СТУДЕНТЫ

Роман

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

Дверь чуть приоткрылась.

– Кто там? – послышался тонкий девичий голосок.

– Здесь сдаётся комната? – спросил студент.

– Здесь, – ответила девушка, тотчас распахнув дверь.

Студент шагнул в небольшой коридор, первым делом внимательно глянул на девушку: среднего роста, розовощекая, совсем юная, она не была лишена обаяния.

Пройдя вслед за горничной в комнату, студент спросил:

– Скажите, зимой в этой комнате тепло?

– Очень тепло. В прошлом году здесь тоже жил студент, так он всегда сидел в одной рубашке, – ответила девушка, слегка зардевшись.

Студент ещё раз внимательно огляделся. Комната была неплоха; всё необходимое в ней имелось: кровать, письменный стол, кресло, умывальник, даже электричество. Следовало остановить на ней выбор. Студент справился о цене. Горничная чуть смешалась и, сказав "я позову барыню", выскользнула из комнаты.

Кроме уюта, соответствия жилья желаемому, привлекательности и простодушия горничной, всякого студента занимало ещё одно обстоятельство: миловидность хозяйки! Дверь снова отворилась, и в комнату вошла необычайно изящная юная блондинка среднего роста. Её улыбчивое лицо сразу же покорило студента.

– Не откажите в любезности сообщить, сколько следует платить за комнату?

Движением головы она откинула со лба отливающую золотом прядь, сказала застенчиво:

– Мы всегда её сдаём за семнадцать рублей.

– В эту сумму входит счет за свет и услуги горничной? – уточнил он.

Хозяйка смутилась и обернулась в сторону служанки:

– Свет мы оплачиваем, а с горничной, думаю, вы договоритесь сами.

Студент удовлетворённо кивнул и, ещё раз внимательно осмотрев комнату, спросил:

– Кто проживает в соседней комнате? Здесь не шумно?

– Не беспокойтесь, шума не будет, там столовая. – Хозяйка улыбнулась: – Семья у нас небольшая. Супруг и я. А его часто дома не бывает.

Прощаясь с хозяйкой, студент сказал, что переедет дня через два.

*

Прошло несколько дней со времени переезда, но студент мало что знал о своих хозяевах. Лишь убедился – спокойные, приветливые люди. За всё это время он только раз столкнулся в коридоре с хозяйкой; опустив голову, она коротко ответила на его приветствие, тотчас прошла к себе. А мужа её он не видел вовсе.

Однажды вечером, когда горничная внесла самовар, студент задержал её:

– Скажи, здесь поблизости имеется прачечная?

– Да, – деловито ответила девушка. – На углу нашей улицы имеется "Варшавская прачечная". Там стирают чисто.

– Вы тоже сдаёте туда бельё? – студент явно не хотел отпускать девушку.

– Нет, мы стираем сами. У нас стирки набирается немного.

– А что, у барыни нет детей? – студент пытался выяснить интересующие его вопросы.

– Нет, – улыбнулась горничная.

– А как, по-твоему, почему? – тоже улыбаясь, спросил студент.

– Она ведь только год замужем... – тихо произнеся эту фразу, горничная вся вспыхнула и выскочила из комнаты.

После этого разговора интерес студента несколько поостыл. Более того, узнав, что его хозяева – молодожёны, он проникся уважением к этой молодой семье. И когда приятели, подначивая, спрашивали "хороша ли хозяйка?", он отвечал резко:

– Мне-то что за дело? Недостойно обсуждать чужих жён.

*

Студент жил привычной для себя жизнью, как и все студенты. Утром – университет, днём – столовая, вечером или занимался, или уходил куда-нибудь.

На днях в приоткрытую дверь хозяйской гостиной он приметил книжный шкаф. Студент вышел в коридор и послал горничную за книгами к хозяйке.

Барыня была в гостиной. Отложив книгу, она выслушала просьбу постояльца.

– Не знаю, что и предложить, чтоб им понравилось, – улыбнулась она, подойдя к книжному шкафу, и пригласила студента в гостиную.

– Извините, что беспокою вас, – несмело проговорил студент…

– Не беда, не беда, – кивнула хозяйка. – Проходите, садитесь.

Студент придвинул кресло, сел. Видимо, барыня тоже томилась в одиночестве: через несколько минут они уже были увлечены оживлённой беседой.

– Верно, вы кавказец?

– Да, кавказец.

– У меня в душе одна-единственная мечта – увидеть Кавказ. Я столько читала о Кавказе, слышала столько удивительного, при одном упоминании этого края у меня замирает сердце. Наверное, стоит увидеть горы, – восторженно продолжала хозяйка, – и все горести улетучиваются… – Затем обернулась к горничной, сказала, улыбаясь: – Лиза, теперь, оставаясь одни, мы не станем скучать: наш новый постоялец будет рассказывать о своей стране, мы услышим удивительнейшие истории… Простите, как вас зовут? – спросила вдруг хозяйка.

– Меня зовут Рустамбек.

Хозяйка повторила пару раз "Рустамбек", но непривычное имя далось ей с трудом. Покраснела и, с особой нежностью улыбаясь, сказала:

– Видишь, Лиза, какое трудное имя. Наши куда проще. Например, Софья Сергеевна. Так меня зовут, – пояснила она, глядя на студента. – Верно, оно для вас не сложно?

– Конечно, нам это привычней, мы с детства обучаемся в русских школах…

*

Беседа становилась всё оживлённей. Рустамбек рассказывал многое о Кавказе, о доблести и рыцарстве кавказцев, но, описывая обычаи и традиции своих земляков, не желая ронять их в глазах собеседницы, не стал говорить ни о разбое, царящем на его родине, ни об обычае кровной мести.

Не сводя с Рустамбека глаз, затаив дыхание, Софья Сергеевна увлеченно слушала студента, воссоздавая в своём воображении пленительный образ Кавказа. Она стала задавать всё новые и новые вопросы:

– Скажите, если я была бы уроженкой Кавказа и мой супруг застал меня за беседой с вами, он бы убил меня?

– На Кавказе есть места, – улыбнувшись, раздумчиво отвечал Рустамбек, – где муж, застав жену, беседующую с чужим мужчиной, убьёт её, и есть места, где не убьёт, лишь приревнует, осерчает.

Хозяйка изумлённо глянула на Лизу и снова перевела внимательный взгляд на Рустамбека. А тот, желая удержать внимание собеседницы, продолжал:

– У вас мужчины настолько кротки, что их совершенно не трогает, если их жёны или знакомые девушки беседуют или гуляют с чужими мужчинами. У нас всё иначе. Я не имею в виду жён, даже если хорошая знакомая станет проявлять внимание к кому-нибудь другому, мужчина впадёт в бешенство, сойдёт с ума от ревности.

– Значит, и вы ревнивы? – шутливо засмеялась хозяйка.

– Конечно! Конечно!

– Хорошо, представим, что ваша избранница предпочла вас другому. Как вы поступите?

– Мне трудно сейчас сказать, как я поступлю, но уверен, что сделаю всё, чего бы это мне ни стоило, чтобы одолеть соперника.

Последние слова Рустамбек выпалил столь гневно, будто перед ним уже стоял ненавистный соперник.

– Никакого соперника ещё нет, – расхохоталась Софья Сергеевна, – а вы уже кусаете губы. Представляю, что бы вы сделали, если бы он был в реальности.

Но тут расхохотался и Рустамбек.

*

Раздался звонок, горничная вышла и, вернувшись, сказала, что к Рустамбеку пришли.

– Здравствуй, Али! – выйдя в коридор, встретил приятеля Рустамбек, весело протянув ему руку.

Невысокий, с тонкой щеточкой усов, с вечно растрёпанными волосами, Али совсем не походил на других студентов: стеснённый в речах и действиях малый, он жил в поисках абсолютной истины. Пытаясь уяснить для себя различные, связанные с религией вопросы, он посещал мечети и молельные дома. Не было, наверное, моллы или дервиша, с которым он не вступал в спор или диспут. Оттого он, естественно, и не отличался постоянством суждений, был вечно в поиске, раздираем противоречиями.

– Извини, – сказал Али, когда они прошли в комнату, – может, я не вовремя?

– Нет, брат, – с улыбкой ответил Рустамбек. – Рад, что ты вспомнил обо мне. Ко мне ведь мало кто ходит. Студенты-мусульмане от страха обходят меня стороной: им не по душе серьёзные беседы. Бедняги! Увидят книгу – тоска в глазах. А у меня, как назло, есть кое-какие странные книги, от которых и в самом деле впору оробеть.

Рустамбек снова улыбнулся, глянул в сторону этажерки. Али внимательно рассматривал корешки книг.

– Этот большой том – Библия? – спросил он.

– Да, – улыбнулся Рустамбек. – Та самая Библия, что так пугает студентов-мусульман.

За стеной слышался голос барыни: она давала какие-то поручения горничной. В квартире над ними кто-то громко топал, с нижнего этажа доносились звуки фортепиано.

Али задумчиво посмотрел на Рустамбека:

– Я совершенно не знаком с бабизмом1. Хочется почитать что-нибудь об истории этого течения.

Книг о бабизме у Рустамбека не было, но он коротко пересказал приятелю всё, что знал об этом течении, об иранских бабистах, о секте Джафари.

– Иран вообще всегда был источником сектанства, – добавил Рустамбек.

Али внимательно слушал Рустамбека, иногда задавал вопросы, порой высказывал и своё мнение.

– Говорят, – сказал он, – что бабизм особенно распространен в Америке.

– Чепуха! – раздражённо ответил Рустамбек. – На мой взгляд, Америка не нуждается в новой религии. Истинная вера Америки – коммерция и промышленность. Там люди настолько заняты делом, что им, как говорится, некогда почесать голову. Поиски новой религии – признак безделья. Придумывание новых верований – монополия Востока. Мы проводим жизнь в такой лени, мифах и суеверии, что…

Беседы о религии были любимым коньком Рустамбека. Он говорил, демонстрируя широкую осведомлённость, а перед глазами Али, будто на киноленте, проносились кровавые страницы истории Востока, застой и инерция жизни…

– Европа, – продолжал Рустамбек, – дала миру множество великих философов, учёных, обладающих знаниями во всех сферах науки, но в европейской истории не встретишь изобретателей новых религий. Были религиозные реформаторы, к примеру, Лютер и Кальвин, но творцов новых верований не было. А у нас, на Востоке, любой, кто не способен даже поделить охапку овса между двумя ослами, и тот мечтает стать мессией…

Рустамбек умолк. Али все ещё был под впечатлением от услышанного.

– Я наблюдал за людьми, принявшими бабизм, – вернулся к прежней теме Рустамбек. – Среди них нет ни одного мало-мальски зрелого человека. Все какие-то половинчатые: от невежества ушли – совершенства не обрели. Впрочем, так и должно быть, ибо невежда крепок в своей вере, а мудрым и умным идолопоклонничество ни к чему. Они и без религии знают, как жить. Намазы, ураза, поклонение святыням – удел бездельников, пустая трата времени. Поэтому мудрецы не придумывают новых религий, больше того, не придерживаются и прежних. Считают низостью быть рабом религии. Что же касается тех, половинчатых, то их поиски новой веры – лишь претензия на прогрессивность. Религия и наука – враги; они всегда в борьбе.

Али молча слушал приятеля, кивал головой, порой соглашаясь с ним, а порой выражением лица давал знать о своём неприятии.

– Со многим, что ты говоришь, – воспользовавшись, наконец, паузой, сказал он, – я согласен. Знаю, что религия – от начала до конца измышление. Знаю, что можно прожить и без веры. Ясно и то, что здравомыслящий человек не может, не должен верить религиозным догмам и мифам. Но религия родилась одновременно с человечеством, и все эти века она сопровождает его, указывает путь на извилистых дорогах истории. За Конфуцием, Буддой, Моисеем, Иисусом, Магомедом, над которыми мы сегодня иронизируем, идут миллионы людей, причём по-своему самоотверженных и убеждённых… Что ты скажешь на это?.. Дело не в тех, кто изобретает новые религии, вопрос в поисках веры самим человечеством. Что же делать? – заметно погрустнев, спросил Али.

– Стремиться понять смысл и назначение жизни, – уверенно ответил Рустамбек.

Беседа затянулась до полуночи. Али встал, взял почитать несколько книг и, извинившись, ушёл.

*

Рустамбек был сыном Алышбека из Учдейирмана. Переехав из села на постоянное жительство в город, этот бек вскоре почти полностью растерял черты, приметы, присущие его сословию. Приставка "бек" была для него теперь лишь поводом к иронии: "Какие нынче беки, – говаривал он, – кто сыт, тот и бек!"

Городской быт не сказался лишь на образе жизни Зейнаб-ханым: жена и в городе жила так, как привыкла в деревне, как жили её родственники и знакомые – жёны беков. Если шла в гости, слуга или служанка несли за ней серебряный кальян, а затем стояли за дверью, сторожа башмаки хозяйки.

Особенно торжественно обставлялось еженедельное посещение бани. Впереди важно шествовала хозяйка, за ней – слуга Хангули с узлом белья в одной руке и с кувшином в другой. Замыкала шествие, тараща на прохожих косые глаза, служанка Гызетар. Зажав губами конец чадры, она несла серебряный кальян и табакерку. На одном башмаке Гызетар был сломан каблук, оттого она прихрамывала, часто оступалась, попадая в выбоины и ямки. В таких случаях служанка останавливалась, несколько минут косо глядела на ямку, затем, чертыхнувшись: "Чтоб ты сгинула!", продолжала путь.

Когда они приближались к цели, Гызетар обгоняла Хангули и хозяйку и, вбежав в баню, кричала: "Госпожа идёт!" Суетливо хлопотала банщица Хурзад, тёрщица Шафаг мыла каменную полку и стелила на неё широкий, с бахромой, плед, не стояла без дела и другая банщица – Тукезбан.

После этого банщицы готовили сироп из чернослива, чтобы госпожа после купания утолила жажду.

Вся эта заваруха длилась несколько часов, и всё это время бедняга Хангули подрёмывал, прислонившись к тёплой стене бани.

…Господа денег слугам не платили – те служили, имея за это только небольшую комнату, кое-какую одежду и стол. Из года в год оброк из села становился всё скуднее, жизнь господ понемногу упрощалась, напоминая жизнь простых обывателей. Прежде на праздники было принято дарить слугам обнову, теперь и этот обычай был предан забвению. Больше того, даже еда становилась все скудней. Вот почему Хангули в последние годы сам стал добывать кое-какие средства. Он сажал во дворе хозяйского дома капусту, трусил смоковницу, настаивая из спелых тутовых ягод уксус. Продавал уксус, обеспечивая себя деньгами на одежду и карманные расходы. А в свободное время по-прежнему прислуживал беку и госпоже.

Зейнаб-ханым была дочерью Джахангирбека из Акгоюнлу. Ещё подростком она поражала родителей живостью и смышлёностью. Резала правду в глаза, не лезла за словом в карман. Джахангирбек говорил жене: "Помяни моё слово, долго в мужниной семье она не задержится. Клянусь могилой отца, только выйдет замуж – вернут обратно". Жена придерживалась иного мнения. Она верила, что из её дочерей именно Зейнаб первая выйдет замуж, станет хорошей хозяйкой и матерью. Всё свершилось, как она предсказывала, – в шестнадцать лет Зейнаб, сговорившись с Алышбеком, однажды ранним утром удрала из родительского дома.

Алышбек в то время был чернобровым, черноглазым молодцом двадцати трёх – двадцати четырёх лет. Всегда на коне, с соколом на руке, рядом охотничьи собаки, днями он пропадал на охоте.

Однажды охотничьи тропы привели его к Акгойунлу. Он шёл садами, ведя на поводу коня, насвистывая что-то, и вдруг приметил двух девушек. Одна из них, судя по всему, госпожа, вторая – служанка. Госпожа – светленькая, пухленькая девушка… Среди дикорастущих кустов сада она сама казалась прекрасным и роскошным цветком. Увидев Алышбека, девушка взметнула брови, стрельнула насмешливым взглядом, сказала служанке:

– Прекрасное дело – охота!

По всему, и служанка была всезнающим человеком, схватывала всё на лету.

– Отличное дело, если охотник отважный! – выпалила она, не задумываясь. Алышбек уловил иронию и, хотя был пленен решимостью и очарованием девушки, не растерялся.

– Отваги охотнику не занимать, – сказал он. – Лишь бы дичь оказалась верной.

Удовлетворённая ответом, Зейнаб повела глазами, улыбнулась и той улыбкой окончательно покорила сердце Алышбека.

