала она его и пригласила сесть на широкую тахту под тутовым деревом во дворе. После этого, повернувшись к Теймуру, с тревогой ожидавшему в сторонке, она забрала у него ребенка и спросила:

− Чей это ребенок?

Примостившись на краешке тахты, Теймур рассказал матери обо всем случившемся. Рассказывая, он не сводил глаз с матери, ожидая бури: «Да разве тебе неизвестно, что их предки изгнали нас с родных земель? И почему мы должны проявлять человечность? Что потерял в моем доме детеныш наших заклятых врагов, постоянно попрекающих нас тем, что мы являемся тюрками? Я спрашиваю у тебя...»

Но все случилось совсем не так, как он ожидал: забрав ребенка, сидевшего на руках Теймура, она спросила по-армянски его имя:

− Сергей, − ответил мальчик, поджав свои бледные губки.

Чтобы успокоить ребенка, Гаратель-муаллима стала ласкать его.

− Какое красивое имя. Какой хорошенький мальчик. А как зовут твою маму?

− Сирануш, − при этих словах мальчик расплакался.

Гаратель-муаллиме с большим трудом удалось его успокоить. Что еще можно было узнать у этого трехгодовалого ребенка? Чтобы ребенок вновь не расплакался, Гаратель-муаллима не стала спрашивать у него имя отца.

Гюльтекин принесла кое-что из одежды Туркера и надела на Сергея.

Не успели они приступить к чаепитию, как послышался сигнал машины.

− Это отец, − сообщила Гаратель-муаллима.

− Сейчас разыграется буря, − отпив глоток чая, воскликнул Теймур.

− Никакой бури не будет, − решительно отрезала Гаратель-муаллима. − Везде, во всем мире ребенок − это святое, какой бы национальности он не был, он чист и безгрешен, как ангел.

Гасид киши, открыв малую створку ворот, вошел во двор. Вначале он поздоровался с Шафой, затем поцеловал в лоб своего сына Теймура, которого не видел уже целый месяц, и только потом заметил мальчика, играющего с его внуком Туркером.

− Шафа, это твой? − спросил он.

− Нет. Это пленник.

− Какой еще пленник? Какой из ребенка пленник?!

Теймуру пришлось еще раз во всех подробностях рассказать отцу о происшедшем. Рассказывая, он со страхом подумал, что, если задержится в селе хоть на неделю, то ему придется бесконечно рассказывать обо всем этом каждому в отдельности.

Вдруг неожиданно Гасид киши разразился хохотом:

− А давай-ка мы этим двоим, − указал он на играющих детишек, − сделаем обрезание. Сменим мальчику имя, и он будет расти, как мусульманин.

В этот момент в проеме калитки показались сначала костыли, а затем сосед Салех, потерявший левую ногу в боях за Гюлаблы. Его тут же усадили. Поздоровавшись с Теймуром и Шафой и справившись об их самочувствии, Салех обратил взор на копошащихся в земле под тутовым деревом ребятишек.

− Ай, сосед, − произнес он, обращаясь к Гасиду киши, − можно поменять имя, обрезать крайнюю плоть, но изменить армянскую кровь, текущую в его жилах, вам не удастся. Некоторые наши высокопоставленные лица, женатые на армянках, тайком сделали обрезание своим пожилым тестям, поменяли паспорта, дали им мусульманские имена, но изменить их сущность они не смогли.

Все смутились. Ну да, это еще цветочки, ягодки впереди, − пронеслось в голове Гаратель-муаллимы. − Сейчас в селе начнется такой ажиотаж, что все, кому не лень, хлынут к нам во двор. И за то, что они приютили этого армянского мальчика, им придется держать ответ. Каждый придет со своим горем, с болью в истерзанной душе... Но, как бы то ни было, нельзя терять человечность.

И поэтому она, обращаясь к Салеху, спокойно сказала:

− Салех, ты прекрасно знаешь, что мы также немало натерпелись от этих армян. В 1948-ом году нас изгнали с наших же исконных земель. Вначале нас погнали в Сабирабадскую степь, а затем вместе с несколькими семьями − в Гарабах, в наше селение Гарагашлы. Только беженцу доподлинно известно, что значит влачить горькую жизнь беженца, строить заново, с нуля, свою жизнь. Но ответь, что мы можем сказать этому крохотному созданию, разлученному со своими родителями? Безвинное дитя...

Не то от волнения, не то из-за чего-то другого, Салех заерзал на месте, и культя его ампутированной ноги задрожала.

− Гаратель-муаллима, − сдавленным голосом сказал он. − В этом селе вы всех научили грамоте. Проявлять к вам уважение − наш долг. Но вся беда в том, что армяне думают совсем иначе, не так, как мы. У них даже писатели и поэты настраивают свой народ против нас, с гордостью пишут, как, взявшись за оружие, они истребляли женщин, детей, совершали злодеяния. Я не могу понять, откуда у нашего народа столько сострадания и жалости?

− От наших великодушных и мужественных предков.

− Гаратель-муаллима, но чистые помыслы очень часто обходятся нам дорого, выходят боком, и противная сторона пользуется нашей порядочностью...

− Правду говоришь, но...

− Муаллима, ты меня прости, я прерву тебя. Знаешь, что написал наш учитель истории Гара-муаллим?

− Статью?

− Нет, пару четверостиший.

− Ну, боль за Гарабах сделала многих поэтами.

− Правду говоришь. Так вот, Гара-муаллим написал эти строки словно про этого армянского мальчика.

Прицелился, но дрогнула рука,

Дитя врага смотрело на меня.

И я не выстрелил, грех на душу не взял.

Убить не смог ребенка-чужака.

Вернувшись же домой, застал такое:

Убитый сын лежал передо мною.

А вместо дома − было пепелище.

И мысль забилась у меня в мозгу:

В жестокости я уступлю врагу.

Все взгляды одновременно устремились на Сергея.

− Очень трогательно, − произнесла Гаратель-муаллима. − Однажды в школе я ставила инсценировку «Добро и Зло» по мотивам поэмы Низами Гянджеви. Но как я ни пыталась, никто из ребят не хотел выступать в роли Зла. Тогда я поняла, что никто не приходит в этот мир со злой душой, таким его делают окружающая среда, люди с дурными помыслами, шовинисты, человеконенавистники...

− Это так, − кивнул головой Салех. − Вы правы. Будь они прокляты.

− Аминь, − промолвил Гасид киши.

Подошла Гюльтекин и сменила скатерть на столе.

Салех заторопился уходить, ухватившись за костыль, но его не отпустили…

***

После обеда Гюльтекин сказала Теймуру, что нагрела воду, чтобы они с Шафой смогли искупаться и переодеться во все чистое.

По настоянию Теймура первым искупался Шафа и, переодевшись в предложенную ему одежду, сел отдыхать под тутовым деревом. Затем купаться отправился Теймур. Гюльтекин последовала за ним в небольшую сельскую баньку и, натянув на руку банную рукавицу − кисy, стала тереть ею спину мужа.

− Ты весь в грязи, − промолвила она.

− Еще бы, если круглосуточно находишься в окопе.

− Дай Бог, чтобы все закончилось благополучно.

− Аминь.

− И сбрей, пожалуйста, бороду, − проведя рукой по жесткой бороде мужа, еле слышным голосом сказала она.

От этих произнесенных почти шепотом слов у Теймура взыграла в жилах кровь.

− Хорошо, − также шепотом ответил он.

Гюльтекин тихонько вышла наружу.

Протерев висевшее на стене запотевшее зеркальце, Теймур приступил к бритью бороды, ставшей после купания более податливой. Вот уже месяц, как он не занимался с женой любовью...

Теймур еще задолго до службы в армии, когда только-только начинал пробиваться пушок над губой, видел свое счастье не где-то там далеко, а совсем рядом, за изгородью, в образе соседской девочки Гюльтекин, которая была на четыре года младше него. Накануне проводов в армию он неожиданно столкнулся лицом к лицу с этой смуглолицей девушкой со сросшимися бровями и длинными, извивающимися по спине косами, и кровь ударила ему в голову.

− Гюльтекин, − произнес он трепетным голосом. − Когда будет время, поможешь моей матери?

− Хорошо, − голос Гюльтекин дрожал.

− Даст Бог, встретимся уже через два года.

− Дай Бог! Счастливого пути, возвращайся целым и невредимым, − ответила девушка.

− Спасибо!

Так они и расстались, и за все время армейской службы он ни на минуту не забывал о ней. После его возвращения из армии они поженились.

... Переночевав в доме, рано утром Теймур и Шафа тронулись в путь, в Нахчыванлы. Выходя за ворота, Теймур поручил матери и Гюльтекин присматривать за Сергеем, затем сел в машину. Гюльтекин на прощание плеснула им вслед воду.

***

…Пожалуй, в селе не осталось никого, кто бы не навестил раненую в ногу Гаратель-муаллиму, утешая ее и желая скорейшего выздоровления. Шакир, как старший сын в семье, вынужден был всех приветствовать, справляться об их самочувствии. Односельчане, видевшие Шакира не так часто, спрашивали его о житье-бытье, интересовались положением его дел.

− Ну, как живешь, Шакир, работаешь или нет?

− Слава Богу, работаю.

Затем задавали самый неприятный для него вопрос:

− А работа приносит доход?

− Нет, лишних денег не бывает, одна чистая зарплата.

− Э, а как же ты сводишь концы с концами?

− Слава Богу, не голодаем.

− Не в обиду будь сказано, но в наше время жить на голую зарплату без дополнительных доходов очень тяжело.

− Верно говоришь, честным людям во все времена жить было трудно. Что касается наживы, то для этого надо запустить лапу в карман государства. А это, как известно, преступление и в конце концов кончается тюрьмой. Мне же не хочется видеть свою жену у тюремных ворот.

После такого ответа односельчане переводили разговор на другую тему.

Когда все гости разошлись по домам, Шакир, пройдя в свою бывшую детскую комнату, лег на приготовленную для него постель у окна. И только теперь, лежа на кровати, он почувствовал, как сильно устал.

Прохладный ветерок, дующий с горного хребта Муровдаг, проникал через окно в комнату. Было уже далеко за полночь, и все погрузились в сон. Затихли и птицы, прикорнув на ветках деревьев. Не спалось лишь одному Шакиру. Размышления о прошлом, настоящем и будущем вновь вернули его во времена армейской службы. После мучительных трехмесячных учений призывников распределили по разным воинским частям. Шакир тогда попал в военно-воздушные силы. Девяти солдатам, умеющим водить машину, в том числе и ему, дали снегоочистительные машины. Когда впервые их привели на аэродром, он был поражен огромным количеством самолетов. Тысячи самолетов-истребителей были выстроены в ряд в полной боевой готовности. Если бы все эти истребители одновременно поднялись в воздух, то закрыли бы собой все небо. В обязанности солдат-водителей входило бесперебойное очищение поля от снега. А снег шел, не переставая. Без карты на этом огромном аэродроме передвигаться было бы невозможно, и поэтому им раздали карты. Порой солдаты, очищающие снег по ночам, теряли друг друга из виду. Хотя этот огромный аэродром освещался бесчисленным количеством фонарей, сама ночь наводила тоску, повергая в уныние. Находиться один на один с самолетами в эти морозные зимние ночи было делом нелегким. Шакир, находясь вдали от родины, скучал по матери и отцу и считал дни, когда окончится срок службы. Так проходили томительно-однообразные дни.