В тот день охота потеряла для Алышбека всякий интерес. Он подстрелил пару фазанов, прошел, ведя на поводу коня, к берегу реки, прилёг на траву: все его мысли были в Акгойунлу. Девушка с её словами, улыбкой, манерами стояла перед его глазами. У него защемило сердце. Он повторил слова девушки: "Прекрасное дело – охота!", поднялся и без прежней уверенности в себе вскочил на коня. "Если даже придётся устроить набег, – решил он, – разорить чей-то очаг – на всё пойду! Девушка должна стать моей".

Обретая все больше смелости, он снова погнал коня в Акгойунлу. На развилке, у приземистой мельницы, он повернул коня. В душе ожили радость и надежда. Приближаясь к саду, пустил коня шагом. Снова приподнялся в седле.

Приметив служанку, что скрывалась за кустами, осадил коня. Служанка, улыбаясь, подошла к нему.

– Возьмите, бек, – тихо сказала она, протянув ему поверх изгороди надкусанное яблоко.

Алышбек изумлённо посмотрел на следы мелких зубов на яблоке.

– Это прислала моя госпожа и ещё наказала кое-что передать на словах.

– Что?

– Прочти беку это баяты2:

Я надкусила белое яблоко.

Надкусила – посеребрила.

Брат явился – поскупилась.

Пришёл любимый – подарила.

На какой-то миг юноша даже потерял дар речи.

– Пусть завтра утром будет готова, – сумел лишь выговорить он, собравшись с духом, – приеду за ней.

Служанка отошла от изгороди, и только тогда Алышбек, наконец, стал что-то соображать.

– Я – Алышбек, сын Ага Гасана из Учдейирмана, – крикнул он вслед ей. – Вдруг решит, что я какой-то проходимец.

– Зейнаб-ханым, – засмеялась служанка, – тоже не из простых, ровня вам. Она – дочь Джахангирбека. Эти сады, табуны, нивы принадлежат ему…

Зейнаб родила Алышбеку трёх дочерей и двух сыновей. Старшую дочь он выдал за Насирбека из Сарыгасанлы. Но она вскоре умерла, и Насирбек женился на средней дочке. Третья же дочь была замужем за Сыгырлинским Лачинбеком.

Таким образом, в городе семья Алышбека была небольшая: Зейнаб-ханым, он сам и старший сын Самедбек. Летом приезжал на каникулы Рустамбек, гостили дочери с детьми. Тогда в доме становилось шумно, нарушалось однообразие жизни.

В зимнюю же пору семья жила однообразно: Зейнаб-ханым, как правило, с кальяном в зубах сидела, прислонившись к окну, подложив под спину подушечку. Гызетар пересказывала ей городские сплетни, а Алышбек шёл в мечеть и там, во дворе, сидя перед кельей кази, слушал религиозные споры. Самедбек же служил – работал писарем в канцелярии градоначальника.

Раз уж о нём зашла речь, следует сказать несколько слов и о Самедбеке.

Мальчик рос своенравным, упрямым, привык всегда добиваться своего. Немалую роль в этом играло и то, что Самед был первенцем в семье. Когда мальчик подрос, вступил во взрослую жизнь, эти изъяны воспитания стали проявляться острей. В школе он настроил против себя товарищей, ибо желал подчинять всех своей воле. Не сложились у него отношения и с преподавателями: своим острословием и непослушанием он доводил их до исступления. Сдав экзамены, Самедбек стал сельским учителем. Но и на этом поприще особыми успехами не отличился. Труды и заботы преподавательской деятельности оказались ему непосильны. Самедбек вернулся в город. Но как бы там ни было, он был бекским сыном, и на сей раз ему удалось поступить на службу в канцелярию градоначальника. Отсутствие друзей и приятелей невольно направили Самедбека на полезную стезю: он увлёкся книгами, занялся самообразованием.

Поначалу Рустамбек мало походил на старшего брата. Искренняя набожность Алышбека не могла не заронить в сердце безгрешного Рустамбека подобные же чувства. Самед, иронически улыбаясь, как правило, подтрунивал над совершавшим намаз богомольным младшим братом.

– Рустам, – говорил он, – из тебя получится отличный молла. Напрасно ты теряешь время в реальном училище. Лучше отправляйся в скит, молельню.

Слова брата огорчали Рустамбека.

– Прошу тебя, не встревай в мои дела, – говорил он. – Почему ты влезаешь в мои отношения с Всевышним?

– Дуралей, между тобой и Всевышним нет щели, просвета, в которую я мог бы влезть. Аллах целостен, един, у него нет ни глубины, ни края. Кроме него, ничего нет, как ты можешь отделять себя от Аллаха?

Рустамбек вслушивался в серьёзные сентенции Самедбека, не в силах осознать их значения, более того, боялся вникнуть в их смысл. Но всё-таки эти слова брата влияли, западали в его душу. Он обрёл привычку ясно анализировать, продумывать каждую мысль. Рустам подолгу размышлял о Боге, пророках, о чудесах, описанных в Коране. Если чего-то не понимал, спрашивал Самеда, и тот, снабжая его книгами, пытался, как мог, просветить младшего брата. Эти вопросы очень занимали Рустама, они часто спорили. Книги, конечно же, расширяли кругозор Рустама, но поколебать его убеждений совершенно не могли. Как и прежде, Рустам продолжал точно выполнять все требования и предписания шариата.

Дядя Рустамбека по отцу – Бахышбек – служил в Баку. Бог не дал ему своих детей, и он упросил своего брата Алышбека прислать к нему младшего племянника. С шестого класса Рустамбек жил и учился в Баку. Бахышбек и его жена Набат-ханым очень любили племянника. Рустам тоже привязался к ним, так они и жили в атмосфере взаимной любви и уважения.

Жизнь в Баку, несомненно, оказала большое влияние на внутренний мир Рустамбека. В отведённой ему для занятий комнате он давал волю своим размышлениям и сомнениям. Рустам вспоминал слова брата, пытался в меру своих способностей разобраться в их смысле. И однажды сказал самому себе:

– Аллах не есть порождение чего-то. Он был, есть и будет вечно. Он велик и составляет единство множества. Кроме Него, ничего нет: Он вобрал в себя всё, Он влияет на всех и на каждого… Одинаково относится ко всему. Он не знает гнева и возмездия, жалости и сострадания. Для Него равны и грех, и благо. Ему не ведомо понятие "разница"… А раз это так, то Аллах не нуждается в нашем поклонении. И глупо думать, что Он слышит наши молитвы и заклинания, ибо Божьи законы, гармония природы – категории постоянные и незыблемые…

Еще его очень занимала природа чудес. Брат говорил, что чудес не бывает, верить в них здравомыслящему человеку негоже. Чудеса придуманы для обмана людей. И Рустамбек попытался разобраться во всем этом сам.

– В основе любого чуда, – раз за разом рассуждал он, – лежит привилегия. Привилегия – то есть разрушение гармонии, равновесия природы. Нарушена гармония – как результат, рушатся основы незыблемых законов.

Он подошёл к письменному столу, раздражённо схватил кусок минерала, подняв над головой, разжал руку. Камень стремительно полетел вниз.

– Камень упал на пол, – убежденно констатировал Рустамбек, – ибо так ему предписано вечным законом. Если бы камень взлетел вверх, это было бы привилегией. Природа не признает привилегий, камень, как и человек, не может ни с того, ни с сего взлететь в небо: каждый, кто верит в обратное, поклоняется чуду и, таким образом, также сомневается в справедливости Всемогущего…

Все вопросы, занимавшие Рустамбека в последнем классе реального училища, были решены. Как результат – Рустамбек навсегда отказался от намаза и поста, от исполнения предписаний шариата. Он верил только в Бога. Он представлял себе Бога в виде некой сверхмогущественной, разумной, созидательной силы, но восхвалять или поклоняться ей он не мог. Он понял, что следует прочесть Библию, Евангелие, Коран, другие религиозные источники, серьёзно заняться философией.

Этот новый этап в жизни Рустамбека совпал с его студенческими годами.

*

Софье Сергеевне не спалось. Все её думы были заняты Рустамбеком…

– Дурно! – несколько раз повторила она про себя. – Дурно думать о каком-то постояльце-студенте. – Она вскочила с постели, шепча: – Федя! Федя! – и в смятении растолкала мужа. – Федя! Я, видно, заболела. Включи свет. Я боюсь темноты.

Фёдор Иванович встал, зажёг лампу.

– Что случилось, дорогая? – спросил он. – Может, сегодня ты простыла?

– Нет, Федя, у меня отчего-то сжимается сердце.

Софья глянула в лицо мужу, улыбнулась, потом, приобняв, уткнулась головой ему в грудь. Федор Иванович тоже обнял жену, погладил ей волосы.

– Ничего у тебя нет, любимая. Просто каприз.

В ответ Софья подняла голову, окинула его болезненным взглядом.

– Федя, дорогой, знал бы ты, как я тебя люблю.

– Верю, любимая, верю, – удовлетворённо улыбнулся он, но абсолютно не понял состояния жены, не придал ему значения. Как только Софья успокоилась, он погасил свет и тотчас уснул.

А женщина всё ещё не могла сомкнуть глаз: чарующе красивое лицо Рустамбека ожило перед её глазами.

На сей раз Софья Сергеевна не испугалась его взгляда, глянула прямо в его глаза. Вдруг её объял страх, все тело охватила мелкая дрожь. Холодными, непослушными пальцами она нащупала нагрудный крест, прочла молитву, призывая в помощь Бога… Но умиротворения её душе не пришло. Осознав своё поражение, она уткнулась головой в подушку, беззвучно заплакала…

*

Когда позвонили во второй раз, поняв, что никто не стал открывать, Рустамбек вышел в коридор, отворил дверь. На пороге стояли Софья Сергеевна и её супруг.

Увидев Рустамбека, хозяйка поначалу растерялась, побледнела, затем зарделась.

– Зачем вы беспокоились, горничная открыла бы, – вежливо поклонившись, сказал Фёдор Иванович.

– Видно, Лиза вышла погулять, – тихо проговорила Софья Сергеевна. – Извините, потревожили вас.

– Мне это доставило удовольствие, – также поклонившись, сказал Рустамбек.

– Как случилось, что вы остались дома в воскресный вечер, не ушли куда-то гулять? – улыбаясь, Фёдор Иванович покручивал тонкие желтые усы.

– С удовольствием побродил бы по городу, жаль, вздремнул, а когда проснулся – было уже поздно.

– Так вы спали… В таком случае пожалуйте к нам.

– С удовольствием, – поблагодарил Рустамбек и прошёл вслед за хозяевами в гостиную.

Фёдор Иванович вытащил из кармана белый платок, вытер широкий лоб и краешки глаз.

– Вот вы сидели дома, – как бы подтрунивая над самим собой, сказал он, – а мы побывали в синематографе, посмотрели фильм.

– Честно говоря, не люблю я эти фильмы, – с готовностью поддержал разговор Рустамбек, – все они напоминают друг друга.

– А что делать? – проговорила Софья Сергеевна. – Чем сидеть и скучать дома, лучше пойти в синематограф.

– Конечно, вы правы, – сказал Рустамбек, – но я предпочитаю влиться в шумный уличный поток, разглядывать толпу снующих, как муравьи, людей.

– Но бродить бесцельно по улицам в конце концов надоедает, – серьёзно сказала Софья Сергеевна. – Да и толкаться в толпе тоже не доставляет удовольствия.

…Фёдор Иванович, насмешливо улыбаясь, поднялся с кресла:

– Знаешь, дорогая, сейчас для меня яичница из трёх яиц предпочтительней, чем сотня фильмов… Собери что-нибудь на стол.

– А тебе, кроме как поесть, ничего и не надо, – засмеялась хозяйка, зовя вернувшуюся Лизу.

Фёдор Иванович прошёл к окну, взял с подоконника табакерку и трубку.

– На службе, – набивая трубку, сказал он, – я курю папиросы, а дома только трубку. Трубка имеет особую прелесть. Но всё равно я завидую тому, что вы не курите. Прежде вашу комнату тоже снимал студент. Был ужасно неряшлив – на столе, на полу валялись окурки, повсюду кучки пепла. Наша Софья, естественно, была недовольна. А ваша аккуратность ей нравится: она всегда говорит об этом…

Сказав это, Фёдор Иванович глянул на жену, громко засмеялся. Софья Сергеевна покраснела и, чтобы скрыть смущение, спросила:

– Рустамбек, вам удалось посмотреть "Тайфун"?

– Нет, – с сожалением проговорил Рустамбек, – на днях схожу, посмотрю.

– Прекрасная пьеса, – подхватил Фёдор Иванович. – Настоятельно рекомендую. Патриотизм японцев должен быть для нас эталоном… Мне понравилась сцена, когда европеец спрашивает японца: "Как вам удалось за столь короткое время достигнуть подобного прогресса?" Поразителен ответ японца: "Мы добросовестно выполняем задачи, что ставит перед каждым из нас государство"… Великие слова!

– А у нас наоборот, – засмеялся Рустамбек. – Раз служба – значит кое-как, спустя рукава, на скорую руку…

Вошла горничная. Хозяева предложили разделить с ними ужин, но Рустамбек отказался.

– Мой дорогой, – сказал Фёдор Иванович, прожёвывая кусок, – прежде всего, должен быть авторитетным тот, кто распределяет должности. Кто вспомнит о служебном долге, если наверху сидит непроходимый дурак? – Фёдор Иванович рассмеялся смехом, напоминающим звон колокольчика. – На самих себя я уже не надеюсь, у нас всё построено на "авось". Авось, и наши дела когда-нибудь наладятся, – скаламбурил он и снова засмеялся.

*

Чингиз снимал жильё не один. Его соседом по комнате был Джалал – смуглый, худощавый студент среднего роста. По складу характера он был пессимистом, к егогубам навсегда прилипла саркастическая улыбка. Воспитанный в духе журнала "Молла Насреддин", он ни к чему не был способен, кроме иронии ко всему на свете. Не верил ни во что, и в своём неверии был стоек и постоянен.

Джалал встретил их, по обыкновению, со смехом.

– Ах, Рустам, – воскликнул он, – ты снова штудируешь Библию? Впрочем, об этом мы ещё успеем поговорить, ты лучше ответь, почему не бываешь у нас?

– И не спрашивай, Джалал, – откликнулся Рустамбек, – очень я занят.

– Очень занят, – усмехнулся Чингиз, – с утра до вечера ест с Джафаром арбузы.

Услышав это имя, Джалал чуть насторожился:

– Рустам, что у тебя может быть общего с Джафаром? Он – мошенник, прощелыга, как говорится, разоритель чужих гнёзд. Ты же – человек спокойный. Опасайся, он может развратить тебя.

Рустамбек присел, а Джалал, не придавая своим же словам серьёзного значения, окинул его шутливым взглядом.

– Ты не удивляйся, – сказал Рустамбек, – мы с Джафаром друзья.

– Я и не удивляюсь. Был убеждён, что студенческая жизнь испортит и тебя.

Помнишь, как ты наставлял одноклассников в училище? Говорил, что должны воспринимать всех женщин, как святых. Считать их всех сёстрами и матерями.

Чингиз пораженно посмотрел на Рустамбека:

– Неужели он придерживался подобной философии?

– А как же, Рустам в то время слыл великим философом, увидит девушек, говорит: "Вы – мои сёстры!" А они, едва приметив, бежали от него, как от чумного. Ха-ха-ха!

Пока Джалал говорил, Чингиз оторопело глядел на Рустама.

– Оказывается, это удивительный человек. Я знаю его всего два года. Но до этого даже не встречались.

– А я, – словно хвастаясь, сказал Джалал, – знаю Рустама с детства. Несколько лет учились вместе в реальном. Позже он перевёлся в Бакинское училище, и нас развело в разные стороны. Он и в детстве был чудаком, какое-то время регулярно совершал намаз, говоря: "Это – форма гимнастики". Позже рьяно соблюдал различные религиозные посты. Изучал турецкий и фарси, побывал в патриотах. Затем забросил это всё. Теперь учится у Джафара искусству волочиться за женщинами. Ха-ха-ха!

Все снова дружно засмеялись.

Тем временем Чингиз разлил чай, выдвинул из-под кровати ящик, вытащил банку варенья.

Разговор незаметно перешёл к разгоревшемуся в те дни скандалу между Тагиевым и Бехбудовым.

Бакинский миллионер Гаджи Зейналабдин Тагиев, приревновав свою молодую жену к инженеру Лютфалибеку Бехбудову, зазвал его к себе, затем, приказав слугам избить гостя, вышвырнул вон из своего дома. Дело разбиралось в суде, все российские газеты посвятили ему пространные колонки. Естественно, студенты читали об этом происшествии, но истинную подоплёку случившегося знали немногие.

Джалал сообщил приятелям об этом происшествии много интересного.