Как только выдавалось свободное время, Шакир ходил на дискотеку, где, наступая на ноги бедным девушкам, наконец-то научился танцевать. Держась за тонкие талии девушек, Шакир легко, словно птица, порхал по танцплощадке. В те же дни, когда невозможно было отлучаться из воинской части, он вспоминал родное селение, отчий дом, родных и близких, товарищей по работе, а также Рагима. Они с ним переписывались, но он чувствовал, что от того Рагима, которого он знал в жизни, в письмах не осталось и следа. Однако умом он прекрасно понимал, почему в своих письмах Рагим остерегается излагать свои мысли и чувства. Обычно его письма бывали короткими и немногословными, но Шакир жадно зачитывался сухими, скупыми на слова письмами...

***

Шакир был демобилизован из армии в ноябре шестьдесят восьмого. Он спешил в родное село, словно лодка на всех парусах. Внезапное появление Шакира обрадовало родителей.

Нагулявшись вволю с друзьями, он через месяц вернулся в Мингячевир, чтобы заняться делом. Первым делом он навестил дядю Сафара. Встретив его тепло и приветливо, дядя Сафар и его жена Аня устроили праздничный ужин. Дядя, усадив своего возмужавшего племянника во главе стола, поднял тост за его здоровье. Расспросив племянника о службе в армии, дядя под конец ужина перешел к существу дела:

− Шакир, дорогой, что собираешься делать, каковы твои дальнейшие планы?

− Работать буду, − решительно ответил Шакир.

− Где?

− Если ты не против, я хотел бы работать на фабрике машинистом.

− Решим это дело, − с уверенностью сказал Сафар, который, будучи секретарем парткомом, все еще имел большое влияние на фабрике. − А ты не передумал поступать в вуз? − спросил он.

− Нет.

− Давай-ка на следующий год подай свои документы на факультет швейного производства в политехнический институт. Знаешь, страна нуждается в этой отрасли. И работу здесь найти будет легче.

− Хорошая идея, − согласился Шакир с дядей. − Подготовлюсь и подам на следующий год документы в политехнический. Даю тебе слово, что в будущем году я стану студентом.

Наутро они уже были в приемной директора фабрики. Директор, широко раскинув руки, шагнул навстречу Сафару и поприветствовал его. Затем, вернувшись на свое место, вопросительным взглядом уставившись на него, спросил:

− Чем могу служить, Сафар муаллим?

− Не в службу, а в дружбу. Вот, мой племянник два года служил в армии водителем, дай ему машину, пусть работает.

− Завтра же приказ будет готов, − ответил директор. − Нам как раз нужны такие молодые кадры.

Попрощавшись с ним, они вышли из кабинета.

− Дядя... − Шакир наконец решился задать дяде вопрос, который не давал ему покоя. − Дядя, тебе не кажется, что этот директор боится тебя?

− Не меня, он просто боится лишиться партбилета.

− Но почему, в чем он провинился?

− По ночам он вывозит и тайком продает целые тюки бязи... Разве этого мало?..

− Дядя, а как вы терпите такое воровство?

− Приходится терпеть. Бог знает, какие силы за ним стоят. Он такой пройдоха, со всеми поддерживает добрые отношения, ни с кем не конфликтует.

На этом разговор был окончен. На следующий день он получил приказ о приеме на работу.

Шакир решил встретиться с Рагимом. В одном из писем тот сообщил ему, что теперь преподает в школе, к тому же получил двухкомнатную квартиру и женился.

Два года они не виделись с Рагимом, и после работы Шакир отправился в школу. Он нашел его в учительской. Они поздоровались, расспросили друг друга о житье-бытье. Это был тот же самый Рагим. Его пронизывающий взгляд из-под очков словно заглядывал в душу. Что он искал там − этого никто, кроме него, не знал.

− Поздравляю, слышал, ты женился.

− Спасибо большое. Семья − это большое счастье, но при одном условии.

− И что же это за условие? − не преминул спросить Шакир.

− Сможешь ли ты всю свою жизнь общаться с женщиной, на которой женился, или же через год у тебя не найдется ни одного слова, чтобы перемолвиться с ней. Порою так хочется излить кому-то душу, найти понимание...

Шакир не понял, на что намекал Рагим, но спросить об этом не решился.

− Дай Бог, − сказал Рагим, − чтобы ты нашел свою вторую половинку.

− Братец, ты хочешь сказать, что тебе не повезло с женой? − не выдержал Шакир.

Рагим, отрешенно уставившись куда-то вдаль, ничего не ответил.

***

Неожиданный крик петуха вернул Шакира в настоящее. Он поглядел на часы, стрелки показывали три часа. Через некоторое время он глубоко заснул, а когда проснулся, было уже девять часов утра. Наскоро одевшись и умывшись, он отправился к матери, в душе ругая себя за то, что не проведал ее ночью.

Увидев мать, которая лежала на кровати, уставив глаза в потолок, он весело спросил:

− Муаллима, как дела, боль тебя не мучает?

− Терпимо. Видишь, да, что со мной стряслось в мои-то годы. Хорошо, что твой отец не увидел меня в таком состоянии.

− Ой, муаллима, и что бы сделал твой Гачаг Наби?

− Честное слово, он разнес бы всех в пух и прах.

− Хочешь сказать, что твой муж был таким смельчаком?

− Эх, если бы ты знал, каким храбрецом был твой отец! События в Гарабахе выбили его из колеи… После потери такого сына, как Теймур, его сердце не выдержало, а я вот оказалась живучей.

− Жизнь нам дана Богом, муаллима, не богохульствуй.

− Не богохульствую, сынок, дай Бог здоровья всем, кто остался в живых. Видимо, кому-то приходится жить с этой болью. А кому еще, как не несчастной матери.

Шакир умышленно сменил тему разговора:

− Муаллима, ты начала про отца, а потом свернула в другую сторону.

− Если бы не ввели режим о прекращении огня, Аллах знает, сколько армян уложил бы твой отец на месте.

− Муаллима, кажется, уж очень сильно вы любили друг друга…

− А как же.

− Ну, скажи, насколько сильно любил тебя отец?

− Он бы отдал за меня жизнь.

− Теперь понятно, почему ты, учительница с высшим образованием, вышла замуж за простого водителя.

− Ошибаешься, я выходила замуж не за простого водителя, а за настоящего мужчину. Быть настоящим мужчиной − не значит быть ученым. На что мне эти недостойные, раболепные люди, занимающие высокие посты.

Шакир нежно погладил разметавшиеся по подушке седые волосы матери.

− Мама, ни в городе, ни у нас в селе я не встречал седовласых женщин. Все они прихорашиваются, стараются выглядеть моложе своих лет.

− Нет, я не одна такая, − Гаратель-муаллима приподнялась на кровати. – Матери павших героев-шехидов, как и я, не окрашивают свои волосы в черный цвет.

− Не то, что в черный, сейчас стало модным окрашивать волосы в желтый цвет.

− Не шути так. Вот бедняжка Гюльтекин не красит свои волосы даже хной.

− Бедная девушка, из-за Туркера она похоронила себя в четырех стенах, − со вздохом промолвил Шакир.

− Честное слово, сынок, уж я с ней говорила об этом. Мол, дочка, пока ты будешь жить в доме покойного мужа, тебя никто не возьмет замуж. Сама, говорю, буду растить Туркера, а ты устраивай личную жизнь, пока не поздно, создай семью. Но она ни в какую. После Теймура, говорит, я ни за кого не выйду замуж, буду растить сына.

На глаза Шакира навернулись слезы:

− Честное слово, мать, у тебя большое сердце.

− Люди должны понимать друг друга, Шакир. Нельзя ради собственных интересов ломать чужие жизни. Я не имею права губить жизнь невестки, оправдываясь тем, что мой сын стал шехидом. Конечно, мне было бы тяжело видеть ее рядом с другим мужчиной, но мы обязаны мириться с горькой реальностью. И поэтому я хотела, чтобы она вышла замуж, создала новую семью. Но Гюльтекин не вняла моим увещеваниям... Разве найдутся в мире такие самоотверженные женщины? А у нас их тысячи. Те бедствия, которые принесла война, нельзя сопоставлять только с павшими шехидами, разрушенными и опустошенными городами. Горе терпят и выносят и живые. Тяжкое бремя, которое носим мы у себя в душе, не выдержит ни одна техника.

− Так и есть, − кивнул головой Шакир. − Не каждому народу по плечу вынести такое горе. Милостью божьей наступит день, и мы избавимся от этого бремени.

В это время в комнату с большим подносом вошла Гюльтекин. Поставив поднос на маленький столик, она пододвинула его к ним.

− Уже полдень, а вы еще не ели, − сказала она.

Взгляд Шакира невольно остановился на тронутых сединой волосах невестки. Вздохнув, он подвинул к себе стакан с чаем.

− Спасибо, сестрица, − поблагодарил он. − Дай Бог тебе много счастливых дней в жизни.

− Не стоит, Шакир-гардаш, − промолвила Гюльтекин и, обратившись к свекрови, спросила: − Тетя, что приготовить мне на обед?

− Шакир любит хингал...

− Вот и хорошо, приготовлю хингал, − с этими словами Гюльтекин вышла.

− Дай Бог счастья моей невестке, это ангел, настоящий ангел... − с глубоким вздохом произнесла Гаратель-муаллима.

− Что поделаешь, − промолвил Шакир. − Такова наша участь. Слава Богу, хотя бы у брата сын подрастает − Туркер.

***

Теймур вместе с Шафой вернулись в село Нахчыванлы, к боевым товарищам, Он сильно переживал за трехлетнего Сергея. Хотя он был уверен в том, что родители и Гюльтекин позаботятся о мальчике, все же не мог оставаться равнодушным к его дальнейшей судьбе. А с вражеской стороны пока не было никаких вестей.

В селе Нахчыванлы добровольцы не могли оставаться дольше месяца, и поэтому они вынуждены были отступить на прежние позиции, так как из тыла своевременно не поступала помощь, не подвозилась провизия.

Спустя день-два Теймур попросил командира дать ему разрешение заехать домой. Уж очень ему хотелось посмотреть, что делает там маленький пленник. Командир не возражал, и Теймур, сдав свой автомат, отправился в селение Гарагашлы.

В родное село он добрался лишь к вечеру, когда смеркалось. Было безлюдно, все разошлись по домам. Пройдя через калитку во двор, он прислонился к стволу тутового дерева. Свет сюда не падал, и, скрытый в полумраке, он с удовольствием наблюдал за собравшимися за вечерней трапезой родными, слушая их разговоры.