– У меня есть право быть пессимистом, – сказал он. – Неграмотный миллионер ославил на весь свет тюркского интеллигента, причём руками самих же интеллигентов. А суть конфликта в противоречиях в среде самой интеллигенции. Вы-то знаете, как стремительно росла популярность Ахмедбека3 в Азербайджане после 1905 года. Он издавал в Баку две ежедневные газеты – на тюркском и русском языках, возглавлял ряд обществ. Создание комитета "Дифаи", требующего автономии для Азербайджана, тоже было делом его рук. Он же организовал общество "Идаят" для борьбы с гочу, с теми самыми наёмными бандитами. Представьте себе авторитет этого человека: когда он прибыл в Шеки, чтобы мирить суннитов и шиитов, всё население города вышло встречать его с возгласами: "Нет Бога, кроме Бога, а Ахмедбек – пророк его".

Популярность Ахмедбека не давала покоя Алиярбеку, стремящемуся превратить патриотизм в свою личную монополию. Алиярбек – был одним из верных слуг Тагиева, сотрудничал с газетой "Каспий" на русском языке, издателем которой являлся миллионер.

Бехбудовская история – результат интриг Алиярбека. Как известно, большинство работников сферы просвещения, печати, театра, различных бакинских обществ – выходцы из Гарабаха. Ахмедбек Агаев и Бехбудов – тоже гарабахцы. Алиярбек, оседлав патриотизм, сеял вражду между бакинцами и гарабахцами. И первые семена этой розни были рассыпаны в доме "падишаха" Баку – Зейналабдина Тагиева.

В результате Алиярбек одержал верх над группой Ахмедбека. Что удивительно в этой истории, сам Алиярбек был родом из Тифлиса…

Чингиз, внимательно слушавший рассказ Джалала, вздохнул:

– Да, ты открыл мне целый мир. Всего этого я не знал.

– А как же, – взволнованно продолжал Джалал. – В конце концов Бехбудов был вынужден удалиться в Гарабах. Затем Ахмедбека вызвал Тагиев и потребовал, чтобы тот покинул Кавказ. Журнал Алибека Гусейнзаде "Фиюзат" тоже издавался на средства Тагиева. Турецкий Султан Абдулгамид только намекнул, и Тагиев тотчас прикрыл это издание. Едва в Турции приняли конституцию, как Гусейнзаде отправился туда …

– А я слышал, – вмешался в разговор Рустамбек, – что Ахмедбек покинул Кавказ из-за "Дифаи", ибо эта организация вступила на путь террора, начала экспроприировать богачей. Говорит, что именно члены "Дифаи" выкрали Мусу Нагиева и освободили, получив выкуп в сто тысяч рублей. Естественно, Тагиев впал в смятение и потребовал отъезда Ахмедбека.

Помнится, в своё время Ахмедбек приезжал в Шушу, чтобы и там создать отделение "Дифаи". Поначалу купечество запротестовало, но Ахмедбек, не будь дураком, в один из вечеров собрал народ в мечети Гевхар-аги. Ситуация в Шуше в те дни была исключительно напряжённой, только недавно произошли первые армяно-азербайджанские столкновения. Армяне, видно, готовясь к новым боям, на шестидесяти повозках вывезли из города женщин и детей. И верно – через год ожесточенные бои вспыхнули с новой силой.

Приезд Ахмедбека в город в столь смутное время был воспринят одними с надеждой, другими – с озабоченностью. Ахмедбек произнёс в мечети пространную речь, подчеркнул, что Шуша имеет большое значение для тюрок Закавказья. "Шуша – крепость, – говорил он, – если её потерять, иного пути, как, собрав жен и детей, перейти на другой берег Аракса, нет…" Затем он перешёл к "Дифаи", сказал, что намерен создать тайную организацию. Местные богатеи, опасаясь, что путём шантажа у них станут выбивать деньги, переполошились, не дали согласия на создание в Шуше отделения "Дифаи".

Ахмедбек – человек вспыльчивый, обиделся, ушёл. Наутро весь город, примерно тысяч десять человек, осадили дом, где он остановился. "Не уезжай, на кого ты нас оставляешь?" – кричали собравшиеся. Ахмедбек снизошёл, вышел к народу, пообещал, что не уедет, пока не создаст комитет.

– И он создал его? – поразился Чингиз.

– Да.

– Смелый человек.

– Смелый, смелый, только… – с сожалением сказал Рустамбек, – избранный им путь был неверен. Во-первых, Ахмедбек придерживался идеи панисламизма. Какая пустая идея! Во-вторых, бороться против "Дашнакцутюна", организуя "Дифаи", всё одно, что смывать кровью кровь. Возник вопрос этнографических границ, разве сложно организовать встречу армян и тюрок, решить всё миром?

– Всё не так просто, – возразил Чингиз. – В таком случае армяне, живущие среди тюрок, должны были перебраться к армянам, а тюрки – к тюркам. Царское правительство на это согласия не дало бы, это стало бы первым шагом к подготовке автономии. Чтобы задушить в корне вопрос автономии, царские власти искусственно разжигали армяно-азербайджанский конфликт…

Они помолчали. Лицо Рустамбека было просветлённым и задумчивым:

– Ах, записать бы историю нашей интеллигенции: панисламизм, пантюркизм… бесконечные борения… И все же, несмотря на все ошибки пройденного пути, мы придём к необходимости защиты политических, экономических и культурных интересов родной страны, придём к миру и дружбе с армянами. Это произойдет. Родятся и истинные интеллигенты, что станут служить народу. Это обязательно произойдёт! Нельзя быть пессимистом, в истории народов, нащупывающих путь к цивилизации, подобное случалось не раз. Те, кто придёт вслед за нами, будут лучше нас.

– Глупости, нам никогда не стать зрелыми людьми! – иронически засмеялся Джалал.

Услышав стук в дверь, они замолчали. В комнату, потирая озябшие на морозе руки, вошёл ещё один студент.

– Здравствуй, Меджид, – приподнялся Чингиз. Рустамбек и Джалал тоже протянули руки, но без присущей студентам простоты и приветливости. Меджид держался от студентов особняком: не принимал участия в выборах в "Мусульманское землячество", не посещал благотворительные вечера; его интересовали лишь собственные дела, дни и ночи он корпел над учебниками…

– Ты не знаешь Меджида, – сказал Чингиз Рустамбеку. – Крепкий орешек. Не шутка, ещё несколько месяцев – станет врачом.

От похвалы Меджид ещё более напыжился и снова невпопад засмеялся:

– Видите, и Чингиз считает, что завершу. А сам не знаю, удастся ли.

В дверь снова постучали, и в комнату вошёл ещё один студент с портфелем в руке. Весь его вид выражал искусственную деловитость и озабоченность.

– Вы решили в этот вечер провести собрание? – засмеялся Меджид. – Ради Бога, будьте осторожней, придут, упекут в кутузку – потом не расхлебаем.

Чингиз представил нового гостя Меджиду: они не были знакомы.

– Гасан, что у тебя в портфеле? – улыбаясь, спросил Джалал. – Очень он тебе к лицу. И усы у тебя отвислые, на иранского наиба похож.

Все рассмеялись.

Гасан деловито открыл портфель, вытащил листок бумаги. Чингиз взял, внимательно пробежал его глазами.

Текст был на русском: "Мы, нижеподписавшиеся, мусульманские студенты, решили распустить правление нашего общества и избрать новое, так как вышеупомянутое правление создано под влиянием отдельных лиц, без учёта воли и желания большинства…"

Встретив среди подписавшихся имя Гулу, Чингиз расстроился, побледнел. Рустамбек взял у него бумагу. Подошёл ближе и Джалал. Меджид неторопливо пил чай.

– Гасан, – спросил Чингиз, раздраженно закуривая папиросу, – вы что, где-нибудь собирались?

– На днях нас пригласил к себе Теймурбек. Там были Гулу и ещё несколько студентов. Подождали немного, но никто больше не пришёл. Гулу и повёл разговор. Сказал, что выборы были проведены с нарушениями. И верно, Чингиз, мы должны избрать в правление достойных людей. Напрасно обошли такого человека, как Гулу.

Рустамбек помрачнел, а Джалал улыбнулся. Заметив его улыбку, Гасан огорчился, размахивая руками, вдруг сорвался на крик.

– Чему улыбаешься, Джалал, – спросил он. – Кому понравится, если выбирают ни в чём не разбирающихся первокурсников?

Его поведение ещё больше рассмешило Джалала.

Выговорившись, Гасан отошел, сел в сторонке.

– Ну, друг, кажется, Гулу угостил тебя на славу!

– Ради Бога, прекрати! – огрызнулся Гасан, отвернувшись.

Меджид сидел поодаль, молча слушая перепалку. Считая всех этих ребят болтунами и бездельниками, он хотел поскорее уйти, оказаться у себя, в своей комнате, среди своих книг. Он окинул взглядом комнату, поднялся, походил, затем подошёл к письменному столу. Заметив учебник по медицине, взял, полистал его. Книга была знакомая, готовясь к экзаменам, он проштудировал её. Но всё равно учебник заинтересовал его, он открыл первую попавшуюся страницу, начал читать. Едва Меджид погрузился в чтение, как спор по поводу правления вспыхнул с новой силой, и ему стало совсем невмоготу. Он бросил книгу на стол и, подав всем руку, вышел. Чингиз поднялся проводить, остальные даже не заметили его ухода. Гасан, нахохлившись, стоял посреди комнаты, что-то крича, а Джалал пытался его урезонить:

– Тише, брат, тише! Ты добьёшься, что хозяйка откажет мне в комнате. Знаю, патриот из тебя никакой, а без жилья мы точно останемся.

– Обидней всего, – раздражённо выговаривал Гасану Рустамбек, – что, будучи студентом не первый год, даёшь обвести себя вокруг пальца. Друг мой, ты-то знаешь, что за человек Гулу!

– Ничего я не знаю.

– Не знаешь – спроси у Чингиза.

Чингиз попытался смягчить спор:

– Гасан, я задам тебе один вопрос. Как, по-твоему, следовало провести выборы, чтобы это соответствовало инструкции?

– Когда выдвигали новых кандидатов, прошли только предложенные вами. Так не должно было быть.

– Гасан, сколько ребят приехало в Киев в этом году? – продолжал Рустамбек.

– Человек пять или шесть.

– По-твоему, не проголосуй эти шесть студентов за нас, мы бы не попали в правление? Так, что ли?

Джалал, поняв, куда бьёт Рустамбек, сказал:

– Нынешние попали в состав правления, ибо за них проголосовали не шесть, а сорок студентов. Неужели все они были подучены?

– Не знаю, – пожал плечами Гасан.

– Здорово же тебя накрутили! – захохотал Джалал.

– Гасан, милый, – упрекающе покачал головой Рустамбек, – не верь ты этим интриганам, давай работать сообща. Проведём благотворительный вечер, вовремя соберём членские взносы, пополним кассу, приобретём новые книги для нашей библиотеки… К чему делить студентов на группы? Пользы никакой.

Гасан молчал. Кажется, слова Рустамбека, хоть и немного, подействовали на него.

Джалал приподнялся, по обыкновению смеясь, сунул ту самую бумагу в портфель Гасана.

– Отнеси её домой, – сказал он. – Может, понадобится.

…В комнате стало тихо.

*

На следующий день Гасан отправился навестить Гулу, но дома его не оказалось. Пришлось идти в институт. Войдя в большой зал анатомички, он сразу же почувствовал удушливый запах. На длинных высоких столах лежали препарированные трупы. Над ними колдовали студенты в белых халатах. Гасан ещё озирался по сторонам, как к нему подошёл высокий с пышными усами студент.

– Дорогой, здесь тяжёлый запах, тебе не привычно, да и зрелище не для слабонервных, выйдём в коридор.

– Гулу, – сказал Гасан, – я встретился с Чингизом. Там был и Рустамбек. Они и мысли не допускают о новых выборах. Готовятся провести благотворительный вечер.

– Не беда. Мы должны вести пропаганду против правления, собирать вокруг себя недовольных. Всех, кого встретишь, уговаривай не платить членские взносы, понял? Мы должны быть за справедливость. Все знают, что выборы были нечестными. Нельзя отстранять таких людей, как Теймурбек. Это нужный человек. Будь Гулу членом правления, дела шли бы иначе. Понял, милый?

Гулу был купеческим сыном. Его отец, Гаджи Вели из Вейлабада, был известен в городе под прозвищем "продавец лоскутов". Несколько раз в году он выезжал в Москву, скупал в мелких лавках по бросовым ценам лоскуты ситца, других тканей. Дома Гаджи Вели распродавал их по более низким, чем другие купцы, ценам, оттого имел большой оборот. Своё состояние Гаджи Вели нажил не только продажей тканей, но и скупкой краденого, ростовщичеством.

У Гаджи было два сына. По поводу будущего детей Гаджи Вели также имел определённые планы и принципы.

– Если наследников много, меж ними обязательно возникнет конфликт, состояние будет раздроблено, – говаривал он.

Поэтому он посадил старшего сына в лавке, обучая его всем премудростям своего дела, а младшего – Гулу – отправил на учёбу в Киев.

– Ты станешь купцом, со временем заменишь меня, – наставлял он старшего, а младшему говорил: – А ты станешь врачом, сам будешь зарабатывать на хлеб.

Воспитанный в духе торгашества, Гулу и учёбу воспринимал как возможность обогащения, наживы, накопления состояния. Ещё до завершения учёбы в школе он изучил все пути и средства обогащения. Летом давал уроки, осенью, отправляясь в Киев, он, по совету отца, вёз на продажу ковры, паласы, хну, сушёные фрукты, возвращаясь по весне домой, закупал стеклянную утварь, ружья и патроны, зарабатывая тем самым немало денег. И его интриги против тюркского землячества в Киеве также объяснялись его торгашеским духом: по его мнению, посредством этого общества можно было провернуть много прибыльных операций.

Но этому препятствовало прочно устоявшееся общественное мнение. Часть студентов знала истинное лицо Гулу. Едва обосновавшись в Киеве, он провёл "коммерческую операцию", о которой прознали многие.

Где-то Гулу познакомился с евреем, лишённым права открывать своё дело в городе. Гулу показался еврею человеком, достойным доверия, и он купил на имя студента магазин, договорившись, что будет платить ему за это пятьдесят рублей в месяц. Через несколько месяцев тот еврей отправился в другой город за товаром, а Гулу тем временем преспокойно продал магазин. В результате еврей лишился всего, что имел. "Операция" с околпаченным евреем помнилась многим, и это препятствовало избранию Гулу в правление.

Гулу прикладывал все силы для претворения своих планов в жизнь, интриговал, используя наивность и сговорчивость новоприбывших студентов.

Гасан, не зная сути вопроса, вновь поверив Гулу, покинул анатомичку.

Едва выйдя на улицу, Гасан чуть не столкнулся лицом к лицу с длинноволосым парнем, под студенческой тужуркой которого была красная косоворотка.

– Привет, Салман! – сказал он, остановившись.

Салман поправил очки, пригляделся.

– Ого, привет, Гасан. Что это тебя не видно?

– По горло занят: лекции, дела правления.

– Снова выборы?

– Да!

– А какая в том нужда? Главное – не в этом.

– А в чём? – удивлённо спросил Гасан.

– Землячество – вопрос вторичный.

– А что же главное?

– Главное?.. Здесь имеются политические организации, необходимо привлечь в них тюрок. Напрасно мы не придаём этому значения. Конечно, следует работать и в сфере культуры, но политика важнее.

Гасан, быстро подпадавший под чужое влияние, был полностью очарован Салманом, он задумался, затем, улыбнувшись, воскликнул:

– Что же ты мне не говорил этого раньше?

– Как не говорил? – улыбнулся Салман. – Помнишь, я раздавал небольшие брошюры, приглашал желающих на курсы. Но никто не пришёл.

– Я готов. Хочешь, пригласим ещё нескольких ребят, почитаем.

– Было бы отлично.

– Когда начнём?

– Да хоть сегодня вечером.

– Где?

– У меня нельзя. Я под наблюдением. Лучше я сам приду к тебе.

Гасан ненадолго призадумался, затем согласился. Уже уходя, Салман придержал шаг, прищурив глаза, сказал:

– Гасан, приведи и Ахмеда. Он – первокурсник. Учится в Высшей торговой школе. Очень интересуется подобными вопросами. Кажется, он немного работал в этой сфере в Баку.

– Хорошо, скажу.

– Ну, всего доброго.

– До встречи…

Вечером, придя к Гасану, Салман застал у него Ахмеда – студента, только в этом году поступившего в Высшую торговую школу. Тем временем Гасан позвал горничную, попросил приготовить чай.

– Как твои дела, Ахмед? – спросил Салман.

– Хорошо, учусь понемногу.