Они сидели на крыльце. Гюльтекин кормила сидевших рядом друг с другом Сергея и Туркера. В этот момент Теймур отметил про себя, что Гюльтекин не делает различий между детьми, не делит их на родного и чужого. Так, прислонившись к тутовому дереву, он еще долго наблюдал эту картину.

Наконец Гасид киши, отодвинув от себя пустую тарелку, воздел свои натруженные мозолистые руки к небу:

− О, Аллах, благодарю тебя за эти дары. Мы поели и насытились, дай Бог, чтобы были сыты и все голодные.

− Аминь, − послышался голос Гаратель-муаллимы. − Интересно, где теперь Теймур, как он там, ай, Гасид. Утром я испекла целый таз хлеба, отнеси им. Пусть Аллах покарает всех наших врагов.

− Аминь, матушка, − Теймур в два прыжка взлетел на крыльцо. Гасид киши с несвойственной его возрасту проворностью вскочил на ноги.

− Здравствуй, сынок!

− Здравствуй, отец!

Руки Гаратель-муаллимы обвились вокруг шеи сына:

− Ты мой дорогой, как хорошо, что ты пришел.

− Я весь в грязи. Пришел сменить одежду.

Зардевшаяся от внезапного появления мужа Гюльтекин пошла топить баню. Туркер бросился к отцу. Теймур, хотя и взял сына на руки, но при старших не стал его целовать. Вдруг он увидел прижавшегося к его ногам Сергея. Теймур также поднял его и усадил на колени.

− Ну как, мать, не капризничает? − спросил он у матери.

− Целую неделю мучил нас. Слава Богу, попривык уже. Вместе с Туркером носится туда-сюда. Но как только вспоминает родителей, его ничем невозможно унять. От его родителей нет вестей?

− Пока нет. Не знаю, что с ними стряслось.

− Иншаллах, найдутся, вернем ребенка, не будем брать грех на душу.

− Есть ли хоть какие-то продвижения? − чуть помолчав, спросил Гасид киши.

− Знаешь, отец, положение очень шаткое. Всюду царит полный хаос. Невозможно разобраться – кто друг, а кто враг. Есть, конечно же, те, кто жертвуют своей жизнью во имя родины, но также немало и тех, кто, сидя в засаде, ждут момента…

− Иначе и быть не может, − вмешалась в разговор Гаратель муаллима. – Не переживай так сильно, сынок, в мире всегда найдутся как доблестные, отважные люди, так и бесчестные, продажные душонки.

− Теймур, смотри, какая у тебя мать, − произнес Гасид киши, с любовью глядя на жену. − Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, видишь, наша мать – ученый человек, на три аршина в землю видит.

− Ладно, Гасид, − с улыбкой ответила Гаратель муаллима. – Не преувеличивай.

− Говорю, как есть.

− Ладно, − Теймур поднялся на ноги. – Позвольте, я пойду искупаюсь.

Гюльтекин как следует растопила баню. Раздевшись, он залез под льющийся из душа шумный поток воды.

Собрав для стирки грязную, пропахшую сыростью и сигаретным дымом одежду Теймура, Гюльтекин в сердцах проворчала:

− Когда же закончится эта война? В каждом селении по кладбищу шехидов. Нет покоя ни днем, ни ночью. Аллах, пожалей моего Теймура, не оставляй сиротой сына! Обращаясь с мольбой к Всевышнему, Гюльтекин не сдержала слез. Она могла по пальцам сосчитать дни, которые они провели вместе. Несмотря на то, что Гюльтекин была младше Теймура, все детство они провели вместе. Она расцвела так же неожиданно, как и алычовое дерево, распустившееся в одну предвесеннюю ночь. Еще недавно плоская грудь вдруг вызывающе оттопырилась, бедра округлились, жгучие черные глаза стали излучать завораживающий, манящий свет. Чувствуя эти изменения, Гюльтекин постепенно стала отдаляться от соседского мальчика Теймура. Но она никак не могла забыть его, этого парня, едва достигшего половой зрелости. Хотя из дастанов и романов ей было известно кое-что о любви, познать любовь ей пока не посчастливилось. Избегая встреч с Теймуром, она вдруг поняла, что не может не думать о нем. Чувство к нему стало для нее откровением. Любовь пришла, как внезапный порыв ветра. Она налетела неожиданно, заставив трепетать все струны ее души.

Когда Теймур ушел служить в армию, Гюльтекин два года ждала его, будучи еще не помолвленной с ним. Тогда она совсем не переживала за него. Но сейчас она не знала покоя ни днем, ни ночью, находясь в бесконечной тревоге за мужа, не смотрела телевизор, чтобы, не дай Бог, не услышать дурных вестей. Она не делилась с мужем своими переживаниями, чтобы не тревожить его…

Дверь бани распахнулась. Теймур вышел, вытирая на ходу полотенцем голову. От горячей воды его щеки сильно раскраснелись. При виде мужа сердце Гюльтекин сильно забилось, и, не удержавшись, она подошла и поцеловала его в распаренное лицо. От неожиданного прикосновения жены у Теймура заиграла кровь, и, забыв обо всем на свете, он прижал ее к груди, втянув в себя терпкий запах ее волос.

− Я так истосковался, так соскучился по тебе, − еле сдерживая горячее дыхание, отрывисто прошептал Теймур.

От этих слов мужа, его обжигающего горячего дыхания Гюльтекин испытала сильное возбуждение и чуть ли не шепотом проговорила:

− Пусть Аллах никогда не разлучит нас. Нет мне жизни без тебя.

− И мне без тебя.

В этот момент раздался страшный грохот. Снаряд системы «Град», пролетев над селением, упал на пашню, взметнув в воздух землю. Все село пришло в движение. Люди стали стекаться на улицы.

Когда Теймур, открыв ворота, хотел выбежать на улицу, Гюльтекин преградила ему дорогу:

− Куда идешь, только что вышел из бани. Ты и так каждый день находишься под обстрелом.

− Ты права. Повезло, что снаряд не попал в село, не то была бы большая беда.

− Сынок, простудишься, иди в дом, − подал голос Гасид киши, который, выйдя на крыльцо, курил сигарету.

Когда Теймур поднимался по ступенькам на крыльцо, Гасид киши с тревогой в голосе спросил у сына, что он думает насчет этого внезапного обстрела, и не ожидается ли нападение на село? Теймур ответил, что никакой атаки не будет, что, мол, просто хотят припугнуть, чтобы люди, бросив все, бежали отсюда.

− Лучше смерть, чем жизнь беженца.

− Отец, никто добровольно не покидает свой родной очаг. Но жизнь – сладкая вещь, никто не хочет умирать.

− Ты прав, − согласился Гасид киши с сыном, затягиваясь сигаретой. – Иногда человек говорит, что взбредет ему на ум.

Войдя в комнату, Теймур лег плашмя на кровать. Лежа в постели, он почувствовал глубокое душевное умиротворение. «Ну почему люди не дают друг другу покоя, не могут жить безмятежно и мирно?»

Услышав детский голос, Теймур приподнялся. Только теперь он увидел играющих в углу комнаты детей. Невольно посмотрев на Сергея, он подумал: «Как знать, может, это твой отец бросил снаряд, а, Сергей?»

Неожиданно Туркер, оторвавшись от Сергея, подбежал к отцу. Усадив сына к себе на живот, Теймур начал подбрасывать его вверх, и в этот момент заметил, с какой тоской смотрит на них Сергей. Ему стало не по себе. Уложив Туркера рядом с собой, он раскрыл объятия Сергею:

− Иди сюда, Сергей, иди.

Но Сергей не спешил бросаться в раскрытые объятия Теймура. Трехлетний ребенок словно понимал, что он в этом доме чужой, и что руки протянуты в его сторону не из любви к нему, а из чувства сострадания. Поднявшись с кровати, Теймур подхватил нерешительно шагнувшего в его сторону ребенка на руки. «Ты же не виноват ни в чем, малыш. Просто ты получаешь наказание за взрослых», − подумал Теймур, поцеловав ребенка в лоб.

Уложив детей рядом с собой, Теймур подложил руки под их головы и начал негромко напевать песню. Услышав голос мужа, Гюльтекин подошла к двери и, затаив дыхание, стала слушать. Почему-то голос его показался ей печальным, и она стала беззвучно подпевать ему.

Голос, звучавший в ее душе, был настолько созвучен с пением Теймура, что она чуть не разрыдалась. Усилием воли женщина пыталась взять себя в руки, но сдержать слезы ей не удалось.

Стало тихо, Теймур перестал петь. Решив, что дети заснули, она вошла в комнату. На миг задержав шаг, прислонилась к двери. Теймур, приподнявшись на кровати, безмолвно глядел на возлюбленную. Гюльтекин забрала спящих детишек и уложила их в постель, затем потушила свет и стала раздеваться. Теймуру вдруг показалось, что от ее полуголого тела комната чуть озарилась светом… Упоенный ее красотой, он в порыве экстаза вскочил с места и, подхватив любимую на руки, уложил на кровать.

***

− Шакир, ты из-за меня бросил все свои дела, − произнесла Гаратель.

− Не беспокойся, муаллима, сейчас люди изнывают не от работы, а от безработицы. После советской власти все эти гигантские заводы, фабрики были брошены на произвол судьбы, остались без присмотра. Все было распродано. Годами люди гнули спину, работали до седьмого пота, и в итоге остались у разбитого корыта.

− Система стала другой. Тем, кто работал и жил при советской власти, не так-то легко приспособиться к капиталистической системе. Да ты и сам ведь был одним из тех, кто выступал против советской власти. Разве это не вы кричали «Азадлыг! Азадлыг!» («Свобода! Свобода!») на улицах Баку, Шеки, Ширвана, Мингячевира?.. Вот и стали свободными. Так чего же теперь ты хочешь?

− Работу.

− Слава Аллаху, и работа у тебя есть.

− Муаллима, ты ведь не знаешь, чего я только не натерпелся, пока не нашел себе работу. Как говорится, прошел огонь, воду и медные трубы.

− Э, ты тоже вечно недовольный.

− И чем же я, муаллима, должен быть доволен, вчерашние спекулянты стали бизнесменами, владельцами компаний, а такие, как я, люди с высшим образованием − водителями, сторожами, мусорщиками, камнетесами...

− Успокойся, возьми себя в руки. Не обижайся, сынок, но, видимо, у вас, людей с высшим образованием, нет той хватки, что у них…

− У нас были свои убеждения, мы служили высоким целям, идеям, муаллима.

− Они также были верны своим убеждениям. Помнишь, в советское время существовали так называемые «цеховщики», они занимались подпольным производством и сбытом товаров. Благодаря этим людям мы могли приобрести то, чего не могли купить в магазинах. Но советская власть сажала этих людей в тюрьму.

− Не могли же они допустить создания государства в государстве.

− Если бы им создали условия, появилась бы здоровая конкуренция, и в результате люди жили бы в достатке и изобилии.

− Муаллима, да ты настоящий экономист...

− А как ты думал. Но все это осталось в прошлом. Тебе следует примириться с новыми порядками.

− Поезд ушел, муаллима. Поздно уже. Если бы за сорокалетний трудовой стаж мне дали бы достойную пенсию, то я не стал бы работать. А так нам приходится тянуть лямку из последних сил, пока дух не испустим, а молодые пусть потешаются, глядя на то, как из нас «песок сыплется».

− Сынок, лучше смирись с тем, что уже произошло. Ведь твой протест никому, кроме тебя самого, не причинит вреда. Не переживай, наберись терпения. Рано или поздно все вернется на круги своя.

− Как говорили наши славные предки: «Терпение и труд все перетрут». Совсем невмоготу стало, пойду-ка я, прогуляюсь по саду.

Шакир уже давно не бывал в отцовском саду, каждый раз приезжая домой ненадолго. Прохаживаясь по саду, он останавливался у каждого дерева. Многие из старых деревьев напоминали ему о детских годах.

− Дядя, о чем ты задумался?

Это был племянник Туркер.

− Так себе, ничего особенного, − ответил он. − Вспомнил детские годы, которые провел здесь... А ты чем занимаешься? Как твои дела?

− Слава Богу, хорошо.

− Это хорошо, что у тебя нет никаких проблем, ты человек своего времени, это нам сейчас сложно выжить.

− Тьфу, тьфу, не сглазить, а чем ты хуже нас, дядя, какие у тебя могут быть проблемы, слава Богу, выглядишь молодцом.

− Человек, независимо от того, хорош ли он или плох, не может так легко отказаться от своего прошлого. Мне невыносимо видеть, как на моих глазах рушатся традиции и обычаи, как обезличиваются нравственные и духовные ценности, как опошляется любовь.

− Мир глобализуется, дядя. Весь мир умещается теперь вот в этом крохотном карманном телефоне, − сказал Туркер, указывая на мобильный телефон.

− Это так, но мне кажется, что мы уж слишком спешим быть похожими на других. Нельзя наспех присваивать себе все то, что свойственно другим. В таком случае мы утратим свою сущность.

Туркер молча слушал дядю и возразить ему на это было нечего. Видимо, именно поэтому Шакир сменил тему разговора.

− Послушай, − сказал он, − ты уже взрослый парень, окончил институт, отслужил в армии, так кого ты ждешь?

− Никого, − расплывчато ответил Туркер, хотя хорошо понимал, на что намекает дядя.

− Не своди все к шутке. Ты хорошо знаешь, о чем я. Разве у тебя нет девушки?

Туркер молчал, отведя глаза в сторону.

− Слушай, Туркер, женился я поздно, в тридцать лет. Мой первенец родился, когда мне уже было тридцать три. Слава Богу, он вырос, стал взрослым юношей. Но к этому времени у меня могли бы быть не только внуки, но и правнуки. Вот, говорю как родной тебе человек, не тяни с женитьбой, женись не позже двадцати шести лет, не то я сам насильно женю тебя. Договорились?

− Ладно, дядя, даст Бог, женюсь не позже двадцати шести.

− Молодец. И свататься я сам пойду.

− А кто еще, кроме тебя, дядя. Вырастил меня ты и, конечно же, сам справишь мне свадьбу, − сказал Туркер, просунув руку в карман Шакира и быстро вынув ее обратно. Шакир с той же проворностью сунул руку в карман и вытащил оттуда купюру в сто манатов.

− Эй, это что такое?! − спросил он у племянника.

− Бери, дядя, это так, мелочь, ты сам столько раз клал мне в карман деньги...

− Дай Бог тебе счастья, сынок, − Шакир отвел в сторону увлажнившиеся глаза.

− Ладно, дядя, позволь мне уйти.

− Иди, сынок, иди.

Туркер ушел так же бесшумно, как и появился, оставив Шакира наедине со своими воспоминаниями.

Гуляя по саду, Шакир мысленно вернулся в 1969 год. В этот год он поступил в политехнический институт. Хотя и поздно, но он добился исполнения своей мечты.

...Вернувшись в село, Шакир поделился радостью со своими родителями. Позвонив дяде Сафару, он потребовал с него магарыч. Пробыв неделю в селе, он уехал в Баку – искать квартиру. Так, в поисках квартиры он добрался до квартала Эрменикенд, места компактного проживания армян. Не в одну дверь ему пришлось постучаться, обойти один за другим приземистые, неказистые домики. Наконец, ближе к заходу солнца, дверь ему открыл мужчина среднего роста, и в этот момент за дверью промелькнула девушка. Весь облик мужчины выдавал в нем типичного армянина, но Шакиру понравилось, что тот ответил ему на азербайджанском языке. Шакир сказал, что ищет квартиру, и тот, указав на второй этаж дома, начал подниматься по лестнице вверх. Шакир поднялся следом за ним. Комната, которую мужчина показал Шакиру, на самом деле представляла собой застекленную веранду. Отсюда можно было обозревать весь двор. То ли под впечатлением от внезапно промелькнувшей тени девушки, то ли из-за царившего в комнате порядка, Шакир снял эту комнату. По утрам ходил на занятия и возвращался после полудня.

Однажды, возвращаясь с занятий, он застал грузную хозяйку дома во дворе. Та сидела на скамейке, и на ее мясистых икрах ног присосались по четыре пиявки. Муж хозяйки и ее красавица дочь стояли возле нее. Шакир, остановившись, начал рассматривать пиявок, сосущих кровь женщины.

− От чего эти пиявки? – не удержавшись, спросил он.

− От ревматизма, − вместо матери ответила дочь.

− А где вы их достали?

− Из Лянкярана привезли, − ответила девушка, добавив при этом, что в мире существует четыреста видов пиявок, и каждая из них высасывает по два-три грамма крови. В Азербайджане же водится семнадцать видов пиявок. Из них лишь три вида пригодны для использования.

− А как она называется?

− Восточная пиявка.

− А в Армении тоже есть пиявки?

− Да, там есть очень опасная «лошадиная пиявка».

− И чем же она опасна?

− Тем, что, присосавшись к любому животному, например, к лошади, она убивает ее. И поэтому ее называют «лошадиной пиявкой».

− Ой, надо же, до чего опасна эта армянская пиявка, − потрясенно воскликнул Шакир. – Ну хорошо, ханым, а откуда вы все это знаете, пиявковед?

Девушка от души рассмеялась.

− Да, я пиявковед, − перестав смеяться, кокетливо ответила она.

− На самом деле вы пиявковед?

− Шутка, я студентка медицинского института.

− На каком курсе?

− На втором.

− Отлично.

Вздувшиеся от крови пиявки одна за другой скатывались и падали на землю. Шакир, вновь не удержавшись, задал будущему врачу вопрос:

− А можно повторно использовать этих, уже высосавших кровь, пиявок?

− Нет, ни в коем случае! – категорическим тоном ответила девушка, затем солью посыпала пиявки, отчего они начали лопаться.

…Шакир прожил в Эрменикенде ровно год. Каждый раз, выглядывая во двор, он видел снующую туда-сюда студентку мединститута Сусанну. Шакиру казалось, что эта красавица именно ради него выходит во двор. Часто она неожиданно поднималась на верхний этаж, где находилась кладовая с запасами продуктов. Девушка брала из кладовой фрукты, овощи, орешки, а затем угощала его. В эти минуты зарумянившиеся щечки девушки делали ее еще краше. Нежные, чуть пухлые, похожие на бутон розы губки начинали подрагивать. В такие минуты Шакиру было сложно устоять перед ее красотой. Учеба не лезла в голову. Он чувствовал, что Сусанна постепенно овладевает его сердцем. Кажется, девушка тоже была влюблена в него, ведь не стала бы она по любому поводу подниматься на второй этаж в кладовую, словно нарочно задерживаясь там. Каждый раз, когда она звала его помочь ей, он чуть ли не на крыльях мчался в кладовую, где она представала пред ним с чуть зардевшимися щеками, подрагивающими в ожидании сладкого поцелуя губами…

Сусанна была смелее Шакира, она не скрывала своих чувств. Шакир же, в отличие от нее, был более робким, словно чего-то опасался. Он боялся полюбить ее, потому что народ, к которому принадлежала Сусанна, когда-то изгнал семью его матери с родных земель. Хотя после тех событий прошли многие годы, его мать до сих пор не могла примириться с этой несправедливостью. Женитьба дяди Сафара на армянке была настоящим ударом для нее. И если бы он так же, как и дядя Сафар, женился на армянке, его мать наверняка слегла бы. Вот почему Шакир не хотел играть искренними чувствами девушки. Он с большим трудом сдерживал себя, чтобы не заключить ее в объятия. Шакир стал осознавать, что соломе с огнем не сдружиться, и что рано или поздно солома воспламенится. И чтобы избежать этого огня, он решил покинуть дом Сусанны. Но ему не хотелось уходить тайком. Это было как-то не по-мужски.

Приняв окончательное решение, Шакир отправился на поиски квартиры на улице Советской, где неуклюжие, приплюснутые домишки ничем не отличались от неказистых домишек в Эрменикенде. Он снял комнатку во дворе дома на Верхне-Нагорной улице, в самом конце узкого переулка. Единственным украшением дворика были навес, увитый виноградной лозой, и чистая шолларская вода.

Ему было нетрудно расстаться с плоскоголовым приземистым отцом Сусанны и ее матерью, которая то и дело прикладывала пиявки к ногам. Но вот разлучаться с Сусанной ему было очень тяжело. «Как сказать ей, что, мол, я переезжаю в другую квартиру?» − думал он. Но другого выхода не было.

Он вернулся домой поздно. Как назло, дверь ему открыла Сусанна. При виде Шакира хмурое лицо девушки просияло. Поздоровавшись, он поднялся к себе, прилег на кровать и задумался. Он должен был привести убедительные доводы, чтобы объяснить девушке причину своего ухода. Конечно, вольному воля, но так внезапно взять и уйти из дома, где он прожил целый год, тоже было нелегко. Встав с кровати, он начал собирать вещи. Все было готово, оставалось только поймать машину и уехать.

Вдруг он услышал знакомые шаги на лестнице. Это была Сусанна. Она остановилась на последней ступеньке и, прежде чем войти в кладовую, подошла к окну веранды и взглянула на присевшего перед дорогой Шакира.

− Почему ты так расстроен?

− Так, ничего особенного. Ухожу я...

− Куда?

− Переезжаю на Советскую.

− Почему, здесь тебе не понравилось?

− Наоборот, здесь мне было очень хорошо. Но отсюда далеко до института. Я не успеваю.

− Неправду говоришь, Шакир, это просто отговорка, − поджимая красивые губки, сказала она. − Я знаю, почему ты уходишь.

− Ну, скажи…

− Ты бежишь от меня.

− С чего ты взяла, почему я должен бежать от тебя?