– А как ты относишься к нашей затее?

Ахмед чуть покраснел, сказал решительно:

– Прекрасно. Необходимо заняться образованием. Через какое-то время у нас уже будут подготовленные кадры, и мы сможем создать небольшую организацию.

– Конечно, это обязательно произойдёт, – одобрил Салман. – Продолжающаяся ныне реакция ускоряет исторический ход; события, которые должны произойти, стремительно приближаются к нам. Почва для революции давно готова. И мы должны уметь разбираться как в теоретических, так и в практических вопросах. Самый главный фактор революции – образование. Для обретения устойчивого мировоззрения необходимы фундаментальные знания. Марксистская теория расширит сферу наших знаний, научит нас по-новому видеть мир.

Салман сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил сложенную вдвое красную брошюру, разгладил её, положил на стол.

– Пока мы должны начать с этого, – сказал он.

– Что это? – заинтересовался Гасан.

– "Экономические беседы". Это основа. Изучив её, мы перейдём к другим работам. Но прежде следует уточнить один момент. Мы должны заниматься регулярно, собираться по определённым дням. Уверен, что вы проявите серьёзность.

– Прекрасно, – в один голос ответили Ахмед и Гасан.

– А теперь приступим к занятиям.

*

Салман с приятелем, грузином Шалико, засев за книги, готовились к экзаменам, когда услышали о смерти Толстого. Уход Толстого из Ясной Поляны, его болезнь в пути стали событиями, вызвавшим серьёзное брожение среди студенчества. Имя Толстого было символом общего протеста против царского режима.

Едва услышав эту весть, Салман и Шалико тут же выскочили на улицу. Первое, что бросилось в глаза, это многочисленные конные и пешие городовые. Охранка, видимо, на всякий случай уже предприняла определённые меры безопасности.

В направлении к университету двигались толпы студентов. Салман и Шалико влились в этот поток. Перед кирпичного цвета зданием университета уже стояла внушительная толпа студентов.

Студенты подняли на плечи одного из них:

– Товарищи, – заговорил он ясным и звонким голосом, – сотни тысяч трудящихся, стонущих под игом самодержавия, поднимаются на борьбу…

…Городовые на конях напирали всё сильней. Несколько студентов уже было арестовано. Желая отбить товарищей, студенты составили цепь, преградили дорогу городовым. В ход пошли плётки и нагайки, полиции удалось рассеять демонстрантов, арестовать ещё одну группу студентов. Салман и Рустамбек были среди них.

Быть арестованным за участие в революционном движении в те годы считалось у молодёжи особой доблестью. Естественно, и Салман, и Рустамбек с гордостью сдались городовому. По дороге в тюрьму число арестованных росло. Студенты переговаривались, смеялись, поддевали городовых.

– Господин городовой, – спрашивал Салман, улыбаясь, – простите, вы из крестьян?

Городовой окинул Салмана долгим взглядом, но не сказал ни слова. Он казался обозлённым, но злость его была явно показной.

– Разве он в чём-то виноват? – сказал Рустамбек так, чтобы его слышал городовой. – Он всего лишь топор, топорище в других руках.

– Это хуже всего, – ответил Салман. – Позорно быть топором в руках палачей.

Слово "палач" вывело из себя городового:

– Заткнитесь! Смутьяны! Бог знает, что бы вы творили, не будь этого топора…

*

Демонстрация не успела ещё закончиться, а "землячество" уже собралось на своё чрезвычайное заседание в связи с арестом Салмана и Рустамбека.

Открыл заседание Чингиз:

– Товарищи, вы уже знаете об аресте членов правления Салмана и Рустамбека. Следует обсудить, что предпринять, чтобы добиться их освобождения, и как организовать для них ежедневные передачи. У кого-нибудь имеются вопросы?

Ширин, сидевший в кресле, перекинул ногу на ногу, теребя тонкий ус, сказал:

– Какие могут быть вопросы. Всё ясно.

Слова попросил Халил.

– Мне кажется, – сказал он, – мы должны выделить десять рублей и назначить тех, кто по очереди станет носить передачи.

– По этому предложению кто-то хочет высказаться? – все снова промолчали. – В таком случае ставлю на голосование вопрос. Кто "за", прошу поднять руки. Халил предложил выделить десять рублей.

Члены правления подняли руки.

– Принято. Теперь определим, кто станет носить передачи. Кто пойдёт завтра?

– Я, – ответил Халил.

– А послезавтра?

– Я, – откликнулся Ширин.

Председательствующий снова постучал по столу:

– Заседание закрыто.

…Беседа за чаем велась вокруг считавшегося очень модным в те дни национального вопроса.

– С нашими людьми каши не сваришь, – по обыкновению пессимистически восклицал Джалал. – Мы даже ещё не уяснили для себя, кто мы такие. Говоришь, я – мусульманин и растворяешься в трехсотмиллионной толпе отсталых и нищих людей … Только-только начали называть себя тюрками. А народ наш хоть ведает, что мы тюрки? Мы сами ещё не определились, кто мы, как же другим знать нас?

– Душа моя, – не согласился с доводами Джалала Ширин. – Разве можно говорить об отсутствии культуры у народа, чья литература насчитывает шесть-семь веков? Верно, мы ещё не приобщились к европейской культуре…

– Всё дело именно в этом!

– Не прерывай меня, – хладнокровно сказал Ширин, – имей немного терпения. Мы приобщаемся к современной культуре с 1905 года. Всего пять лет. Скажи, разве малый путь пройден за эти годы? Сегодня у нас свои пресса, издательства, театры, не очень много, но всё же есть национальные школы, понемногу формируется интеллигенция. Чего ты ещё желаешь? Веками мы пребывали во сне. Сегодня проснулись.

Джалала не убедили слова Ширина, он по-прежнему стоял на своём.

– Мы и по сей день не проснулись, у нас нет людей! Людей!

– Люди ведь рождаются не сразу… Если из тех ребят, что сейчас учатся в русских школах, хоть один процент посвятит себя служению народу – и то благо!

– Не посвятит, – стоял на своём Джалал.

– Друг мой, – засмеялся Ширин, – все наши беды от нашего неверия. Как это не станут служить народу? Раз мы стали приобщаться к современной культуре, то и люди появятся. Вырастут такие личности, которые, быть может, выбросят и меня, и тебя, как балласт, и займут наши места. Пробуждение людей – удивительно: откуда ни возьмись, во всех сферах народной жизни появляются новые люди, распускаясь, как цветы по весне…

*

Гасан был сыном Мирзы Самеда – чиновника из Вейлабада. Окончив городскую школу, в двадцать лет Мирза Самед вступил на чиновничью стезю, поначалу служил писарем в мировом суде, со временем стал переводчиком. В те дни тюрок, знающих русский язык, было немного, и Мирза Самед пользовался известностью в народе. Каждый, кто хотел обратиться с прошением, у кого находились дела в суде или в канцелярии градоначальника, обращался к Мирзе Самеду. Мирза помогал им по мере сил и способностей, и не было дня, чтобы он не получал за свой труд наличных денег, перепёлок, ягнят, ковров. Мирза жил припеваючи, испытывая в душе благодарность царю и правительству, и, желая внушить эту верность и благодарность своим отпрыскам, повесил на стене одной из комнат дома большой портрет царя. Часто, поев шашлыка из дарственных ягнят, он глядел на величественное изображение царя, не стесняясь выражать свои чувства, восклицал:

– Да продлятся твои годы!

Гасан явился на свет под этим портретом царя и рос как бы под его неусыпным взором. Поступив в реальное училище, он увидел другое изображение царя. Этот портрет был куда больше и величественней того, что висел дома. В официальные дни учащихся вводили в актовый зал, выстраивали вдоль стены перед портретом царя. После проповеди батюшка произносил молитву во здравие царя, окроплял учащихся священной водой, осенял крестом. В эти минуты, опустив глаза, Гасан думал о царе. Портрет, висящий дома у каждого верноподданного, внушал ему чувство обожания.

После двадцати пяти лет чиновничьей жизни Мирза Самед, покинув Вейлабад, перебрался в Баку. Соответственно, перевёлся в интернат Бакинского реального училища и Гасан.

Революция 1905 года вызвала брожение и в в школьной среде; учащиеся вступали в революционное движение, создавали политические организации. Появились специальные курсы изучения основ марксизма. Это движение захватило и Гасана. В в техническом училище читались политические лекции, и Гасан стал посещать их.

Однажды Мирза Самед, выдвинув в поисках бумаги ящик стола Гасана, обнаружил там политические брошюрки и прокламации. Поначалу он остолбенел от удивления, затем сгрёб все эти бумаги и сжёг их.

Гасана дома не было. Когда он вернулся, отец позвал его к себе:

– Сынок, – начал спокойно Мирза Самед, – твой отец человек, поживший на свете. Лучше тебя видит ход жизни. Я убеждён: добром всё это не кончится. Вспомни пословицу: "Попав в покои падишаха, не следует мнить себя падишахом". По-моему, придёт день, когда все, кто выступает сегодня против царя, получат по заслугам. Это я так, к слову. А учащийся обязан только учиться. Его главное дело – учёба. На руках у него должен иметься документ, без него он останется не у дел. Пойми, у нас нет нефтяных приисков. Я зарабатываю на хлеб этой ручкой и бумагой. Без ручки мы болтались бы без дела…

Мирза Самед говорил долго, наконец, упомянул и обнаруженные прокламации.

– Такие дела тебе не к лицу, твоя настоящая обязанность – учёба.

Гасан покраснел, сказал виновато:

– Их мне передал приятель – еврей.

– Какие у тебя могут быть отношения с евреями? Может, они желают, чтоб была заваруха. Мы же этого не хотим…

С того дня Гасан перестал посещать лекции, избегал политических сходок и забастовок. Учащиеся, выступая против реакционных преподавателей, отказывались посещать их занятия, часто проводили митинги. Гасан не принимал в них участия, оставаясь в классе в одиночестве. В конфликтах между учащимися и преподавателями он неизменно принимал сторону последних, за что пользовался всеобщей ненавистью товарищей. Его бойкотировали, не подавали ему руки.

Реакция в России усиливалась, все более рос и полицейский произвол. Понемножку и учёба в школьных учреждениях стала принимать прежние формы. Несколько революционных учащихся было отчислено, внешне школа была усмирена. Гасан продолжал учиться с большим прилежанием. Он пользовался скверной репутацией среди учащихся, но зато его любили преподаватели. Несмотря на явную бесталанность, окончил он школу в числе первых.

Получение Гасаном аттестата зрелости стало большим событием для Мирзы Самеда, он купил сыну цивильную одежду и студенческую фуражку.

Перед отъездом Гасана в Киев Мирза Самед снова позвал его к себе:

– Опусти пониже голову, учись, не влезай в политику.

Слова отца Гасан воспринял как заповедь, выбитую золотыми буквами на мраморной доске.

*

Халил и Ахмед вошли в полицейский участок, подошли к знакомому чиновнику.

– Мы принесли передачу.

– Ждите, – буркнул рассерженно чиновник, продолжая писать.

Халил и Ахмед отошли в сторону, сели на скамейку у стены. Чиновник встал, прошёл мимо них в соседнюю комнату и долго не возвращался.

– Ваши товарищи освобождены, – позвал студентов чиновник. – Вы встретите их на лестнице. Скажите им, чтоб впредь вели себя благоразумней.

Халил и Ахмед, схватив узлы, выскочили из приемной. Но на лестнице ребят не было, и Ахмед выбежал на улицу.

– Погоди, вот они идут, – сказал Халил.

Ахмед обернулся, увидел спускающихся по лестнице друзей. Халил бросился навстречу, обнял Салмана и Рустамбека.

Подошёл и Ахмед, весело обнял, расцеловал ребят.

– А мы, – сказал Халил, – принесли вам передачу и постельные принадлежности. Думали, отсидка затянется надолго.

– Как видишь, не затянулась, – улыбнулся Салман. – Всё кончилось быстро.

– А как вам спалось на нарах?

– Первую ночь долго уснуть не могли, потом привыкли.

– А мы уже собрались нанять адвоката, начать шумный процесс! Ха-ха-ха!

Товарищи подхватили узлы и, перешучиваясь, покинули полицейский участок.

*

Бахрам принадлежал к купеческому сословию. Но в наследство от этого сословия ему достался лишь талант дельца.

Отец не посылал ему денег, но Бахрам далеко не бедствовал. Во-первых, он работал секретарем в иранском посольстве в Киеве. Эта должность не могла покрывать его расходов, ибо посольство не финансировалось. Место посла в городе купил богатый еврейский торговец. Пользуясь статусом посла, еврей жил припеваючи, с размахом ведя свои дела. Однако, не владея тюркским и фарси, он нанимал одного из студентов-азербайджанцев для ведения делопроизводства в посольстве.

В Киеве иранцев было немного. Подданные Его Величества иранского шаха состояли из нескольких спекулянтов и бакалейщиков. Кроме того, за год наезжало несколько групп циркачей из Урмии, они водили по улицам обезьян, жили какое-то время в городе, затем уезжали. Работа в консульстве отнимала у Бахрама не более получаса в день.

Год назад в доме киевского посла несколько дней гостил иранский вельможа, направляющийся через Варшаву в путешествие по Европе. Желая заслужить приязнь вельможи, Бахрам, едва представ перед ним, сложив руки на груди, отвесил поклон и прочёл бейт на фарси: "О, брат мой, этот бренный мир не достанется никому".

Вельможе столь понравилось, что в российском городе с подобным уважением поминают Шейха Саади, что он, не раздумывая, вытащил из кармана медаль "Льва и Солнца" и прикрепил её к груди Бахрама.

В дни официальных приёмов или при обращении в государственные учреждения Бахрам всегда надевал эту медаль. Благодаря этому знаку отличия авторитет Бахрама среди подданных Его Величества иранского шаха возрос настолько, что он иногда даже стал получать от них подарки.

Но все же служба в консульстве не обеспечивала всех расходов Бахрама.

Ещё Бахрам был славен тем, что штопал порванные паласы, чистил грязные ковры. В одном из магазинов по продаже ковров висело его объявление. Это приносило ему в месяц до пятнадцати рублей дохода. Но и этим деятельность Бахрама не ограничивалась. Прославился он также тем, что сдавал экзамены вместо других студентов, зарабатывая на этом почти пятьсот рублей в год. Богатые купеческие сынки отправляли Бахрама сдавать вместо себя самые сложные экзамены. Дело это было непростое. Следовало сговориться с каким-нибудь чиновником в канцелярии о замене фото на матрикуле. Затем, чтоб профессора не узнали Бахрама, ему приходилось всякий раз появляться на экзаменах в новом обличье. И Бахрам пускался во все тяжкие. Уже с мая он переставал бриться и возвращался в сентябре в Киев с длинной окладистой бородой. Сдав в таком виде взамен кого-то несколько экзаменов, он подстригал бороду или вовсе сбривал её, умудряясь ещё несколько раз обводить вокруг пальца экзаменаторов.

Сдача экзаменов за деньги среди части студентов была обыденным явлением. Существовали даже твёрдые таксы. Например, экзамен по неорганической химии стоил триста рублей. Цены не колебались, были изначально устойчивы… Это приносило Бахраму основную прибыль…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

*

Рустамбек писал письмо известному бахаи4 Абульфараджу. Прочитал написанное:

"Уважаемый Эфенди, и во втором своём письме вы повторяете свой прежний совет, не отказываетесь от мысли склонить меня к бахаизму, расхваливаете его, утверждая, что бахаизм – новая религия, соответствующая требованиям эпохи, и прочее, прочее. Подобные утверждения я слышал от многих бахаистов, но вот в чём вопрос, так ли уж важна религия. Стоит ли ради неё прилагать столько усилий? Ведь есть: по-моему, нечто такое, что намного выше и важнее религии. Оно именуется жизнью, реальностью. Если мы станем любить жизнь, пытаться облегчить её, достигнем истинной благочестивости… Вы именуете бахаизм "новой религией". На мой взгляд, и в этом Вы совершаете большую ошибку. Нельзя называть религию новой, она всегда древняя. Причина в том, что всякая религия претендует на вечность, однако, приняв форму закона, догмы, она уже не может быть вечной. В этом случае религия теряет новизну и не соответствует требованиям времени. Бахаизм сегодня, может, и кажется новым, но через год, через пять лет обязательно лишится новизны, ибо нет ничего вечно "нового", время – враг подобной новизны. С этой точки зрения жизнь состоит из борьбы "нового" с временем. Когда эта борьба теряет свою ярость, жизнь также теряет смысл. Значит, когда религия или иной закон правят в качестве постоянной догмы, они подавляют, сводят на нет жизненный дух. Страсти и желания людей, попав в ограничивающие рамки, угасают. Жизнь, реальность подменяются сном и полусуществованием. Это состояние наблюдалось во всех религиях, в борьбе с ним рождались кровавые революции, и в результате одерживали верх светские законы. Бахаизм как религия тоже пройдёт эти этапы…"

Не закончив письма, Рустамбек бросил его на стол, стал прохаживаться по комнате. Религиозные книги, споры с самим собой, метафизические рассуждения настолько извели его, что ему захотелось какого-то наслаждения. Вдруг в его душе спонтанно родилось стремление к Софье Сергеевне, ему захотелось увидеть её. Это желание возникло столь таинственно, что сам он тому поразился. "Какова цель увидеть её?" – спросил он себя и в ответ почувствовал, как стремительно забилось сердце. Но это состояние пришлось ему по душе, биение сердца придало смелость.