− Сам знаешь.

− Нет, не знаю...

− Знаешь, очень даже хорошо знаешь! − на глаза девушки навернулись слезы.

− Но ведь нет ничего такого, что бы было связано с вами.

− Есть, разве твоих родителей в свое время не депортировали из Армении?.. Ты сам мне рассказывал об этом.

− Правда, рассказывал, но ты же не виновата во всех этих событиях?

− Очень часто за грехи предков приходится расплачиваться их детям и внукам.

− Сусанна, у тебя очень чистая душа, − решительно сказал Шакир. – Прошу тебя, не обвиняй себя ни в чем.

− Шакир, давай признаемся, ведь мы неравнодушны друг к другу... Молчишь. Ну что ж, насильно мил не будешь. Будь счастлив, Шакир! − С этими словами Сусанна чуть ли не бегом пробежала по ступенькам вниз и исчезла.

... Шакир загрузил в машину постельные принадлежности, книги и тетради. Положив на стол ключи от комнаты, он навсегда покинул этот дом. Уходя, он так и не обернулся. Прильнув к окну, Сусанна со слезами на глазах смотрела ему вслед.

***

Большинство домов на Советской представляли собой притиснутые друг к другу одноэтажные строения. Единственным плюсом было то, что, взобравшись на плоские, залитые киром крыши, можно было прогуляться чуть ли не по всей Советской. Шакир прожил во дворе Атабабы киши, владельца дома, в однокомнатной каморке с крохотной кухней еще один год. Семья Атабабы киши состояла из него самого, полнотелой, черноглазой жены, сына и дочери.

В семье работал один Атабаба. Дочь, окончившая среднюю школу, сидела дома в ожидании жениха, сын учился в одиннадцатом классе, а жена была домохозяйкой.

Атабаба киши работал маляром. Это был статный, высокий мужчина, по его словам, после возвращения с Отечественной войны он танцевал в ансамбле. И с будущей женой он познакомился именно там, потому что она была певицей в хоре.

Атабаба киши, прихватив свои инструменты, рано утром выходил из дома и возвращался лишь в сумерках. Раз в неделю, сидя под виноградным навесом на крыше дома и пропуская стаканчик-другой спиртного, он любил слушать «Сегях» в исполнении Муталлима Муталлимова. Выпивал он в одиночку, а затем, никому не сказав ни слова, куда-то уходил. На основе своих наблюдений Шакир сделал вывод, что раз в неделю Атабаба киши изменял своей жене, предаваясь любовным утехам. Странным было то, что ворота, всегда закрытые при нем, во время его похода к любовнице не запирались. Покинув дом вечером, он возвращался лишь под утро и, бесшумно пройдя в свою комнату, спал крепким сном до двенадцати часов дня. Шакиру казалось странным, почему хозяйка дома закрывает глаза на наглые походы мужа к любовнице.

Но однажды, когда Атабаба киши в очередной раз отправился в любовнице, жена, разозлившись, заперла ворота на замок. Когда под утро он пришел домой, ворота были заперты. Он начал стучать, но никто не открывал, и ему долгое время пришлось стоять за воротами. Наконец Шакир, услышав стук, открыл ворота, и Атабаба, невнятно пробормотав что-то вроде приветствия, прошел внутрь. Как только Атабаба киши вошел в свой дом, оттуда послышались приглушенные голоса. Шакиру стало ясно, что хозяйка дома, не желая больше терпеть измен мужа, стала грубить ему.

С того дня, как Шакир открыл хозяину дома ворота и впустил его внутрь, отношение Атабабы к нему стало более дружелюбным. Однажды тот, сидя, как обычно, на крыше под навесом, пригласил Шакира разделить с ним трапезу. В тот вечер семья Атабабы киши отправилась в одно из бакинских селений на свадьбу. Атабаба киши принялся хлопотать на кухне, нажарил картошки, приготовил выпивку, добавив в чистый спирт воду, и затем пригласил Шакира отведать скромный ужин под навесом. Шакир поднялся на крышу. Покрытые киром приземистые домишки с виноградными навесами на плоских крышах казались настоящим райским уголком. Со словами «бисмиллах» они выпили для начала по пятьдесят граммов спиртного. После того, как они осушили по второй рюмке, Атабаба киши поинтересовался, есть ли у Шакира невеста. И Шакир, покачав затуманенной от спиртного головой, отвечал, что нет.

− Шакир, не спеши, сто раз отмерь, прежде чем жениться, − сказал Атабаба киши со вздохом. − Жена может как возвеличить, так и принизить мужа, и даже состарить его раньше времени. − Видно было, что Атабаба киши хочет излить душу. − Двадцать пять лет ношу в себе я эту боль, о которой никому никогда не рассказывал.

− Что это за боль, Атабаба дайы? − спросил Шакир.

− Эта боль связана с моей семьей.

− Но что вас так гложет целых двадцать пять лет?

− Я был обманут.

− Кто вас обманул?

− Моя жена. В тот день, когда, дав обет друг другу, мы поженились, и я привел ее в свой дом, свет божий стал мне не мил. Я женился на девушке, уже потерявшей невинность. За такое дело можно и убить человека, но я человек не злой. Но за то, что она обманула меня, я поколотил ее как следует. Стояла снежная зимняя ночь. Схватив за волосы, я поволок ее прямо во двор. В ту ночь мне хотелось умереть. Мне казалось, что все жители нашего квартала знают о том, что я женился на девушке, потерявшей девственность.

На глаза Атабабы киши навернулись слезы. От неожиданно услышанного признания Шакир замер на месте, не произнося ни слова. Он хорошо понимал, что значит для азербайджанского мужчины невинность девушки, на которой он женат, и поэтому молчал. По словам Атабабы киши, чтобы не опозориться, он не вышвырнул ее на улицу. Но почти всю жизнь был обречен терпеть в душе адские муки, терзаясь от невозможности рассказать кому-либо о своей боли. И хотя его жена подарила ему двоих детей, она безропотно терпела упреки со стороны мужа, заклейменная вечным позором бесчестия. И Атабаба киши, отправляясь каждую субботу к любовнице, таким образом мстил ей.

Чтобы как-то развеяться, Атабаба киши закурил сигарету и, нажав на кнопку маленького магнитофона, который всегда носил с собой, стал слушать, наверное, уже в тысячный раз «Сегях» в исполнении Муталлима Муталлимова. Затем, схватившись за голову, он вдруг заплакал, подрагивая плечами. В ту ночь Атабаба киши не пошел, как обычно, к своей любовнице. Молча, не проронив ни слова, он прошел в свою комнату. Шакир не стал тревожить его, оставив один на один со своим горем.

Шакир тоже ушел к себе в комнату и прилег на кровать. Ему показалось, что Атабаба киши, уединившись в своей комнате, плачет навзрыд, как маленький ребенок. И хотя Шакиру очень хотелось, чтобы его скорее сморил сон, ему так и не удалось заснуть. Перед глазами представали образы обманутой когда-то каким-то негодяем хозяйки дома, горько рыдающей на снегу в первую брачную ночь, и молодого Атабабы, желавшего себе смерти от пережитого позора.

... В следующие три дня Шакир ни разу не сталкивался с Атабабой киши. Ему стало ясно, что тот избегает встречи с ним из-за тайны, которую поведал ему, и теперь боялся, что семейная тайна станет достоянием всех.

Только на четвертый день Шакир столкнулся с Атабабой киши лицом к лицу. Они поздоровались. Атабаба киши отводил от него глаза, краска прилила к его лицу. Шакир, на лице которого при встрече с Атабабой киши появлялась улыбка, на этот раз принял серьезный вид. Он повел себя так, будто ни о чем не ведал, ничего не слышал. Конечно, жить после этого в одном дворе, как ни в чем не бывало, было бы очень сложно. И поэтому Шакиру пришлось покинуть одноэтажный, с виноградным навесом домик Атабабы киши.

Оставшиеся годы учебы он провел в тесных, маленьких комнатушках в различных частях города, а также в институтском общежитии. Окончив институт, получил направление на фабрику, где когда-то работал водителем. За короткий срок он стал начальником прядильного цеха, куда в свое время впервые устроился на работу. Дядя Сафар, который все еще работал секретарем парткома на фабрике, очень гордился племянником. Через некоторое время старого директора сняли с работы, назначив на его место человека, который запомнился всем кадровыми перестановками. Многие были сняты с занимаемых должностей, а на их место назначены свои люди. Шакира, как молодого специалиста, не тронули. Зато на очередных выборах его дядя Сафар уже не был избран секретарем партийной организации. Он был сильно возмущен подобным неуважением и, уволившись с работы, ушел работать на кабельный завод.

Новоиспеченный директор фабрики выделил Шакиру, как молодому специалисту, двухкомнатную квартиру на правобережье Куры. Вручая ему ордер от квартиры, директор не преминул дать ему наставление − мол, «молодой человек, женись, пока не поздно, обзаводись детьми… » Шакир, вняв его наставлениям, начал перебирать в памяти всех знакомых ему девушек и остановился, наконец, на девушке, которую иногда встречал в квартале, где жил его дядя. Имени этой девушки он не знал, но она привлекла его внимание своей светлой кожей, тонким станом, каштановыми волосами и тронутыми улыбкой губами. Но так как ему было неизвестно, кто она и чем занимается, он в свободное от работы время часто наведывался в этот квартал. По воле судьбы, ему удавалось, хоть и не каждый день, встречаться с той девушкой, но из-за робости он все не мог решиться подойти и заговорить с ней. В один прекрасный день он последовал за ней, чтобы узнать, куда та идет и где работает.

Следуя за девушкой, Шакир добрался до городской поликлиники. Зайдя внутрь, он начал обходить один за другим кабинеты, как вдруг у кабинета терапевта неожиданно столкнулся с преследуемой им девушкой в белом халате. Ему показалось, что девушка, наспех накинув на себя халат, специально вышла ему навстречу. Может, она давала понять ему, что, мол, хватит играть с ней в кошки-мышки.

Узнав, в каком кабинете работает девушка, Шакир решил притвориться больным и обратиться к врачу. В один из дней он, сделав страдальческое лицо, отправился на прием в поликлинику. При виде Шакира девушка серьезным тоном спросила, где у него болит и на что он жалуется. На что тот ответил, что у него ломит все тело, не давая ему спать по ночам.

− Снимите рубашку, посмотрим, − сказала девушка-врач.

Она послушала пульс и внимательно прослушала сердце и легкие.

− Да-а, положение очень тяжелое, − с озабоченным видом сказала она. – Где вы так простудились?

− Я и сам не знаю, где, − страдальческим голосом ответил Шакир.

− Ладно, одевайтесь.

Шакир быстренько натянул на себя рубашку.

− Хорошо, доктор, пропишите мне какое-нибудь лекарство, может, полегчает.

− Ничего не буду прописывать!

− Почему?

− Да потому что ваша болезнь неизлечима.

− О, доктор, что вы говорите...