"Нам не следует бежать от женщин, – радостно сказал он сам себе, – напротив, надо всегда приближаться к ним".

В это время раздался стук в дверь, вошла горничная и спросила, краснея:

– Нужно ли разжечь камин?

Философское выражение на лице Рустамбека внезапно сошло на нет, по губам скользнула чистая и искренняя улыбка.

– Не только надо, необходимо! – ответил он.

Горничная улыбнулась и вышла из комнаты. Отчего-то Рустамбек последовал за ней. Они вошли в кухню. Увидев Рустамбека, Софья Сергеевна растерялась, густо покраснела; они не виделись уже два дня.

Рустамбек в эту минуту напоминал простодушного ребёнка. Ему захотелось, чтобы горничная подавала поленья, а он с удовольствием носил бы их в комнату…

– Дайте мне, я отнесу, – предложил он, протягивая руки.

…Рустамбек и Лиза вышли из кухни. Софья Сергеевна удивлённым взглядом проводила их. Вдруг в её сердце родилось чувство радости. Простота Рустамбека особенно покорила её. "Боже, какой он привлекательный!" – вздохнула она…

*

Наступил вечер. Рустамбек включил свет, засел за учебники. Почитал немного, но в голове ничего не откладывалось. Встал, прошёлся, покружил по комнате, вновь сел за стол. Стал ущё что-то читать – результат был все тот же. Задумался, устремив взгляд в одну точку, сказал сам себе: "Нет, так нельзя. На носу экзамен, позор, что я совсем перестал заниматься".

Камин согрел комнату, электрический свет ровно освещал её. В комнате царила магическая тишина, все это радовало Рустамбека, рождало в его душе таинственные чувства. За стеной Софья Сергеевна переговаривалась с мужем, порой доносился её рассыпчатый смех, обжигая сердце Рустамбека. Его вновь охватило желание увидеть Софью Сергеевну. "И когда же этот болван отправится в клуб?" – подумал он. Улыбнулся, стал ногтём непроизвольно чертить на стене фразу: "Я очень глупый человек". Прочёл написанное. Задумался. Прочёл заново. Но состояние не изменилось, он рассердился на себя, рывком поднялся с кровати, снова сел за стол. Эта попытка оказалась удачнее. Серьёзные вопросы в книге увлекли его. Временно забыл о Софье.

Через пару часов муж Софьи отправился в клуб. Этого было достаточно, чтобы Рустамбек сразу же отложил в сторону книгу. Он поднялся, стал бесцельно прохаживаться по комнате. И когда раздался стук в дверь, у него едва не оборвалось сердце… Кажется, это она, – подумал он.

И в самом деле, это была Софья.

– Знаете, отчего я пришла? – сказала она, входя в комнату. – Я подумала, может, у вас найдётся что-нибудь почитать.

Рустамбек задумался, стал перебирать корешки книг. Он и не думал всерьёз подобрать ей что-то: он точно знал, что пришла она совсем не за книгой.

– Я думаю, у меня нет книги, которая могла бы заинтересовать вас.

Софья Сергеевна придвинула к себе кресло, села, сказала с долей обиды:

– Может, вы скажете, что это за книги, что не могут заинтересовать меня?

– Это Вольтер. Самый великий шарлатан и одновременно самый великий учёный. Это – Библия, она вам известна. Простодушные грёзы автора, чьё имя известно, а сам он – нет. Следующая книга – "Духовное и физическое воспитание" Спенсера. Эта книга не нужна ни вам, ни мне: я – не женат, а у вас нет детей… Это Ницше. Он тоже из тех, кто получил по заслугам, кричал, орал: "Сильному – поддержку, слабому – дубину", и в конце концов сошёл с ума… Достаточно или продолжить?..

– У вас есть что-нибудь для чтения?

Рустамбек вновь обвел глазами свои книги, снял с полки одну из них.

– А вот эту должна прочесть каждая женщина!

Софья Сергеевна взяла книгу, прочла название, положила на стол, оперлась на нее локтем.

– Я задам вам один вопрос, – сказала она.

– Я готов ответить на любой ваш вопрос.

– Только без иронии. Какая среди этих книг у вас самая любимая?

– Омар Хайям…

– Дайте мне её почитать.

– К сожалению, она на фарси.

– А на русском её нет?

– Перевод имеется, только у меня её нет. Хайям переведён на все языки мира.

Софья Сергеевна весьма заинтересованно рассматривала удивившую её арабскую вязь, задала несколько вопросов, наконец попросила Рустамбека прочесть и перевести ей несколько строк. Рустамбек прочёл любимые им рубаи.

– Прекрасно! Ах, как прекрасно! – воскликнула Софья Сергеевна. – Почитайте ещё.

– Нельзя, – засмеялся Рустамбек, – приходите каждый вечер, я стану читать вам. По два рубаи за вечер.

– Ах, какой вы хитрец! – засмеялась Софья Сергеевна…

– День ото дня я всё больше привязываюсь к вам, – решительным голосом сказал Рустамбек. – Подобно тому, как немыслимо жить без воды и воздуха, так мне немыслимо жить без вас. Это мой недуг.

– Кто побудил вас изъясняться в любви? – с недоверчивой улыбкой сказала она.

После недолгого молчания он окинул Софью печальным взглядом.

– Что случилось с моим дорогим философом, отчего он задумался? – любовно спросила Софья. Она взяла его под руку, ласково прижалась к его плечу. Рустамбек вздрогнул, осторожно высвободил руку.

– Не забывайте, что мы чужие, не связанные друг с другом!

– Что с вами случилось? – удручённо спросила она.

– Со мной?.. Ничего!.. Во мне пробудился голос справедливости, он зовет меня на путь чести…

– Не понимаю ваших слов, – ещё более удивлённо сказала она.

– Кто вы?

– Это бессмысленный вопрос, – обиженно произнесла она. – Разве мы не знакомы?

– Простите! Какое у меня право так обращаться с вами, с чужой супругой?

Наконец она поняла Рустамбека.

– Конечно, конечно! – печально сказала она. – С самого начала мы не должны были допускать подобной близости, неуместной дружбы меж нами, ибо…

– Ибо, – докончил за неё Рустамбек, – я человек, временно проживающий в вашем доме. Не сегодня-завтра перееду. Кто знает, встретимся ли мы ещё когда-нибудь!.. А ваш муж всегда будет рядом с вами. Нельзя с ним так поступать!..

Софья Сергеевна всхлипнула, закрыла руками лицо, двинулась, чтобы уйти.

– Прошу вас, останьтесь на несколько минут, – настойчиво попросил Рустамбек.

Софья, опустив голову, стояла в дверях.

– Умоляю, простите меня!.. Я сказал всё это, желая вам добра. Ваш муж – хороший человек, он уважает меня. Предавать его – недостойно.

– …

– Софья Сергеевна! – выпалил Рустамбек. – Простите мои прегрешения! Ради Бога, простите!

Последние слова он произнёс столь страстно, что Софья заплакала.

– Вы ни в чём не виноваты, Рустамбек! Грешна я. Та, что на добро мужа ответила предательством…

– Не плачьте, не плачьте! – сказал Рустамбек, взяв её руку в свою. – С этого дня вы – моя сестра, считайте меня своим братом.

*

– Ширин, ведь Рустамбек всегда приходил на несколько минут раньше назначенного, не знаешь, почему он сегодня задерживается?

– Ещё рано, – ответил Ширин, – пятнадцать минут восьмого, скоро появится.

– Интересно, оповестили всех? – спросил Чингиз, зажёг папиросу, бросил спичку в пепельницу, добавил: – Рустамбек в последнее время очень изменился.

– А что случилось?

– Не знаю. Рустамбек всегда был забавным парнем, часто шутил, балагурил, рассказывал что-то. А сейчас весь какой-то хмурый. На днях я встретил его в столовой, он был чем-то озабочен. Раньше любил превозносить красоту девушек-евреек. А теперь при слове "женщина" тотчас уходит в себя.

– С ним может приключиться всякое: начитавшись Библии, он может стать пророком, или же, как говорит Джалал, тронется умом и уйдёт бродить по пустыне.

– Ширин, мне кажется, что вообще любой наш студент – удивительный тип. Я думаю, причина этого в отсутствии у нас общественной жизни.

– Разве это не естественно? – кивнул в подтверждение слов Чингиза Ширин. – Каждый забился в свою нору, живёт, как Бог на душу положит. А у каждой норы свои, присущие только ей, порядки, уклад. … Эх!.. И вправду мы очень отстали!..

– Кто-то звонит, – сказал Ширин.

Через минуту в комнату вошёл Салман.

– Опаздываешь, Салман! – сказал Чингиз, не меняя тона.

Салман снял пальто, поправил очки и, щуря глаза, подал руку.

– Что делать, Чингиз! Жена отсутствовала, не с кем было оставить ребёнка.

– Ей-Богу, ты – отличный отец. Значит, – смеясь сказал Чингиз, – вы смотрите за ребёнком по очереди.

– Друг мой, – улыбнулся Салман, – семья – дело непростое, по ночам не высыпаюсь из-за плача младенца.

– Салман, – поддел его Ширин, – а твою мужскую честь не задевает, когда жена днём уходит, оставляя на тебя ребёнка? Куда она уходила сегодня вечером?

– Вместе с подругой ушла в церковь.

– А что, твоя жена так и не приняла мусульманство?

– Дорогой мой, – засмеялся Салман, – и без того в стране всё смешалось.

– Так, ладно, – с хитринкой улыбнулся Ширин, – кто же твой сын? Русский? Мусульманин?

– Отец – тюрок, мать – русская, а сын – француз, – спокойно произнёс Чингиз.

Все захохотали. Но дольше всех смеялся сам Салман. Видимо, сказанное больше всего понравилось ему самому.

Под смех ребят в комнату вошёл Рустамбек. Как обычно, улыбнулся, снял пальто, поздоровался с приятелями.

– Только сейчас говорили о тебе, – сказал Чингиз, протягивая руку. – Прежде ты ни разу не опаздывал на собрания. А сегодня припозднился на сорок минут.

– Наверное, был на свидании, – предположил Ширин.

– Нет, что вы! – запротестовал Рустамбек. – Прилёг ненадолго, уснул.

– Кажется, больше никто не придёт, – сказал Чингиз, глянув на часы.

– Если не придут, мы не вправе принимать решение о благотворительном вечере, вопрос серьёзный, необходимо знать мнение и других, – сказал Ширин.

Салман, поправив очки, стал приглаживать тонкие усики:

– Вы что, решили провести благотворительный вечер?

– Есть такая задумка.

– А кое-кто из ребят снова мечтает о переизбрании правления. Как же быть?

Ширин засмеялся и, глянув в лицо Чингизу, сказал:

– Если возникнет вопрос о благотворительном вечере, все пересуды отпадут сами по себе.

– Я вас понял. Многие правители поступают точно так. Желая подавить внутреннюю смуту, они объявляют войну соседнему государству.

– Салман, что за книгу ты принёс? – Чингиз улыбнулся, зажёг паписору.

– "Капитал" Маркса, – ответил Салман.

– Ты что, социалист?

– Уже несколько лет.

– Вот как!.. Ты хоть расскажи, что в ней написано!..

– Эта книга, – взяв в руки "Капитал", восторженно произнёс Салман, – разрушит до основания прежний мир. Камня на камне не оставит…

– А что потом? – прервал его Ширин.

– Затем возведёт на его месте новое здание. И это здание будет величественней пирамид Египта, Вавилонской башни…

Салман с убеждённостью рассказывал внимательно слушавшим его товарищам об учении Маркса. Тюркские студенты ошибаются, говорил он, уделяя внимание лишь вопросам культуры и просвещения, только борясь вместе с трудящимися России против самодержавия и капитала, можно добиться свободы и прогресса.

Рустамбек окинул всех грустным взглядом:

– Порой меня одолевают невесёлые мысли.

– Отчего?

– Оттого, что я вижу будущее нашей нации беспросветным. – При слове "нация" все улыбнулись, а он, не меняя интонации, продолжал: – Я не шучу, состояние нашей нации меня так удручает, что впору сойти с ума.

– Честно говоря, в последние годы буквально на всех перекрёстках столько кричали "нация", "нация" – сказал Ширин, – что сейчас при этом слове хочется смеяться… Конечно, я верю твоим словам, знаю, что ты переживаешь за народ.

Салман снял очки, протёр платком стёкла и, щуря близорукие глаза, нарушил тишину:

– Я всегда говорил и снова повторяю: ни один национальный вопрос не может решиться сам по себе. Национальную судьбу мы должны увязать с судьбой трудящихся. Обособленное решение национального вопроса означает расцвет в нашей стране национального феодализма и национального капитала. А это ни что иное, как гнёт и подавление. Товарищи, гнёт есть гнёт, он не носит национального или иного характера. Необходимо уничтожить гнёт, какую бы форму он ни принимал.

– У нас, – не смог согласиться с этой мыслью Ширин, – нет капиталистов и пролетариата в общепринятом смысле. Пока не сформируются эти два класса, мы не сможем добиться того, к чему ты нас призываешь.

– Нет, вот это неверно в корне, – раздражённо парировал Салман. – Разве тысячи рабочих, стонущих под гнётом на фабриках Баку и Шеки, – не пролетарии?

Салман предельно страстно и в логичной форме раскрывал, развивал любимую тему. Открылась арена для долгих споров. Юноши заговорили о факторах, способствующих угнетению народа. Рустамбек, переведя разговор на тему религии, которую хорошо знал, научными фактами набросился на различные верования. Ширин, слушая Рустамбека, с нетерпением ждал, когда тот завершит свою мысль. Видимо, он расходился с приятелем в некоторых моментах.

– Не следует забывать, – сказал он, едва Рустамбек замолчал, – что собственно религия ни в чём не виновата.

– Во всём виновата именно религия, – решительно возразил Рустамбек, – ибо между религией и жизнью – огромная пропасть.

– Пропасти не может быть. Религия родилась ради жизни. Пророки, видя, что паства задыхается в мракобесии, стали призывать её на путь истины.

– Ладно! Сколько веков назад появились пророки?

Ширин ответил не сразу, опасаясь, что Рустамбек заготовил ему ловушку.

– Десять, двадцать веков тому назад, некоторые и того раньше. Они возникли не одновременно.

На лице Рустамбека скользнула победная улыбка.

– Прекрасно, – сказал он, – пророки утвердили законы, исходя из требований своей эпохи, проторили определенный путь. Насколько он может или нет соответствовать нашей реальности?

– Вы воспринимаете религию не так, как я, – несколько озлился Ширин. – Религия – категория постоянная, она неизменна. "Не убий!", "Не обмани!", "Возлюби ближнего!"… – суть большинства религий в этих заповедях, нет необходимости нарушать их. Пока существует человек, эти заповеди будут считаться священными.

– Религия, – возразил Рустамбек, – состоит не только из перечисленных тобой заповедей. Рай, ад, ангелы, простодушное изображение небес, противоречащие законам природы ложные чудеса, прочие байки… всего не перечислишь. Пойди, почитай Библию, Ветхий Завет, Коран и другие "священные" книги – сам осознаешь!..

*

Салман был сыном цирюльника Касума из села Балаюрдлу. Уже который год, как Касум покинул город, обустроился в этом селе. За всё это время он не приобрёл даже небольшой лавчонки, все его инструменты состояли из зеркала, узелка для ножниц и бритвы и красного фартука.

С утра до вечера Касум кружил по сельскому базару, брил и стриг волосы и бороды попадавшим под руку редким клиентам. Салман с раннего возраста тоже приобщился к труду: состоял при бане, подметал там полы, бегал с поручениями на базар, а когда тёрщик был занят, обливал клиентов холодной водой.

Однажды в баню пришёл сельский учитель. Салман прислуживал ему и, видно, чем-то привлёк его внимание. На следующий день, встретив Касума на улице, учитель сказал, чтоб тот прислал сына в школу. Предложение учителя пришлось по душе цирюльнику; с той поры Салман стал посещать сельскую школу, но и работу в бане не забросил – после полудня, как и прежде, обслуживал клиентов.

Окончив сельскую школу, Салман перебрался в Баку. Какой бы тяжёлой не была бакинская жизнь, Салман не жаловался. Как только он появился, Общество учащихся сняло ему небольшую комнатку в караван-сарае Гаджиаги, оно же оплачивало её. Салман поступил в гимназию. Два жизненно важных вопроса были решены. Что же касается пропитания, то тут всё зависело от случайностей; находил что-то – ел, если нет – засыпал голодным. Ежедневная тарелка супа была пределом его мечтаний.

Живя в Баку – в этом городе миллионеров – с мечтой о ежедневной миске супа, Салман стал задумываться о незавидном положении таких же, как он, бедняков. Не сразу, но в конце концов это привело его к учению Маркса, оно нашло отклик в его душе, и Салман дал себе слово до конца жизни бороться с капитализмом. И его искренность в сегодняшнем споре была отражением веры в идеалы, которыми он жил.

– Товарищи, – сказал он, – вы оставляете в стороне главное, хватаетесь за несущественное. При социализме не будет ни одного условия, позволяющего держать народ в невежестве. Решение всех волнующих вас проблем придёт с гибелью капитализма.

Появление Халила положило конец спору.

– Ну разве можно так запаздывать? – накинулись на него товарищи.

– Дорогие мои, – ответил Халил серьёзно, – ведь большинство здесь, чего же вы не начали заседание?

– Мы решили провести благотворительный вечер, поэтому необходимо выслушать мнение каждого.

– Поздно вы опомнились! – покачал головой Халил.

Собравшиеся насторожились, а Халил, увидев это, улыбнулся:

– Видимо, вы ничего не знаете. Гулу организует благотворительный вечер.

Чингиз побледнел. Эта новость поразила его больше всех.

– Какой ещё вечер?

– Третьего дня собрались у Теймурбека, приняли решение.

– А кто там был? – спросил Ширин.

– Народу было достаточно. Даже в нашем правлении есть их сторонники.

Все удивлённо переглянулись.

– Неужели Гасан? – улыбнулся Ширин.

– Угадал!

Ширин засмеялся, а Салман, поправив очки, сказал:

– Этот Гасан – странный человек. Не остановится никак на чём-то определённом. Одно время увлекался марксизмом, пообщались пару раз, потом он как в воду канул. В день смерти Толстого, увидев, что нас арестовали, смылся. Теперь, сказывают, сблизился с русскими студентами-монархистами. Удивительное создание!

Чингиз постучал по столу.

– Товарищи, – сказал он, – открываю собрание. Обсудим вопрос благотворительного вечера. Наш прошлогодний вечер понравился всем. В этом году он должен быть ещё интересней. Чтоб добиться лучшего результата, необходимо участие всех наших студентов. Но прежде, разумеется, мы должны избрать организационный комитет. И сделать это надо сегодня, чтобы уже завтра комитет приступил к работе.

Предложение Чингиза не вызвало возражений. В прошлом году было то же самое, поэтому вопрос был ясен. Небольшой спор возник лишь по поводу того, кто возглавит организационный комитет.

Желая отвести возражения оппонентов, Чингиз сразу же предложил кандидатуру Теймурбека, но это вызвало жёсткие возражения Салмана. После продолжительного спора был избран комитет во главе с Салманом, а на Теймурбека была возложена обязанность казначея.

Чингиз закрыл заседание. Начались общие разговоры.

Все окружили Халила, расспрашивая о том, что происходило в доме Теймурбека. Отвечая на вопросы, Халил приподнялся, предложил Чингизу:

– Пойдём!

– Идём, но куда?

– Пойдём к "дочери нации".

Чингиз кивнул в знак согласия, все поднялись. Ширин снимал с вешалки по одному пальто, передавал их товарищам.

Они отправились в "Дом нации"5.

Фатьма ханым приехала в Киев год назад, поступила на медицинский факультет вуза. Её появление в Киеве стал невиданным событием для студентов-мусульман; до нее здесь не было ни одной студентки-мусульманки, поэтому она была дорога всем. О её приезде первым узнал Рустамбек, он же первым нашел и познакомился с ней. Уже с первых дней Рустамбек испытывал к ней огромное уважение, стал одним из её близких знакомых, отчего некоторые студенты поддевали Рустамбека.

И на сей раз Ширин, шагая рядом, не без умысла, иронически улыбаясь, сказал:

– Друг мой, как только решаем навестить Фатьму ханым, у тебя сразу поднимается настроение.

Рустамбек улыбнулся, покачал в знак несогласия головой.

– Признавайся, Рустамбек! Мы же знаем – ты влюблён в Фатьму ханым. И не сегодня-завтра ваша свадьба.

– Да благословит их Аллах! – улыбнулся и Чингиз. – Рустамбек давно искал образованную тюркскую девушку. Наконец нашёл.

Рустамбек поднял голову, смеясь, глянул на Чингиза: " Дорогие мои! Кажется, вы насильно жените меня!"

– Отчего же насильно, – по-прежнему не отставал Ширин, – она нравится тебе. Чистая, целомудренная девушка, будет хорошей матерью. И детей воспитает, и тебе станет хорошей спутницей.

– Ребята, у меня и в мыслях нет жениться, да и не влюблен я в неё вовсе. Правда, я опекаю её, но это мой долг. О ком же заботиться, как не о ней? В России на тридцать миллионов тюрок две-три образованные тюркские девушки. Вся надежда на них. А надежду следует любить, лелеять…

– Об этом я и говорю…

– Оставьте его в покое, – вмешался Халил. – Он и я никогда не женимся.

– О тебе и речи нет, – сказал Салман. – У тебя, что ни день, новая зазноба. Что касается Рустамбека, он прав, что не думает жениться. Это не для студента. Носиться с капризами жены, нытьем ребёнка и ещё учеба… … Мой вам зарок: пока не завершите учёбу, не станете служить – не женитесь!

На углу Фундуклеевской Салман остановился.

– Что стал? – спросили его товарищи.

– Nach Haus6, иначе жена загрызёт.

Салман, пожав руки ребятам, ушёл.

Было морозно, шёл снег, всё вокруг было белым-бело. Дул ветер, под ногами мягко хрустел снег. Гонимая ветром позёмка стелилась вдоль улицы и, свернувшись в белый пушистый клубок, словно стая светлячков, кружила вокруг фонарных столбов, а затем голодной волчьей стаей закручивалась вокруг фонарных столбов и печально рассыпалась по земле. Все вокруг было погружено в тишину. И студенты, будто боясь нарушить эту тишину, молча прошли вниз по Фундуклеевской улице. Метель и светлячки позёмки закружили и их.

*

"Дочь нации" была невысокой, чуть полноватой, улыбчивой девушкой. Когда она что-то рассказывала, её щёки алели, на губах появлялась застенчивая улыбка. И в обращении её было столько искренности и непосредственности, что, казалось, перед тобой не взрослая девушка-студента, а застенчивый ребёнок.

Фатьма ханым встретила студентов всегдашней радушной улыбкой.

– Столько времени вы не вспоминаете меня, – сказала она.

Чингиз поздоровался, но с ответом нашёлся не сразу.

– Знаете, мы были очень заняты. Экзамены, дела землячества… все смешалось.

Рустамбек подошел к письменному столу, его внимание привлекла лежащая на столе газета.

– Фатьма ханым, – сказал он. – Где вы приобрели "Время"?

– Прислали из Уфы.

– Вроде всё понятно, но вот слова будто какие-то незнакомые, – сказал Рустамбек, прочтя несколько фраз.

– Я тоже в этой газете многого не понимаю, – сказала Фатьма ханым. – Это не тот татарский, на котором мы общаемся.

Ширин и Салман прислушались к разговору.

– Да и наши кавказские газеты, – откликнулся Ширин, – не могут похвастаться тем, что пишут на понятном всем языке. А потом Рустамбек упрекает, что мы не читаем тюркских газет.

Услышав свое имя, Рустамбек отложил газету, сказал серьезно:

– Конечно, они перехлестывают, но есть издания, которые пишут самым простым языком. Например, "Молла Насреддин"7.

– Этот журнал я читаю. Все понимаю. Если бы и газеты писали так, забот не было бы.

– Как бы просто они ни писали, многое точно не поймёшь, ибо словарный состав языка, на котором мы говорим, ограничен. Этот язык не способен передать всю гамму чувств и мыслей просвещённого человека. Поэтому, как только возникает спор или научная дискуссия, мы отбрасываем свой язык и непроизвольно переходим на русский. Чтобы преодолеть это, следует расширять словарный состав языка, вводить в оборот иностранные слова.

– Сколько ни читаю, ничего не могу понять, – настаивал на своём Ширин.

– И я, – поддержал разговор Чингиз, – как-то увлекся, решил прочесть тюркскую газету, да не тут-то было, очень уж мудрёным языком они пишут.

– Милые мои, – возмутился, повысив голос, Рустамбек. На его губах появилась горькая улыбка. – Пятнадцать лет вы обучаетесь в русской школе, ежедневно общаетесь с русскими на их языке, и всё равно в совершенстве русским не владеете. А читая какую-нибудь книгу, нет-нет, обращаетесь к словарю иностранных слов. Но вот тюркский вы хотите одолеть, освоить за пару месяцев. Просто вы совершенно не любите свой язык. Если бы любили, приложив усилия, изучили бы все его тонкости.

– Ах, Рустамбек, – иронически улыбнулся Ширин, – прости меня, но ты, как всегда, все усложняешь. В условиях, в которых мы живём сегодня, нет места тюркскому языку, вернее, в нём нет надобности. Школы на русском языке, учреждения на русском, и на хлеб можно заработать, только зная этот язык. Я сознаю необходимость знания каждым своего родного языка. Но времени на его изучение нет.

– Время найдётся, – не согласился с его доводами Рустамбек, – нет желания, нет чувства патриотизма. Возьмите, к примеру, поляков. Они лишены права открывать национальные школы. Власть яростно борется с польским языком, с польской культурой, но, несмотря на это, вряд ли найдешь поляка, который не знал бы польский, не говорил бы на нём. Даже направленные в Польшу русские чиновники проходят процесс ополячивания…

– Всё забываю спросить, – помолчав, сказала Фатьма ханым, – когда состоится благотворительный вечер?

– Сегодня вечером мы избрали организационную группу для проведения вечера, – ответил Чингиз. – Самое удивительное, что никто и не подозревал, что здесь столько тюркских студентов. Благодаря вечеру многие узнали про нас. Кое-кто, думая, что речь идёт о вечере кавказском, сожалели, что не пришли. Откуда им было знать, что Мусульманский благотворительный вечер будет иметь свои особенности. Многие интересуются, будет ли вечер в этом году.

– А кто организовывал Кавказские вечера? – спросила Фатьма ханым.

– Здесь имеется Кавказское землячество, – ответил Халил, – поначалу в него входили все студенты-кавказцы. Постепенно из него вышли армяне и грузины. Со временем и нас стало больше, и мы смогли создать собственное самостоятельное общество. В Кавказском землячестве остались лишь не вошедшие никуда представители малочисленных народностей, вот почему их вечера потеряли прежнюю притягательность. Успех же нашего вечера был обеспечен его новизной. Мы выстроили восточные киоски, нарядились в тюркские, персидские, арабские национальные костюмы. В зале звучала национальная музыка, был организован восточный базар, в отдельном уголке были воссозданы покои паши и гарем его наложниц… В общем всё то, что так привлекает европейцев.

– Ах, – вздохнула Фатьма ханым, – представляю, как было интересно. Я бы тоже хотела это увидеть

– Осталось совсем немного, – сказал, смеясь, Рустамбек, – увидите…

– Фатьма ханым, – прервал его не без умысла Ширин, – Рустамбек станет пашой, а вы – жемчужиной его гарема!

Все засмеялись.

Только Фатьма ханым не сразу поняла истинный смысл шутки, а поняв, густо покраснела, обвела недоумевающим взглядом ребят.

*

Салман уже которую неделю вынашивал в голове идею. И когда он поделился ею с Халилом, тот, словно давно ждавший этого предложения, совсем не удивился, сказал восторженно:

– Замечательно! Только на первых порах не следует раскрывать кому-то эту тайну, ибо все мы под колпаком.

– Ничего не будет, – спокойно произнёс Салман, – а если что и случится – не беда.

После этих слов они перешли к обсуждению деталей плана: созыв тайного съезда представителей тюркских студентов, обучающихся в университетах России.

– Прежде всего следует организовать подготовительный комитет и уже сейчас решить, – сказал Халил, – кого ввести в него.

– Понадобится не менее шести человек, – сказал Салман. – Председатель, секретарь и четверо членов. Кого же наметить в члены?

– Есть такие юноши, понадобится – бросятся в огонь. Например, среди новеньких есть студент по имени Ахмед. Ради справедливости готов штурмовать небо, срывать звёзды. И товарищ у него есть такой же. Это уже двое. Затем понадобится и Фатьма ханым. Ну… говори, предлагай ты.

Халил произнёс имя Рустамбека.

– Рустамбек, – скривил рот Салман, – хороший парень, но… бекский сынок. От сытости переживает, подобно Толстому, период поиска духовности. В его душе схлестнулись романтизм и рационализм. Неизвестно, что возьмёт верх… Внутренний "рефлекс", бог знает ещё какая чушь… Друг мой, времени для эволюционного самосовершенствования нет. Нужна революционная поступь! Ясно?

– В таком случае у меня кандидатуры нет. Впиши, кого хочешь.

Салман согласился и тотчас сказал:

– На днях я созову всех вас на совещание. Будь готов. Узнай, у кого сможешь, адреса тюркских студентов в Москве, Петербурге, Казани, Одессе, Харькове, в других городах. Будь осторожен, внимателен, да смотри, нет ли за тобой слежки, – он о чём-то задумался,а затем произнёс: – Никак у нас не появятся цельные личности. Начинают хорошо и вдруг на полпути такое выкинут… Не могу понять, в чём тут секрет.

– У неопытного вола ярмо ломается. Всё от неопытности. Никогда не занимался общественной деятельностью, как говорится: "Дома не готовили, а соседи не угощали!" Незрело даже наше сознание. Что в нём, кроме ограниченного наследственно жизненного опыта?.. К тому же все известные тебе юноши-интеллигенты – выходцы из высших слоёв общества. Даже по фамилиям можно определить, что из сословий беков, ханов или высшего духовенства. Они выросли в прежней, но всё-таки культурной среде. А последнее время стали наезжать и дети коммерсантов. Они олицетворяют сегодняшнюю материальную силу: все при деньгах, трезвы в бытовых вопросах, получив образование, ищут лёгких путей обогащения. По сравнению с детьми беков или ханов они более эластичны, но мало годятся для общественной деятельности. И образование, и науку они рассматривают только как более лёгкий путь к обогащению, достижению благополучия. Бедняков пока не видно. Подобных тебе – единицы. Будь все такими, горя бы не знали. Однако мне кажется, дети бедняков – совершенные невежды, так как не обладают наследственной культурой.

Салман, напротив, считал, что дети бедняков подобны целинной земле, это благодатная почва.

– Сегодня, – говорил он, – в стране власть богатеев, это даёт возможность только им пользоваться всеми культурными достижениями. Придёт день, революция одержит победу, и перед нами тоже распахнутся двери школ и учреждений культуры, и тогда ты убедишься, какие чудеса мы сотворим!

Халил, не сдержавшись, засмеялся:

– О, мой храбрец, а ты, оказывается, зол на нас!

– А как ты думал? Двери, что распахивались перед тобой благодаря деньгам и происхождению, мне пришлось пробивать лбом.

Салман тоже засмеялся, затем сказал:

–Значит, съезд созываем. Потрясём это инертное студенчество, поглядим, что получится.

– Потрясём, – снова засмеялся Халил и вдруг заволновался: – Который час? Дома меня ожидает девушка, её тоже следует потрясти…

Провожая его до лестницы, Салман сказал с тоской:

– Что значит быть холостяком! Царская жизнь! Иди, наслаждайся!

*

В правление землячества поступило два заявления: одно от Мирджалала, другое – от Али. Мирджалал писал: "…В тысяча девятьсот пятом году меня изгнали из Шуши как армянского шпиона. С тех пор я подвергаюсь скрытому бойкоту, несправедливо неся на себе пятно позора… Кроме того, меня клеймят за речь, произнесённую на патриотической демонстрации, организованной "Союзом русского народа"…

Желая снять с себя оба эти обвинения, Мирджалал пространно объяснял свои поступки, прося провести расследование этого дела. У Али забота была иная: чуть ли не ежедневно Гасангулу, разыгрывая его, подсылал к нему старьёвщиков-татар. Али просил положить конец этому хулиганству.