− То, что слышали, − произнесла она, отвернув лицо в сторону. − Меня ждут пациенты, вы свободны.

− Я завтра вновь приду.

− Как хотите.

Шакир почувствовал, как девушка еле сдерживается, чтобы не расхохотаться.

... В конце концов все эти похождения закончились свадьбой.

***

Побродив по саду еще некоторое время со своими воспоминаниями, Шакир вернулся к матери.

− Ну как ты, рана не болит?

− Слава Богу, сынок, в порядке.

− Давай-ка я отвезу тебя к врачу, пусть снимут повязку и осмотрят рану.

− Э-э, никуда я не поеду, позовешь Сусанбар, придет и осмотрит.

− Ладно.

− Шакир, не знаю, может, какая беда стряслась с беднягой Сафаром, что-то часто я стала вспоминать его.

− Интересно, а вспоминает ли дядя Сафар тебя? − несколько недовольно произнес Шакир. − С тех пор, как он уехал, ни разу не написал и не позвонил тебе.

− Не осуждай его, если бы между двумя народами не посеяли раздор, он бы не уехал в Россию вслед за женой. Бедняга не в том возрасте, чтобы жить на чужбине.

В этот момент Шакир невольно подумал, что, если бы он женился на Сусанне, то и ему также пришлось бы покинуть свою страну, не выдержав осуждающих, холодных взглядов людей. Он хорошо помнил, что пережил его дядя, оказавшись между молотом и наковальней. Когда начались митинги, дядя каждый день ходил туда. Он был одним из тех, кто, слившись с толпой, скандировали «Azadlıq» («Свобода»). Но по подергивающимся щекам дяди, по его побледневшему лицу было видно, что высказываемые некоторыми ораторами с трибуны в адрес армян нелицеприятные слова не очень-то были ему по душе. Ведь после митингов он возвращался домой, к своей Ане...

И поэтому однажды, обратившись к дяде, Шакир в мягкой форме сказал:

− Дядя, может тебе не стоит ходить на митинги?

Слова племянника сильно задели Сафара:

− Почему, разве я не азербайджанец?

− Не обижайся, дядя, я не то хотел сказать. Просто на митинге каждый, кому не лень, дает волю языку, не хочу, чтобы ты нервничал.

− Такова моя участь, Шакир, от судьбы не убежишь. Не скрою от тебя, бедная Аня сильно страдает. На днях говорит: давай разведемся, мол, не хочу, чтобы ты из-за меня страдал. Я сказал ей, что этого не будет, я никогда не разведусь с тобой, не нарушу своего обета... Злоба и ненависть застлали глаза людям с обеих сторон, никто не хочет слышать друг друга. Ведь нельзя всех поголовно людей считать плохими.

− Конечно, дядя, нельзя всех мерить одной меркой. Что плохого сделал ваш сосед, портной Вазген или этот Володя с отрезанной рукой, проживающий в доме напротив? Но, видишь, какая неразбериха получилась.

− Иншаллах, так будет продолжаться не вечно, времена переменчивы, как говорится, короток век трудного дня.

− Конечно, дядя, не может же человек вечно жить в напряжении.

Но волнения не утихали, люди не успокаивались. Шакир вместе с Рагимом, присоединившись к митингующим, каждый день вместе с толпой выкрикивали: «Азад-

лыг!». В один из дней Рагим принес с собой трехцветный флаг.

− Шакир, − сказал он, − этот флаг достался мне в память от моего прадеда.

− А кем был твой прадед?

− Мой прадед был мусаватистом. Это флаг Азербайджанской Демократической Республики. Сегодня я поднимусь на трибуну и подниму его.

− Может, еще рано? Тебя же арестуют.

− Пусть арестуют, если не сделаю это сегодня, то завтра будет поздно. Семьдесят лет наша семья берегла этот флаг как зеницу ока.

Шакир ничего не ответил, решив дождаться, чем все это закончится.

Люди толпами стекались на центральную площадь города. Должностные лица города не присоединялись к многолюдной толпе, предпочитая наблюдать за ходом событий со стороны. В отличие от простого народа, выступившего с акцией протеста, этим людям было что терять. Вот почему они вели себя так осторожно.

Ближе к полудню на площади собрались сотни тысяч людей. Все ожидали начала митинга. Наконец под торжествующие звуки увертюры к опере «Кероглу» митинг открылся. Ораторы один за другим подходили к микрофону. Среди выступающих были те, чья речь была основана на достоверных фактах, взятых из архивных материалов и книг, но также и те, кто нес всякий вздор.

Расталкивая толпу, Рагим приближался к трибуне. Шакир шел следом за ним. Наконец они поднялись на трибуну, и Рагим попросил слова.

− Слово для выступления предоставляется учителю Рагиму Агдашлы! – раздался голос ведущего.

Под бурные аплодисменты толпы Рагим приблизился к микрофону.

− О, мой славный, доблестный народ! − голос Рагима дрогнул и Шакиру показалось, что Рагим больше не сможет говорить. Но после минутного молчания он продолжил: − Вы ничего не ждите от Москвы, от тех, кто сидит в Кремле. Разве те, кто в свое время поселил армян на территориях Иреванского и Гарабахского ханств, не являются предками нынешних власть предержащих мужей в Кремле?! Разве это не ленинское правительство, переименовав Ханкенди в Степанакерт, предоставило поселившимся там армянам областную автономию, разве не оно, свергнув Азербайджанскую Демократическую Республику, расстреляло тысячи наших офицеров? От кого же мы сейчас ждем милосердия? Семьдесят лет тому назад, в день провозглашения Азербайджанской Демократической Республики, Мамед Эмин Расулзаде, указывая на трехцветный флаг, сказал: «Знамя, поднятое однажды, никогда не падет!»

После этих слов в толпе раздался шквал аплодисментов. Когда, наконец, овации стихли, Рагим продолжил:

− И вот теперь я принес этот флаг сюда! − вынув флаг из-за пазухи, Рагим стал размахивать им над головой. − Мамед Эмин был прав: «Знамя, поднятое однажды, никогда не падет!»

В это время несколько лиц в гражданской одежде, стремительно поднявшись на трибуну, набросились на Рагима. Площадь забурлила: Ar olsun! Ar olsun! (Стыд и позор! Стыд и позор!) Шакир, одним прыжком оказавшись возле Рагима, выхватил флаг из его рук и бросил изо всех сил в самую гущу толпы. Флаг был подхвачен на лету. После этого ни у кого не хватило бы духу отнять флаг у митингующих: тот, кто решился бы на это, оказался бы растерзанным разъяренной толпой. Кто-то из толпы, тут же привязав флаг к трости, поднял его в воздух. Множество рук одновременно потянулось к трехцветному флагу. В этот момент вновьпрозвучала увертюра из оперы «Кероглу», и на площади воцарилась мертвая тишина. Когда прозвучали последние аккорды, толпа начала неистово скандировать: «Азадлыг! Азадлыг!»

В тот день Рагима и Шакира, осмелившихся поднять на площади национальный флаг Азербайджанской Демократической Республики, отвели в милицейский участок.

Рагим был задержан на 30 суток, а Шакир − на 15.

***

... Митинги и забастовки все продолжались и завершились, в конце концов, трагедией 20 января 1990 года. Так и должно было случиться, ведь обрести свободу без жертв было бы невозможно. «Славная советская армия» по приказу сверху вывела из строя единственную в стране телевизионную станцию, и люди лишились возможности слушать официальные сообщения. Но, несмотря на это, наутро после той кровавой ночи люди не стали прятаться в домах, как этого ожидали в Кремле, и вновь хлынули на улицы. Улицы столицы были загромождены искореженными, помятыми машинами, по которым проехались танки. И хотя еще ночью успели убрать трупы, однако избавиться от крови, замести следы своих зверств им не хватило времени, а может, они даже не пытались сделать это, чтобы поселить среди населения страх. Начиная от садика Сабира и до самой площади перед Центральным Комитетом партии были выстроены танки. Из вооруженных автоматами русских солдат была выстроена живая стена. Той же ночью на стенах домов появились написанные углем слова: «Горбачев − палач азербайджанского народа!» Наклеенные на стенах плакаты с изображением Горбачева были перечеркнуты крест-накрест красным цветом, словно из его головы с родимым пятном сочилась кровь. Все это было совершено в течение одной ночи, когда на улицы столицы были введены войска, подвергнувшие город шквальному огню, и был объявлен комендантский час.

Во всех городах, районных центрах Азербайджана проходили акции протеста. Из-за холода разжигались костры. В этих кострах сжигались не только партийные билеты, но также и прошлое этих людей, их последние надежды и вера, которую они до вчерашнего дня лелеяли и хранили в душе. После той кровавой ночи людей, не веривших в распад СССР, стало очень мало. Вместе с тем были и те, кто не расставался со своим партийным билетом и питал надежду на то, что будет положен конец беспорядкам. Одним из тех, кто не бросил партийный билет в костер, был секретарь парткома Сафар. Честно говоря, винить его за это было нельзя. Человеку, годами проводившему политику партии, казалось недостойным делом отказываться от своих убеждений, поворачиваться спиной к своему прошлому, плевать на все ценности.

Конечно, Сафару причинял душевную боль не только бесславный конец коммунистической партии, его также терзало, растравляя душу, изгнание азербайджанцев с родных земель. Всем азербайджанским мужчинам, женатым на армянках, их детям суждено были вести себя крайне осмотрительно. Люди выискивали свидетельства, факты, изобличающие армян, и затем открыто выплескивали свое недовольство с трибуны. Здесь уже никто не брал в расчет тонкие нюансы, не считался с существованием смешанных браков, таких, как у секретаря парткома Сафара.

После этих событий многие армяне, продав свои квартиры за бесценок, уехали из страны. Среди тех, кто уехал, была и жена Сафара Аня. Оставаясь верным партии, он не выдержал разлуки со своей любимой, продал дом и уехал вслед за ней в Россию. С этого дня бедная Гаратель не получила от единственного брата ни единой весточки. Недаром говорят: пришла беда, отворяй ворота.

***

С тех пор, как Теймур привел в свой дом Сергея, прошло два месяца. От родителей ребенка все еще не было никаких вестей. Теймура это сильно беспокоило. Содержать, растить вражеского ребенка там, где люди, защищая свою землю, ежедневно погибают, становятся беженцами, было нелегким делом. Люди ожесточились сердцами, были полны негодования и гнева. После неслыханных по жестокости зверств, учиненных врагом, в особенности после ходжалинских событий, проявлять гуманность казалось, по крайней мере, странным делом. Некоторые люди смотрели на Теймура, как на зачумленного. Как назло, от родителей Сергея не было никаких вестей. Кто знает, может, те, кто разжигал эту войну, пугали родителей ребенка тем, что если они последуют за сыном, то не вернутся обратно. Все попытки установить связь с противной стороной не давали никаких результатов. Беспокойство Теймура росло с каждым днем. Порой ему хотелось взять Сергея и отправиться в Нахчыванлы. Однажды он рассказал о своем намерении командиру. На что тот ответил, что ни в коем случае этого делать нельзя. Мол, могут устроить ловушку. Так что нужно набраться терпения.