Правление, предварительно рассмотрев заявления, избрало состав суда. Ширин стал председателем, Искендер и Ниязи – заседателями, прокурором и защитником, соответственно, – Салман и Халил.

Суд заседал в комнате Ширина. Наряду с истцами и обвиняемыми на заседание в качестве свидетелей были приглашены Рустамбек и Фарамаз. Первым рассматривалось дело Мирджалала. Ширин огласил обвинение, затем предоставил слово Мирджалалу.

– Расскажи, как всё было.

Мирджалал, высокий, худой и чуть рябой студент, говоря, часто и нервно подёргивал головой.

– Товарищи, – начал он, – чтобы прояснить вопрос, я вынужден говорить несколько пространно. После армяно-тюркской резни в Баку в 1905 году обстановка во всем Закавказье чрезвычайно накалилась. С одной стороны, охватившее все слои общества революционное движение – бунты, забастовки, убийства правительственных чиновников, с другой – национальные требования и вытекающие из них проблемы этнографических границ потрясали нашу страну. Реальная сила была у буржуазии, а она, словно взбесившись, сбилась с пути, придав своим личным интересам националистический окрас, в результате проливалась невинная кровь бедняков. События были на руку царизму: желая сбить пламя революции, царские чиновники всячески разжигали страсти; в армянских кварталах русские полицейские сознательно были заменены тюркскими, во время армяно-тюркских столкновений правительственные солдаты попеременно помогали то одной, то другой стороне. В результате гибли и те, и другие. Я и подобные мне юноши, разумеется, понимали истинную подоплёку событий, пытались раскрывать людям глаза. Но наши голоса были слишком слабы, никто не прислушивался к нам. Из-за того, что я испытывал братские чувства к армянам, меня обвинили в предательстве и в конце концов изгнали из Шуши. Такова истина.

Мирджалал умолк. Он был бледен. Вынув платок, вытер вспотевший лоб.

Рассказанное Мирджалалом подействовало на судей, какое-то время они молчали, затем председательствующий сказал:

– Мирджалал, как произошли шушинские события? Расскажи подробнее. Враждовали ли и прежде тюрки и армяне? Что явилось главной причиной столкновений?

Мирджалал стоял, задумчиво глядя под ноги. Он был по-прежнему бледен, только уши его стали пунцовыми.

– Товарищи, – сказал Мирджалал, дёрнув шеей, – до 1905 года как в Шуше, так и в её окрестностях армяне и тюрки жили очень хорошо. Дружба была столь тесной, что каждая тюркская семья имела кума в лице армянина, и тот считался чуть ли не членом семьи. Армянская и тюркская части города были разграничены, но армянские ремесленники имели мастерские в тюркских кварталах, а тюркские бакалейщики – лавки в армянских. До выхода на арену партии "Дашнакцутюн", между двумя нашими братскими народами не было никаких конфликтных ситуаций. Положение стало меняться, когда дашнаки стали обретать определённое влияние. Особенно нагнетали напряжённость дашнаки, бежавшие из Турции. Они утверждали, что Шуша якобы когда-то принадлежала армянским меликам… После бакинских событий обе стороны стали лихорадочно вооружаться. Естественно, если десяток дней вооружаться, то однажды прозвучит выстрел. Так и случилось…

Попросив слова у председателя, Искендер спросил: "Тюркские юноши посещали своих приятелей в армянских кварталах?"

– Да, почти каждый день, – ответил Мирджалал. – Во-первых, в армянской части города было расположено реальное училище. Там же находились все государственные учреждения. Во-вторых, армянский квартал был наиболее благоустроенной частью города, поэтому мы каждый день ходили туда погулять А летом проводили вечера на бульваре…

– В котором часу начались столкновения? – снова задал вопрос Искендер.

– Вечером. Часа не помню.

– Ты говорил, что каждый вечер бывал на бульваре. Как же случилось, что в тот вечер ты остался дома? Будь в тот вечер ты на бульваре, вряд ли остался бы жив.

– Верно. Случилось так. – Мирджалал снова дёрнулся, покрутил дрожащими пальцами кончики тонких усов. – Это случилось так: я хотел уехать из Шуши, ибо отсталость, мракобесие вконец извели меня, не было никакой возможности жить свободно. Смеялись надо мной, поддевали меня за мою фуражку, блузу. Я носил трость – кипятились тюрки, прогуливался с армянкой – угрожали дашнаки… Я буквально был на пределе. Рустамбек учился вместе со мной, мы приятельствовали, прослышав, что он собрался в Баку, я решил уехать вместе с ним. Только у меня не было денег на дорогу. Мой отец имел торговлю с кочевниками. Именно в те дни он прислал мне с гор десять бурдюков овечьего сыра, я намеревался продать их: договорился с одним бакалейщиком, тот обещал прийти посмотреть. В то самое утро, когда начались столкновения, я спал на полу в своей комнате. Раздался стук в ворота. У меня была четырнадцатилетняя сестра, она вошла, сообщила, что пришёл бакалейщик. Я тотчас встал, оделся, сказал, чтоб она прибрала постель. Я собирался принять бакалейщика в этой же комнате. Спустился по лестнице, отворил ворота, впустил бакалейщика во двор. Ещё спускаясь по лестнице, я услышал какой-то хлопок, но не придал ему значения. Вошел внутрь… моя сестра лежала на полу, на её груди расплывалось пятно крови… Под подушкой у меня был браунинг. Видимо, когда сестра поднимала матрац, пистолет упал на землю, выстрелил. Пуля прошила сестру насквозь, застряла в стене. Когда в тот день, похоронив сестру, я возвращался с кладбища, стали доноситься звуки перестрелки…

Мирджалал дрожащей рукой придвинул к себе кресло, сел. Лицо его было мертвенно бледным. В комнате стояла глубокая тишина. Все были задумчивы…

*

…После того, как были выслушаны свидетели, председатель, пошептавшись с заседателями, перешёл ко второму пункту обвинения Мирджалала.

– Я знаю, что "Союз русского народа" является хулиганской организацией, – сказал Мирджалал, – и, выступая на её собрании, я имел иную цель: хотел объяснить им, что они избрали неверный путь. Как-то всё нескладно получилось. А если по честному, там была парочка красивых девушек. Я хотел им понравиться. Вы же знаете, когда я вижу девушек, я теряю голову.

Все дружно засмеялись. Председатель попытался было успокоить собравшихся, но и сам не удержался, расхохотался. Ветреность Мирджалала была известна всем, поэтому никто не стал входить в подробности, судьям вопрос был ясен. Председатель, снова пошептавшись с присяжными, дал слово прокурору.

В своей пространной речи прокурор говорил о шаткости, непоследовательности, алогичности позиции Мирджалала в политической борьбе: "Он должен был серьёзно бороться против армяно-тюркской бойни. Его пассивность в этом деле – несмываемое пятно. Видя, что обе стороны вооружаются, он должен был объединять молодёжь – и армян, и тюрок, протестовать, бить тревогу. Делал ли он подобное?! Нет! Истинная вина Мирджалала именно в этом!.."

Выдержанная в подобном духе речь прокурора продолжалась почти целый час.

Защитник же в своей речи, наоборот, говорил о том, что в мире нет совершенных людей, что, как гласит пословица, у каждой красавицы свой изъян, что следует понимать людей и прочее…

После последнего слова Мирджалала судьи отошли в угол комнаты, посовещались, в результате вынесли Мирджалалу оправдательный приговор.

Мирджалал не находил себе места от радости, шумно благодарил всех, пожимал руки товарищам. Халил, смеясь, хлопнул его по спине:

– В следующий раз, увидев девушку, головы не теряй!

– Не потеряю, не потеряю, – ответил Мирджалал и покинул комнату.

Когда перешли к заявлению Али, до сих пор казавшийся безучастным Ниязи попросил у председателя слово.

Гасангулу ещё больше вытянул длинную шею, внимательно уставился на него.

– Гасангулу, – спросил его Ниязи, – какую цель ты преследуешь, подсылая к Али старьёвщиков? Что даёт тебе это хулиганство?

Председатель попросил его подбирать выражения. Но Ниязи уже закусил удила и не мог остановиться. Прокурору и защитнику с трудом удалось его урезонить.

Суд продолжался. Гасангулу не мог ничего сказать в своё оправдание. "Ребята, ну что тут такого? Уж и пошутить нельзя", – говорил он.

Прокурор в своём выступлении обрушился на Гасангулу. Даже защитник, забыв о своей роли, накинулся на него. Все вспомнили, что Гасангулу не возвращает библиотечные книги, не платит членских взносов, не участвует в общественной работе. Его стыдили и порицали достаточно долго, затем вручили ему копию осуждающего решения. Кроме этого Гасангулу обязали попросить у Али прощения.

*

Рано утром Рустамбек встретил на улице Гулу и Халила.

Они поздоровались и какое-то время шли молча, затем Гулу, чувствуя нарочитую отстранённость Рустамбека, попрощался, ушёл.

– Рустам, какая кошка меж вами пробежала? – удивлённо спросил Халил.

Халил был душевно чистым человеком. Он не был способен проникнуть в вероломную душу Гулу, поэтому судил о нём только по его внешним проявлениям…

– Халил, – ответил Рустамбек решительно, – мне не по душе линия, которую проводит Гулу в нашем землячестве. Вечно интригует, ловчит, сеет вражду… Все эти его поступки предосудительны. Наше правление избрано общим собранием. Будь мы недостойны, нас бы не избрали. Что за надобность в этих интригах, вражде… Здесь сложилась студенческая традиция: ежегодно переизбирать часть правления за счёт новоприбывших. Опытные люди вводят в курс дела молодёжь. И успехи нашей организации определяются этим. Сегодня наше землячество имеет свои средства, библиотеку, издательский и лекторский отделы, отдел памятников старины, плюс мы открыли тюркские вечерние курсы. Издаём книги на тюркском языке. Скажи, в каком ещё университете России тюркские студенты имеют столь серьёзную организацию?

– Нигде! – решительно ответил Халил.

– И такую прекрасную организацию хотят развалить… – гневно сказал Рустамбек.

Приятели прошли ещё несколько улиц, затем Рустамбек несмело добавил:

– Ищу комнату. Там, где я сейчас живу, слишком шумно, невозможно заниматься.

Рустамбек скрыл истинную причину – он просто хотел отдалиться от Софьи.

Они прошли ещё немного, вдруг Рустамбек приметил справа на стене небольшое объявление о сдаче комнаты.

– Халил, давай посмотрим комнату, – сказал Рустамбек, прочтя объявление.

Они свернули, толкнули ворота, пройдя узким коридором, нажали на копку звонка квартиры справа. В дверях появилась крупная, дородная женщина.

– Какая комната сдаётся? – спросили они.

Хозяйка грубовато пробурчала что-то сквозь зубы, студенты последовали за ней. Прошли затхлую столовую, оказались в небольшом, тёмном коридоре…

…Рустамбек и Халил осмотрели ещё несколько квартир, но комнаты им не нравились: в одних было темно, в других – сыро. Словом, жилья по душе Рустамбеку не нашлось. Решив продолжить поиски позже, они направились в столовую.

Вдруг Халил вспомнил, что не пригласил Рустамбека на свой день рождения.

– Знаешь, Рустам, – сказал он, – хотел сказать тебе, да отчего-то запамятовал… В субботу мой день рождения.

– Нет, ты серьёзно? – весело улыбнулся Рустамбек.

– Ну, конечно, – ответил Халил.

– Хорошо, а деньги у тебя есть?

– Нет, – искренне сказал Халил. – Денег как раз нет. Но ведь каждый что-нибудь принесёт.

– Хорошо, за мной вино. Дай Бог тебе здоровья, Халил. Славно, что ты родился, давно не пил, хочу как следует надраться. Устал я штудировать Библию, быть в поиске пророков, получать проклятия за то, что хочу быть полезным народу. Напьюсь, может, забуду свои горести.

*

В "Политический комитет" вошли Фатьма ханым, Ахмед, а также оправданный студенческим судом Мирджалал. Председателем стал Салман. Приглашения разослали уже после второго заседания, а на пятом была утверждена программа. Были определены темы докладов на съезде и кандидатуры докладчиков: Салман – "Общая политика", Ахмед – "Тюрки и царский режим", Фатьма ханым – "Положение тюркских женщин", Мирджалал – "Связь с левыми партиями в России", Халил – "Царское правительство и пути борьбы с ним". На этом же заседании были рассмотрены и одобрены тезисы докладов.

По предложению Салмана были намечены меры предосторожности: на случай внезапного налёта полиции у дома, где пройдёт съезд, выставить пикеты, иметь под рукой музыкальные инструменты, чтобы представить при надобности происходящее весёлой студенческой пирушкой.

Когда впервые родилась идея проведения съезда, в правлении землячества возникли долгие дискуссии. Поначалу предлагалось, чтобы съезд обсуждал только вопросы просвещения, не затрагивая политики. Салман придерживался иной, чёткой линии: "Проблемы просвещения не могут быть решены без решения вопросов политических". Рустамбек же, напротив, призывал к осторожности: "Студенты могут быть арестованы, организация ликвидирована, в результате, кроме вреда, ничего не получим. Народ, едва вступивший на путь просвещения, не должен до времени заниматься политикой. Реакция усиливается, всякий, кто поднимает голову, ссылается в Сибирь. Какой смысл бросаться на арену борьбы в столь опасное время?"

Халил объяснял позицию Рустамбека трусостью:

– Эх, Рустамбек, – говорил он, – ты боишься собственной тени…

– Душа моя, – пытался объяснить свои опасения Рустамбек. – Я не боюсь. Нашему народу нужны поводыри, вожди, что мы выиграем, если будут арестованы люди, которые в будущем могут стать вождями? Вот что меня страшит! И ещё, если будет арестована целая группа студентов, наши перетрусят и не станут присылать сюда учиться молодёжь.

Мысли Рустамбека не нашли сторонников, ибо хотя революционное движение внешне было подавлено, но брожение росло и ширилось, охватывая массы, и было неприемлемо придерживаться сторонней позиции.

*

Халил вместе с хозяйкой накрывал на стол, когда вошёл Рустамбек с завёрнутыми в бумагу бутылками вина.

– Отнеси их в мою комнату, – сказал Халил.

Рустамбек, пройдя столовую, направился в комнату Халила. На выдвинутом вперёд письменном столе Гуламрза разрезал солёные огурцы. Тут же Парвиз открывал банки с маринованным перцем и баклажанами.

Рустамбек и Гуламрза стали относить в столовую продукты. Расставили на столе бокалы, бутылки с вином и пивом, тарелки с помидорами, огурцами, соленьями, разрезали хлеб, разложили салфетки.

Гости понемногу собирались. Парвиз занимал свою соседку, русскую студентку. Чингиз был увлечён беседой с Фатьмой ханым. Раздался звонок, вошёл Джафар, поздоровался со всеми, с порога глянул на стол, воскликнул:

– Было бы замечательно, если б хоть раз в неделю кто-нибудь из ребят рождался…–

На следующей неделе мой день рождения, – сказал Гуламрза.

– А ещё через неделю ты пригласишь нас на торжества в связи со свадьбой.

Гуламрза улыбнулся, приобнял Джафара.

– Добро пожаловать, Теймурбек! – послышалось в коридоре.

Джафар тут же пошёл встречать его. Войдя в гостиную, Теймурбек пожал ему руку, поздоровался со всеми. Чингиз и Парвиз привстали, приглашая его сесть рядом.

Вслед за Теймурбеком показалась долговязая фигура Гулу. Зачёсанные вперёд редкие волосы закрывали широкий лоб, глазёнки под тонкими бровями излучали хитрость. Длинный нос накрывал толстые усы. В руке он держал бумажный пакет.

– А где новорождённый? – спросил он, деланно улыбаясь, ещё более вытянув вперёд нос.

– Тут я! – Халил шагнул вперёд, Гулу вручил ему кулёк со сладостями.

Халил подпрыгнул, как ребёнок, затем подошёл к Фатьме ханым, опустился перед ней на колени, протягивая ей сласти. Фатьма ханым улыбнулась, покраснела, опустила руку в кулёк.

Халил угостил и собеседницу Парвиза, затем протянул кулёк Гулу. Тот хотел было, сохраняя церемонность и важность, взять конфету, но Халил со смехом отвёл руку. Все засмеялись, а Гулу не смог скрыть досады.

А гости всё прибывали. В столовой появилось ещё несколько девушек и парней. Халил познакомил их со всеми.