− Есть, командир, − согласился Теймур.

После этого разговора прошла неделя. Стоял солнечный день. Теймур, вздыхая, смотрел в сторону окутанных туманом Шушинских гор. В воображении ожили дни, когда они устраивали гулянки на Джыдыр дюзю, пировали у Исы булага: «Ах, Шуша, знала бы ты, как мне больно видеть тебя под пятой врага, сломленной и поруганной». Он вновь окинул взором горы, находившиеся в руках врага, поглядел в сторону селения Ходжалы, жители которого были зверски убиты или угнаны в плен армянскими палачами, а избежавшие этой участи беженцы рассыпались по всей стране. В этот момент он увидел, как кто-то вдалеке направляется в сторону штаба. Из-за дальнего расстояния разобрать, мужчина это или женщина, было трудно, но ясно был виден белый флаг, развевающийся над его головой. По белому флагу было понятно, что этот человек пришел со стороны врага. Он направлялся в штаб либо сдаваться, либо вести переговоры. В любом случае, тот, кто решился на этот шаг, подвергал себя большому риску. В эту минуту его могли пристрелить как свои, так и противная сторона. И поэтому Теймур дал знак товарищам, чтобы те не открывали огонь. В голове тут же промелькнула мысль: «Может, это пришли за Сергеем?»

Теймур не отводил глаз от незнакомца, считая почти каждый его шаг…

Это была женщина, одетая во все черное. Теймур уже не сомневался, что это мать Сергея. Невольно он двинулся в сторону измученной женщины.

− Кто вы?

− Мать…

− Я вижу, что женщина, но как вы оказались здесь?

− Я вышла в дорогу под утро… Из-за своего ребенка… Мы его потеряли, когда ваши атаковали Нахчыванлы… Не знаем, жив ли он или мертв. Когда ваши отступили, мы вернулись в селение. Мы думали, что моего ребенка убили и выбросили.

− Сирануш ханым, мы детей не убиваем…

− Откуда знаете мое имя?

− Ваш сын Сергей сказал.

При имени сына женщина покачнулась, и если бы Теймур вовремя не подхватил ее, она бы рухнула на землю.

Все, кто находился в штабе, уже были осведомлены о неожиданном появлении матери трехлетнего пленника. Вокруг молодой женщины, которая ради своего ребенка, пренебрегая опасностью, переступила через свой страх, столпилось около пятнадцати бойцов. Среди них были и добрые, отзывчивые люди, и жестокие, похотливые бабники, и аморальные типы. Но, удивительное дело, никто из них не проронил ни слова, не нанес ей оскорбления. Все молчали, и никто не собирался обижать молодую женщину, проявившую ради своего ребенка такую самоотверженность. Но все же Деллек Ганбар, не выдержав, спросил:

− Ахчи, ведь жили же мы душа в душу, почему же эти ваши дыга никак не успокоятся?

На лбу женщины выступили капельки пота. От страха лицо ее стало мертвенно бледным. Вопрос, заданный Деллек Ганбаром, был справедливым, и поэтому Теймур, при всем своем желании, не мог помешать ему.

− Ну что мне сказать вам. Подлые люди разожгли этот костер, да еще подлили масла в огонь. И ни у кого из нас не хватило сил потушить его.

− Ответь, ты тоже участвовала в митингах, которые проходили в этом проклятом Степанакерте?

− Нет! – решительным тоном ответила женщина. – Я туда не ходила.

− Как же так, почему не ходила?

− Мне там делать нечего.

− А как же муж, он участвовал?

− Да.

− Он тоже атаковал Ходжалы?

− Не знаю.

Деллек Ганбар по-настоящему вошел в роль судьи:

− Очень зря, надо было знать. Схватила бы его за горло и спросила, скольких ходжалинских детей лишил он жизни? Сколько домов предал огню? Преследовал тех, кто бежал, скрываясь в лесу?

Женщина, зажав уши, разрыдалась:

− Но ведь во всем этом нет моей вины!..

− Твоей нет, а мужа есть? Этот шкурник, небось, сам прячется, где-то за камнями, а к нам подослал тебя. Ну, где же он?

− Он не мог прийти…

− Почему?

− Он калека, брат! Врачи отрезали ему вчера правую ногу.

− Значит, воевал и потому стал калекой. Не надо было воевать.

− Разве его оставили бы в живых, откажись он воевать?! Разнесли бы наш дом в пух и прах.

Теймуру показалось, что женщина пришла в замешательство, забыв о цели своего прихода сюда. И поэтому он, обращаясь к Ганбару, произнес:

− Ну, довольно, Ганбар, мы же не с женщинами воюем.

− Да, мы не воюем с женщинами, но ведь тех, кто воюет с нами, родили и вырастили женщины, эти женщины. Ведь это они кормили их своей грудью.

− Ты прав, брат, но не будем судить эту женщину за тех мужчин.

В глазах Ганбара словно сверкнула молния:

− Ну ладно, больше не будем мучить мать твоего Сергея. Отдай ей сына, пусть заберет его. Когда он вырастет, то, взяв в руки автомат, будет стрелять в нас.

− Нет, никогда! – запротестовала женщина. – Умоляю вас, верните мне моего ребенка, и я уйду. Я не оставлю его здесь, среди этих бандитов, и уеду в Россию.

В это время Шафа, вынув из кармана фотокарточку, протянул ее женщине. Взяв в руки фотографию и увидев на ней изображение своего сына, женщина издала душераздирающий вопль:

− Сынок, родненький мой!

Затем, вновь взглянув на снимок, она поняла, кто является спасителем ее сына.

Шагнув вперед, она опустилась перед Теймуром на колени:

− Братец, не отрывай ребенка от матери, умоляю, верни мне Сергея.

− Встаньте, встаньте, − произнес Теймур, подхватив женщину за руку. – Я давно уже дожидаюсь вас.

− Да благословит вас Бог. Где только я его не искала, в чьи только двери не стучалась, облазила все подвалы, исходила вдоль и поперек все кладбища… Мне и в голову не могло прийти, что кто-то из ваших спасет его и заберет с собой…

В этот момент в памяти Теймура вдруг воскресли страшные картины зверств, учиненные армянами.

− Сирануш ханым, − он невольно повысил тон голоса, − ваши армяне причинили нам столько страданий, что и не выразить словами. Так что лучше помолчите.

− Слушаюсь, но, молю, верни мое дитя, − испуганно упрашивала женщина.

− Но кто вам сказал, что я не верну Сергея его родителям. Разве я убийца?

− Я не то хотела сказать… − произнесла она, уже не сдерживая слез.

− Не плачьте, мальчик у нас, поедем в село и заберем его.

Услышав слово «село», Сирануш обрадовалась, но в то же время ее обуял животный страх. Если Теймур не обманывает ее, то она, наконец, увидится со своей кровинушкой. Но ее также могут обмануть, отвести в незнакомое место и обесчестить. Если захотят, даже могут убить. Кто станет искать ее и кого за это накажут?…

Видя то, как женщина переживает, Теймур постарался успокоить ее.

− Вы моя гостья, − сказал он, − не берите в голову ничего дурного.

Он попросил Шафу отвезти их в село. Тот не стал возражать. Командир в это время находился в столице и просить разрешения ему не понадобилось.

Открыв дверцу УАЗика, он указал женщине на заднее место, а сам уселся на переднем сиденье. Машина, выехав со двора штаба, направилась в сторону села.

Теймур хорошо понимал, что в эту минуту чувствовала побледневшая, как смерть, Сирануш, каким страхом и паникой она охвачена. Но он не собирался утешать и успокаивать ее, решив: пусть думает, что хочет, в конце все станет ясно.

***

… В селе пока никто не ведал о приезде Теймура и Сирануш. Теймур, чтобы не привлекать внимания, решил не оставлять машину командира за воротами. И поэтому, быстро выскочив из машины, он распахнул ворота, чтобы Шафа въехал во двор. Закрыв ворота, он поднялся на крыльцо, но в доме никого не оказалось. Он заглянул во все комнаты. Было тихо. «Интересно, куда же они могли уйти?» − подумал он.

Сидевшая в машине Сирануш, забившись в угол, сильно заволновалась. «Вот и пришел твой конец, − пронеслось в ее голове. − Значит, вся эта забота, внимание были лишь ловушкой… О боже, в какую беду я попала!»

Спустившись с крыльца, Теймур заглянул в сад, откуда доносились голоса. Потом он подошел к машине и открыл дверцу.

− Почему не выходите из машины, ханым? Выходите, − обратился он к женщине, которая, забившись в угол машины, сидела с расширенными от страха глазами.

− Спасибо, − еле выговорила она.

У нее не было сил двигаться. Видя ее состояние, Теймур протянул ей руку. Ей ничего не оставалось, как, ухватившись за его сильную руку, выйти из машины.

− Наши все там, в саду, пойдемте.

«А Сергей где?» − чуть не вырвалось у Сирануш. В эту минуту ее волновал лишь только ее сын, Сергей, которого она не видела уже целых два месяца. В голову лезли всякие тревожные мысли. «Бог знает, как он выглядит. Наверное, недоедает, и от него остались лишь кожа и кости. Бедненький мой…»

Теймур шел впереди, указывая ей дорогу. От фруктовых деревьев с пригнувшимися под тяжестью плодов ветвями невозможно было оторвать глаз. Невестка и свекровь, собиравшие в огороде помидоры и огурцы, а также мальчики Туркер и Сергей, занятые укладыванием собранных овощей в корзину, не заметили их прихода.

− Бог в помощь!..

Гаратель-муаллима и Гюльтекин одновременно подняли головы и увидели Теймура. Но кто эта женщина в черном? Неужто мать Сергея?

В окружении чужих людей женщина стояла, застыв в оцепенении. Обнять эту красивую армянку Гаратель-муаллима не смогла, и она просто пожала ей руку. Затем, обращаясь к невестке, велела:

− Гюльтекин, приведи детей.

Сирануш было стыдно смотреть в глаза человеку, который, изо дня в день сражаясь с ее соплеменниками и «захватив в плен» ее трехлетнего сына, не причинил ему ни малейшего вреда. Ведь это армяне произвели первый выстрел, нарушив тем самым мир и спокойствие в стране. Как говорится: рубят сук, на котором сидят. И конца этой войне не было видно. Хотя встретили они ее приветливо, свято соблюдая законы гостеприимства, явно было видно, что они пришли в замешательство.

Гюльтекин привела детей, и Сергей с округлившимися глазами вдруг замер на месте, а затем, с криком «майриг» (мама), кинулся к матери.

− Сыночек мой, родненький!

Прижав трехлетнего сына к груди, Сирануш, не сдержавшись, разрыдалась. И хотя малыш находился в ее объятиях, она все еще не могла в это поверить. Утирая слезы, Сирануш, не переставая, гладила сына по голове. При виде чистенького, опрятно одетого, ухоженного сына, за которым смотрели, как за родным ребенком, она была растрогана благородством этих людей.