За обеденным столом царило особое дружелюбие. Все были веселы, раскованны. Джафар был избран тамадой, он без устали сыпал смешными анекдотами, притчами. Произнеся очередной тост в честь Халила, он сказал:

– Единственное, о чём прошу Аллаха, чтобы не лишал меня студенческой жизни, чтоб она длилась как можно дольше. – Он чуть запнулся и, глядя в лицо Халила, добавил: – Конечно, Халил – человек терпеливый, как и я, шестой год в студентах. Пожелаем Халилу сохранить это постоянство ещё на несколько лет, и мы каждый год станем отмечать дни его рождения.

Бокалы взлетели вверх, студенты чокнулись, желая, чтобы "сбылось их пожелание".

Наступила недолгая тишина, гости были заняты едой, Салман поднял голову, посмотрел на тамаду. Тот перехватил его взгляд, кивнул в знак согласия.

Салман встал, дрожащей от волнения рукой поднял бокал. Несколько секунд он стоял молча, заставив всех погрузиться в глубокое молчание. Затем осторожно опустил бокал на стол и, окинув всех внимательным взглядом, заговорил:

– Была тёмная ночь, весь народ спал, только некий юноша, проснувшись, ждал утра. Он часто вставал с постели, нетерпеливо глядя на восток, искал взглядом рассветную звезду. Не найдя её, огорчённо возвращался в постель, но сон не брал его, утомляла ночь, и он метался в ожидании рассвета… Разве состояние наших просветителей не напоминает состояние того изнывающего от бессонницы юноши? Они метались во мраке, в ожидании, но всё же не теряли надежды, искали её на Востоке. О, просветители, закончилась, наконец, власть тьмы. Вы видите рассветную звезду? (Он протянул руку в сторону Фатьмы ханым). Близок рассвет, взойдёт солнце, и его живительный луч озарит новый мир. О, надежда народа! О, наша любимая сестра! Да будет к добру твоя славная поступь!

Все дружно встали с мест, искренне пожелали Фатьме ханым добра и торжественно, под крики "Ура!", подняли бокалы.

После недолгой паузы застолье продолжилось. Тамада часто просил наполнить бокалы, произносились тосты, юноши, желая рассмешить барышень, рассказывали анекдоты.

Затем встал, попросив слова, Гулу.

Его речь была посвящена всё тому же "положению несчастного народа", он просил не отстраняться от горестей народа, пожурил молодёжь за равнодушие к его бедам, призвал оправдать возлагаемые на неё надежды. Кончил он свой тост словами: "Вся надежда нации на нас, мы должны сделать так, чтоб эти надежды оправдались. Да здравствует народ!"

Снова подняли бокалы, но искренности не было.

Рустамбек снова помрачнел. "Тоже мне, "Радетель нации", – сказал он про себя. – Хотя бы постыдился".

– Вы чем-то расстроены? – почувствовав его настроение, спросила сидевшая рядом с ним девушка.

– Когда уши слышат ложь, невозможно оставаться радостным, ибо тот, кто лжёт кому-то, считает его невеждой. Вот от этого и щемит моё сердце.

Девушка не поняла до конца его слов, но отнесла перемену в его настроении на счёт выпитого.

Снова разливалось вино, пили поименно за каждого присутствующего, некоторые пили на брудершафт. Внимание Рустамбека привлекли Гулу и Чингиз, пьющие на брудершафт, и это окончательно расстроило его. От прежнего радостного состояния не осталось и следа. Он огляделся, ощутил себя крохотным островком посреди моря: волны лжи, двуличия желают смыть и его.

– Тамада, дай мне слово, я хочу кое-то сказать, – Рустамбек поднялся с места. Лицо его было ядовито-бледно, в глазах сверкали молнии.

– Господа, знаете, для чего говорятся речи? – начал он. – Чтобы довести до окружающих мысли и убеждения человека. Благодаря речи мы воспринимаем переживания и волнения выступающего, желающего разделить их с окружающими. Слушающие его ощущают в сердцах тот же огонь, что и оратор. Но в нашей среде речи не преследуют этой цели, наши слова не есть выражение наших убеждений, напротив, это – шторы, скрывающие нашу безыдейность, прикрытие любого предательства и беспринципности. Поэтому оставим в стороне народ, нацию, – нам, чьи слова расходятся с делом, пить за них не стоит. В подобных ситуациях легковесность речей лишь подчёркивает фальшь наших сердец. Лучше возьмём бокалы и выпьем за наше реформирование. Если мы, как личности, не преобразимся, то никогда не осознаем реальности, не сможем служить народу. Да здравствуют преображённые личности! Пусть здравствуют те, в чьих сердцах горит пламя истины! Да сгинут фальсификаторы!

Тост Рустамбека произвёл тягостное впечатление.

Все стали поражённо переглядываться. Тамада знаком дал понять Рустамбеку, насколько были неуместны его слова. Обиделся Гулу. Всем было ясно, что Рустамбек имел в виду его и Теймурбека. Но нашлись и те, кто поддержал Рустамбека: Салман, Парвиз, Халил, Искендер, Каспар и соседка – русская студентка, потянулись к нему с бокалами. Рустамбек сел, девушка пожала ему руку.

– Товарищ, – сказала она. – Я полностью разделяю вашу мысль, будьте здоровы! Основа любой реформации – преображённая личность.

Слова девушки бальзамом пролились на его душу. Начисто забыв о присутствующих, он увлёкся горячей беседой с ней.

– Видите ли, – говорил он, – произнося речи, они выдают себя за защитников человечества. Все они лгуны, как только завершат учёбу, они станут рядиться в совсем иные одеяния. Ради благосостояния станут танцевать под хозяйскую музыку.

Рустамбек опустил голову и не произнёс больше ни слова. Все вставали, постепенно переходили в гостиную. Скоро столовая совершенно опустела. Рустамбек осторожно поднял голову. Окинул мрачным взглядом комнату, поднялся, приблизился к двери гостиной. Там чарующе звучал тар, хлопали в ладоши. Парвиз танцевал "Терекеме". Все были радостны и беззаботны.

Какое-то время Рустамбек глядел на это веселье, затем спросил себя: "Отчего я не могу быть весёлым?" Сжалось сердце, охватило чувство одиночества. "Все бегут от меня, никто меня не понимает!.. Я одинок! Я несчастен…"

Ему хотелось плакать. Вдруг он резко повернулся, направился к выходу. Молча, ни с кем не попрощавшись, взял пальто, вышел.

*

Рустамбек вытащил ключ, хотел вставить его в скважину замка, но это ему не удалось. Задумчиво постоял, снова безуспешно попытался отпереть входную дверь. Тогда он постучал ключом в дверь, прислушался, нажать на кнопку звонка ему не приходило в голову

– Кто там? – раздался за дверью приглушённый голос.

– Это я, – бессмысленно улыбаясь, надтреснутым голосом сказал Рустамбек. Дверь отворилась. Покачиваясь, словно после тяжёлого, изнуряющего труда, Рустамбек ввалился в коридор. Софья Сергеевна вошла в свою спальню, прикрыла за собой дверь.

– Заприте входную дверь, потушите свет в коридоре, – донёсся из спальни её голос.

Рустамбек подошёл к спальне, нажал на ручку – дверь была заперта.

– Софья Сергеевна! Софья Сергеевна!

Ответа не последовало.

– Софья Сергеевна! Софья Сергеевна! – уже со стоном в голосе позвал он.

– Слушаю вас.

– Прошу вас, вы только откройте на минуту дверь.

– Сейчас из клуба вернётся мой муж, идите спать.

Рустамбек прислонился к двери. Его мутило, кружилась голова.

– Прошу вас, – с мольбой в голосе попросил он. – Откройте, я скажу вам только два слова.

– Ради Бога, идите спать! Из-за вас я попаду в беду! – настойчиво и чуть сердито повторила она.

– Откройте на минутку, потом я сразу уйду.

– Не входите, я ещё не одета, – видимо, убедившись, что он не уйдёт, она отворила дверь, затем быстро юркнула в постель, накрывшись с головой одеялом.

Подождав немного, Рустамбек вошёл в комнату. Лампада, горящая перед иконой, едва освещала всё вокруг. Тишина и полумрак придавали комнате схожесть с кельей. Оскорблённое достоинство Рустамбека забылось в тишине этого полумрака. Со слезами на глазах Рустамбек опустился на колени у кровати, будто кающийся грешник перед святыней.

– Я всегда ощущал своё одиночество, – в его голосе звучали стон и жалоба. – В этот вечер я понял, что оно правит нами. Все отвернулись от меня, я остался на арене жизни один. – От жалости к самому себе он всхлипнул. – И нет ни одного истинного друга, кто протянул бы мне руку… Вся моя надежда на вас, открывая вам душу, я чувствую облегчение.

– Что вы хотите сказать?.. – рассерженно прервала его Софья. – Вы пьяны, причём очень. Богом прошу, вставайте, идите спать.

Рустамбек, прижавшись головой к кровати, погрузился в молчание. Его глаза снова налились слезами, он поднял голову.

– Вы видите мои слёзы? – проговорил он.

– Вижу!.. Идите спать, завтра поговорим! Скорее, муж вот-вот вернётся.

Рустамбек приподнялся.

– Прощайте, – сказал он, – я не знал о вашем непостоянстве. В эту ночь довелось узнать и это.

Он с горечью покинул комнату. В душе он ждал от Софьи ласки и утешения. Взамен ему досталось унижение. Что-то надломилось в его отношении к ней. Теперь ему не на что было надеяться. Опечаленный и опустошённый, он прошёл в свою комнату. Сказал сам себе: "Я ненавижу всех, ибо все ненавидят меня. Лучше отстраниться ото всех…"

*

У входа в театр Дворянского собрания, где продавались билеты на Мусульманский благотворительный вечер, толпился народ. Красочные афиши, объявления в газетах и воспоминания о прошлогоднем вечере привлекли сюда множество киевлян. Бахрам, нарядившийся в лезгина, помогал Теймурбеку продавать билеты.

Рустамбек, Софья Сергеевна и её супруг, пробившись сквозь толпу, сдали в гардероб верхнюю одежду. Софья Сергеевна окинула Рустамбека удовлетворённым взглядом. Он был одет на манер анатолийских турок. Красная феска, красный шёлковый кушак, расшитый арахалук очень шли ему.

Восторг Софьи Сергеевны вызвало украшенное в восточном стиле фойе. В центре его был разбит небольшой, сделанный на арабский манер, шатёр, за ним раскинулся восточный базар. У входа на базар сидел, напевая касыду, длинноволосый дервиш. Тюркские студенты в различных национальных нарядах выглядели особенно живописно на фоне европейски одетых зрителей.

Рустамбек, слившись с толпой, отошёл от Софьи.…

Обойдя фойе, Софья Сергеевна решила осмотреть объявленный в программе гарем. Она обратилась к Ахмеду, облачённому в узбекский халат:

– Простите, вы можете показать нам гарем?

Ахмед, часто закатывая на ходу рукава халата, проводил их к гарему.

В специально отведённой комнате, на обитом шёлком троне, откинувшись на атласные подушки, покуривая кальян, восседал паша – Джафар, в огромном тюрбане и шёлковой мантии, перехваченной широким кушаком. Перед троном, на шёлковом матрасе, откинувшись на разноцветные подушечки, возлежала Катя. Она была одета в красные шёлковые шальвары. Тонкий, с бахромой кушак стягивал её гибкий стан. Белая чалма приятно оттеняла чёрные кудри. Рядом сидело ещё несколько девушек в восточных нарядах. Оджагверди в качестве смотрителя гарема разносил кофе.

Как только зрители заполняли комнату, по знаку паши звучала музыка, и одна из девушек пускалась в пляс.

Софья Сергеевна восхитилась танцем Кати, исполнявшей "Джейраны", и хотела дождаться следующего номера. Но вышедший к зрителям служитель, Гуламрза, сказал:–

Господа, ввиду того, что комната небольшая, просим дать возможность посетить гарем и другим гостям. Убедительно просим вас освободить гарем! Таково повеление нашего паши.

Софья Сергеевна и её муж вышли из гарема.

– Что ещё в программе? – спросил Софью супруг, когда они покинули гарем.

– Концерт. Затем на сцене покажут восточную свадьбу и представление "Восточный сон". В конце – танцы.

Софья Сергеевна и её муж вошли в зал, заняли свои места…

А на сцене разыгрывалось театрализованное представление "Восточный сон".

…Закат окрасил край неба в густо красный, почти барбарисовый цвет, на фоне кипарисов вонзалась в небо стрела минарета. У прохладного фонтана, опираясь на шёлковую подушку, полулежал погружённый в раздумья паша. Вдруг из-за кипарисов появилась девушка. Истинно восточная красавица! Ожившая мечта! Она настолько нежна и изящна, что может, подобно кашмирскому платку, проскользнуть сквозь колечко! Паша медленно приподнялся и сказал проникновенным голосом: "Подойди, подойди, моя красавица…" И тут же упал, теряя сознание.

Занавес опустился. Аплодисменты потрясли зал. Воспользовавшись антрактом, всё ещё стоящий у входа Рустамбек, быстро прошёл в партер, вручил Софье цветы.

*

Со стуком закрылась входная дверь. Рустамбек заинтересованно вышел в коридор. Софья Сергеевна была ещё там.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, Рустамбек! – сказала Софья Сергеевна.

– Кто-то ушёл?

– Мой муж.

– А почему столь рано?

– У него какие-то дела на рынке.

Рустамбек замялся.

– Вы чем-то заняты? – спросила Софья.

В ответ Рустамбек распахнул дверь своей комнаты, показал в сторону письменного стола. Хозяйка, не поняв, вошла в комнату, направилась к столу. Желая объяснить, что собирается заниматься, Рустамбек показал на книгу.

– Ах!.. А я-то думала, вы на что-то намекаете.

Рустамбек засмеялся.

Наступило молчание. Рустамбек хотел сказать ещё что-то, но биение сердца не дало ему это сделать. Наконец он собрался с духом.

– Софья Сергеевна! Я должен сообщить вам… Я переезжаю.

Софья Сергеевна оторопело посмотрела на него, так, будто по её венам пропустили электрический ток.

– Переезжаете? Очень хорошо, – произнесла она.

Софья не сразу осознала остроту услышанного. Ноющая боль разлилась по сердцу.

– Куда вы переезжаете? – спросила она дрожащим голосом. За этим вопросом, разумеется, скрывалось множество других вопросов: "Отчего вы переезжаете? Обиделись ли на меня?" Но она не осмелилась их задать.

Рустамбек ощутил её состояние, ему стало жаль её.

– Софья Сергеевна, – сказал он, стараясь не выдать собственного смятения. – Когда я переехал к вам, я испытывал к вашей молодой семье безграничное уважение. Видя вас рядом с вашим супругом, я питал к вам самые чистые чувства. Однако это длилось недолго. Вместо них в мою душу проникли чёрные мысли, и чистота была утеряна. К счастью, я быстро взял себя в руки. Меня мучила совесть. Она не давала мне покоя ни днём, ни ночью. Я вступил в борьбу со своей страстью и, казалось, одержал победу. Но, встречаясь с вами лицом к лицу, ощущал, что вновь запутываюсь в сетях страстей. Покой был нарушен, дух мой подавлен. Ничто не вывело меня на путь спасения, я назвал вас сестрой, но не смог глядеть на вас глазами брата… В конце концов я просто устал от борьбы. У меня остался единственный выход, на днях я воспользуюсь им – перееду…

С замиранием сердца Софья слушала юношу. Вдруг её душу охватила нежданная радость, казалось, наконец, её тело освободилась от тяжкого груза. Мягкая улыбка осветила её алые губы. Софья хотела шагнуть вперёд, обнять Рустамбека, поцеловать его, но робость удержала её. Закрыв руками влажные глаза, она выскользнула из комнаты…

…Фаэтон уже был у ворот. Рустамбек передал чемоданы горничной.

– Отнеси в фаэтон. Затем возьми корзину с книгами, пусть фаэтонщик поставит её под ноги.

Горничная ушла. Осталось попрощаться с Софьей. Он постучался в дверь гостиной.

– Софья Сергеевна! Можно войти?

– Пожалуйста, – тотчас ответила Софья Сергеевна.

Рустамбек вошёл в гостиную.

Щёки Софьи Сергеевны были влажными, в глазах залегла глубокая печаль.

– Видимо, переезжаете? – спросила она.

– Да.

– Счастливо вам! – сказала Софья, опустив голову.

– Прощайте! – решительным голосом произнёс Рустамбек, протягивая руку.

Не поднимая глаз, Софья Сергеевна подала ему руку.

Садясь в фаэтон, Рустамбек посмотрел наверх: прижавшись к окну, Софья плакала.

ЮСИФ ВЕЗИР ЧЕМЕНЗЕМИНЛИ

Перевод Азера Мустафазаде

Литературный Азербайджан.- 2019.- № 3.-С.10-52.