Выйдя из сада, они вошли во двор. Гюльтекин, пройдя в дом, вынесла оттуда чистое полотенце:

− Вы с дороги, умойтесь, − сказала она Сирануш, указывая в сторону бани.

− Спасибо, не хочу. Да сохранит вас Бог.

− Идите, идите. Жарко ведь, умойтесь, чтобы освежиться. И усталость пройдет.

Сирануш готова была извиниться перед этими людьми за свои недавние мысли.

Гюльтекин чуть ли не силком затащила Сирануш в баню. Затем вернулась и расстелила скатерть. Расставляя на столе посуду, она неожиданно обратилась к мужу:

− Теймур, помнишь, как ты говорил: враг тебя – кирпичом, а ты его – калачом, может, тогда человеком станет.

Теймур кивнул с довольной улыбкой. Затем обратил внимание на мать, которая то и дело сновала туда-сюда, хлопоча на кухне. Он опасался, как бы она, вдоволь натерпевшись от армян, не преподала урок Сирануш, выплеснув на нее всю накопившуюся в душе боль. Когда Гаратель-муаллима проходила мимо, он взял ее за руку:

− Ана…

− Что, Теймур, похоже, ты что-то хочешь сказать.

− Ана, эта женщина ни в чем не виновата.

− Знаю.

− Не говорите ей ничего, какой смысл обвинять ее?

− Будь спокоен, я и не собираюсь ей что-то говорить, она наша гостья. Виноваты те, кто сбил их с пути. Если даже мы не сможем наказать их, Аллах покарает их как следует.

− Иншаллах.

… Все сидели за одним столом. Сирануш была сильно смущена проявленной заботой. В ожидании вопросов она через силу, с трудом проглатывала каждый кусок. Но никто не задавал ей вопросов, не осуждал и не обвинял ее ни в чем. После обеда Сирануш попросила Теймура доставить ее туда, откуда она пришла.

− Оставайтесь на ночь, утром отправлю, − ответил Теймур.

− Нет, нет, спасибо, меня там ждут.

− Ладно, сейчас поедем.

− Сирануш ханым, не теряйте фотографию, что я вам дал, − произнес до сих пор молчавший Шафа. − Когда Сергей вырастет, покажете ему, пусть помнит своего спасителя.

− Обязательно. Мы никогда не забудем брата Теймура. Не поминайте нас лихом. Простите нас, ради Бога.

− На здоровье! − произнесла Гаратель-муаллима и, подозвав к себе Сергея, поцеловала его. − Будем скучать без тебя, Сергей. Не забывай нас.

Гюльтекин передала Сирануш сумку, куда собрала одежду Сергея.

− Гюльтекин, − обратилась Гаратель-муаллима к невестке, − собери в дорогу еды, и воду тоже, ребенок может проголодаться.

Сирануш не знала, что сказать, как выразить свою благодарность. Она была сражена милосердием врага, в двери которого постучалась...

Солнце клонилось к закату. Все столпились вокруг машины. Сирануш, попрощавшись, хотела было усадить Сергея в машину, но тот, вырвавшись из рук матери, побежал к Туркеру. Взяв того за руку, он хотел забрать его с собой. От увиденного у людей на глазах навернулись слезы.

Шафа сел за руль. Когда они выезжали за ворота, навстречу им вышел сосед Салех. Шафа притормозил машину, через окно они поздоровались. Опираясь о костыль, Салех посмотрел на сидевших на заднем сиденье машины Сирануш и Сергея.

− Наконец-то мать воссоединилась со своим ребенком, − произнес он и умолк. Его так и подмывало спросить: − Ахчик, интересно, если бы Туркер оказался в руках у ваших бандитов, то они вернули бы мальчика его родителям? − Но он не стал задавать этого вопроса. − Счастливого пути, − только произнес он, пропуская машину.

***

... Распрощавшись у штаба с Шафой, Теймур отправился провожать Сирануш вместе с ребенком до самой линии соприкосновения. Перебросив автомат через плечо, Теймур взял Сергея на руки. Уже начинало смеркаться. Теймур был полностью уверен в том, что муж Сирануш, притаившись где-то за скалой, дожидается их.

У одного из ежевичных кустов Теймур приостановил шаг, идти дальше было опасно. Сорвав черные, как смоль, ягоды ежевики, он отдал их Сергею.

− Вкусно?

− Да.

Затем Теймур протянул Сирануш ручной фонарь, который прихватил из дома.

− Возьмите, в дороге пригодится, − сказал он. − Счастливого вам пути.

Забрав у Теймура фонарь, женщина поцеловала его:

− Всю оставшуюся жизнь я буду молиться за вас, −произнесла она с благодарностью. − Придет время, закончится война, и мы встретимся.

− Дай Бог, − Теймур еще раз прижал к груди Сергея. Сергей, чувствуя, что настал час разлуки, обвил своими слабыми ручонками шею Теймура. − Идите, уже поздно, − произнес Теймур, передав Сергея матери.

Прижав Сергея к груди, Сирануш перешла линию соприкосновения. Теймур смотрел вслед удалявшейся женщине с ребенком до тех пор, пока их силуэты не растворились в темноте.

***

С воссоединением Сергея с родителями бои не утихали. Ни один день не проходил без потерь среди бойцов-шехидов, и поэтому могилы рылись заранее. Недолго им приходилось дожидаться своих хозяев. Земля, щедро распахнув свою грудь, поглощала молодых парней. Последнее, что связывало лежавшего в могиле шехида с этим бренным миром, была лишь полоска солнечного света, падавшая на бездыханное тело героя. Затем земля закрывала собой и этот последний лучик света. Боевые товарищи, стоя у могилы, погружались в молчание. Затем, открыв залповый огонь, расходились. На следующий день все повторялось.

По мере того, как села переходили в руки врага, люди, покидая свои дома и земли, становились беженцами, влача бесславное, жалкое существование под осуждающими взглядами окружающих... Невозможно было поверить в то, что люди, которые еще недавно жили в своих селах безмятежно и счастливо, в один день потеряв все, могли стать беженцами.

…Стояла весна девяносто четвертого. Земля облачилась в зеленое одеяние, ярко-желтые цветы перекати-поля на зеленом лугу радовали глаз. Кругом были слышны гомон, щебетание птиц, вьющих себе гнезда. Только души людей были скованы ледяным холодом.

На праздник Новруз Теймур заехал домой. Мать Гаратель-муаллима строго-настрого наказала ему, чтобы, где бы он ни был, в день праздника обязательно должен был находиться со своей семьей, не то еще целых семь лет будет разлучен с родными.

Теймур, повинуясь наказу матери, в праздничный вечер приехал домой. Он от души веселился. Посадив на шею Туркера, прыгал через костер, произнося при этом: «Все дурное, болезни и неудачи оставляю здесь». Позвонив в Мингячевир, он поговорил с Шакиром и поздравил его с праздником. Ему и в голову не могло прийти, что это была последняя ночь, которую он провел с семьей. Больше никогда он не увидит ни отца, ни мать, ни любимую жену Гюльтекин, ни свою кровинушку − Туркера...

Наутро он вернулся на фронт и спустя пятнадцать дней уже участвовал в тяжелых боях, идущих за селение Сума-Гюллидже. Кровь лилась рекой.

В тот день им не повезло. Деллек Ганбар, отец троих детей, был тяжело ранен. Подозвав к себе Теймура, он сообщил ему, что не выживет, и поскольку село его было захвачено врагом, завещал похоронить его в селе Гарагашлы. Машина скорой помощи не успела доставить его в больницу. Он по дороге скончался. Теймур вместе с боевыми товарищами привезли и похоронили его в своем селе. Умирая, Деллек Ганбар завещал им, что, как только их село освободится от оккупации, пусть перезахоронят его там, на земле, где покоятся его предки.

Было начало мая. Враг начал наступление на село Гарванд. Весь день не прекращалась стрельба. Ближе к закату меткий выстрел вражеского снайпера сразил Теймура. Раздирающая изнутри невыносимая боль пронзила все тело. Кровь из раны залила ботинок. В последний раз он окинул взором окрестности, и затем все погрузилось во тьму. Потеряв равновесие, он упал ничком, обхватив землю руками.

– Туркер! – произнес Теймур в последний раз, а затем отошел в мир иной.

Боевые товарищи вынесли его с поля боя. Пустая могила, вырытая рядом с могилой Деллек Ганбара, ожидала его. Больше всего причиняло боль то, что это произошло за день до заключения соглашения о прекращении огня, всего за один день.

... Когда обмывали тело Теймура, из кармана его пиджака выпала фотография. Это был снеимок, сделанный Шафой. Одну из этих фотографий он отправил в ООН, другую забрала Сирануш, еще одна осталась у Теймура.

Эту фотографию, где были запечатлены Теймур с Сергеем, Шафа передал Гюльтекин на память.

После полудня Шакир привел Сусанбар-ханым, чтобы поменять повязку на ране Гаратель-муаллимы. Сусанбар-ханым обработала спиртом кожу вокруг раны и вновь перевязала рану бинтом.

− Тьфу-тьфу, все в порядке, – сказала она. – Даст Бог, этой осенью спляшешь «Терекеме» на свадьбе Туркера.

− Дай-то Бог.

Шакир взглянул на наручные часы. В это время по телевизору шли новости. Вот уже двадцать два года он ждал радостных вестей по Гарабагу, но каждый раз у него портилось настроение. Взяв в руки пульт, он, как всегда, включил телевизор, не забыв при этом обратиться к Богу со словами: «Ya Allah». На экране показалось знакомое лицо ведущей. Шакир в очередной раз стал молить Бога в надежде услышать радостную весть. Но и на этот раз ведущая не оправдала его ожиданий:

− Сегодня армяне тридцать два раза нарушили режим прекращения огня. Погибших и раненых нет. Наши вооруженные силы заставили врага замолчать.

Шакир, как обычно, вышел из себя:

− Плевать на такое прекращение огня! Терпеть не могу этих разговоров про прекращение огня... Сусанбар-ханым, ты же помнишь, ведь день за день до объявления соглашения о прекращении огня Теймур стал шехидом.

− Да, как не помнить, – сказала она. – Царство ему небесное.

− Да упокоит Аллах его душу. В то время мы решили: пусть наш Теймур будет последним шехидом. Но все вышло не так, как мы думали, – воскликнул он, а затем обернулся к матери: – Муаллима, как ты думаешь, может, и Сергей тоже находится среди тех, кто нарушает соглашение о прекращении огня?!

− Честное слово, не знаю, что и сказать, − после долгого молчания печально произнесла она. – Лишь одному Аллаху известна истина...

МУСТАФА ЧЕМЕНЛИ

Перевод Эльшады АЗИЗОВОЙ

Литературный Азербайджан.-2019.- № 1.- С.3-44.