РАЗМЫШЛЕНИЯ В СВЯЗИ С СОБСТВЕННЫМ ДЕВЯНОСТОЛЕТИЕМ

Есть азербайджанская поговорка: «Səksən, doxsan – birgunvarsan, birgun yoxsan», подстрочный перевод утрачивает некую ауру: «Восемьдесят, девяносто, день (однажды) – ты есть, день – тебя нет…» И я как-то сочинил что-то вроде афоризма: «Когда живёшь – во всём ищешь смысл, когда проживаешь – во всём видишь бессмыслицу», но с некоторых пор добавляю в него долю оптимизма: «… но лучше жить, ища во всём смысл».

За шесть десятков лет сочинительства (член Союза писателей СССР-России с 1959 года!) я прожил также и жизни своих героев, ибо в каждом вымышленном современном или реальном историческом персонаже есть и я со своим, казалось бы, врождённым, чувством справедливости, духом протеста против фальши, убеждённый, что самый великий грех – это заставлять язык врать, приучать язык ко лжи.

Лишь после пяти изданных книг на азербайджанском, когда в Баку отклонили первый мой роман: «Забирай и никому не показывай!», я понял, что истинное сочинительство – это когда душа до пределов наполнена тем, с чем мириться нельзя, но и не можешь не выговориться, – в этой мысли ничего нового нет, но каждый реализует её по-своему, избавляясь через письмо.

И так до следующего накопления в душе нетерпимого и – чтобы избавиться!

Выговорить из чувства самоуважения к себе, что я не слепой, всё вижу и понимаю, не хочу закрывать глаза, не терплю, презираю и открыто о том заявляю легально.

И частая полемика с самим собой, перо непримиримо, а жизнь моя протекает в рамках общепринятых норм, я конформист, однако, не поддакивающий ни при каких обстоятельствах злу, но нет и не может быть никакого компромисса в творчестве.

Первый роман («Магомед, Мамед, Мамиш», 1975) – это и первый опыт самоперевода отвергнутого оригинала, и хотелось в национальной стилистике подчеркнуть переводной характер произведения, не желая представлять его сочинением русского писателя, каковым себя субъективно не ощущал, и критика в прессе по-разному определяла мой статус: азербайджанский писатель, обтекаемое: двуязычный, длинное: азербайджанский писатель, пищущий по-русски, даже русский.

Ведь большинство моих романов существует на русском, за исключением «Фатального Фатали» (на русском 1983, 27 п.л., на азербайджанском кириллицей 1986, 43 п.л., и латиницей«Fətəli fəthi»), но тут у меня иной опыт самоперевода: с русского на азербайджанский, более сложный, ибо в процессе работы приходилось пересаживать произведение из почвы русской художественной традиции на почву азербайджанскую, ощутил диктат читателя, языка, и чтобы не звучало как перевод с русского, а как оригинальное, а не переводное, чего в первом опыте самоперевода я

как раз добивался.

Работа с двумя языками: то ты один, а то вас двое, и оба, случается, не понимают друг друга. В моём случае – это стихия с взаимопереходами языков, некая раздвоенность при единстве. А в тексте – точно единый поток двух языков, слышимого и скрытого.

Но что есть родной язык? На котором думаешь? Верно, но недостаточно. На котором видишь сны? Но во сне, случается, говоришь на языке, который тебе неведом: однажды шпарил, удивляясь знанию, на армянском! На котором легче изъясняешься с любимой?.. А вот мой ответ: Родной тот, который не помнишь, когда впервые услышал. Не помню, когда услышал первое слово ни на русском, ни на азербайджанском: дома только на нашем, а в коридоре, выйдя за дверь, и далее – господствовала речь русская.

С годами уразумел, что Москва явилась для меня в некотором роде подпольем, где я, несвободный в пределах республики, был относительно свободен в пространстве страны, и, вооружённый родным русским словом, мог творить, – иначе б не увидел свет ни один мой роман!.. А наличие на азербайджанском, помимо русского, «Фатального Фатали», выпущенного сначала кириллицей, потом латиницей (2016), – это везение, стечение обстоятельств, единственный мой роман, существующий на двух родных языках.

Признаюсь, ныне явно ощутимое завоевание суверенного существования – это интенсивное развитие азербайджанского языка, он стал сочен, метафоричен, богат всеми тонкостями и нюансами в познании человека, мира, вселенной, – это поистине чудо наблюдается не только в поэзии и прозе, но и в эссеистике, публицистике, в целом, журналистике, и требуется дерзость, чтобы тягаться с этим уровнем, выйти на него.

… Мой герой Мамиш, – годы-то советские, хотя мало что изменилось, думает одно, правдолюб, и стоило ему чуть-чуть заикнуться, – боже, что с ним стало!..

«… Мамиш спешит.

Не угонишься за ним.

"Надо, непременно надо!"

Вдруг остановился, поднял голову и неотрывно смотрит на низко бегущие хмурые облака, гонимые северным ветром. Случайная крупная холодная капля обожгла висок, а тучи бегут и бегут. И впечатление, что угловой дом, похожий на старый, но все еще крепкий корабль, стремительно несется по вспыльчивому Каспию и отвисшие клочья туч цепляются за телевизионные антенны.

Идет и идет. Ветер сорвал с петель оконную раму, осколки стекла посыпались на улицу. Лето, а какой злой ветер!..

Запахло шашлыком. Шашлык и вправду ждать не любит. Он вкусен, когда только что снят с красноглазых углей, обжигает пальцы. Но запах обманчив: то ли барашек на вертеле, то ли осла клеймят».

На национальном материале – но о всей стране… И прошагал роман по всему миру!.. Из поздних разумений: цензура пропускала острые вещи «нерусских русских», ведь «все эти безобразия творятся не у нас, а там у них», а для русской реальности – правда лишь дозированная, от сих до сих, тонкий ручеёк в мощном потоке неправды, ибо любая маломальская правда – уже антисоветчина.

А вот и второй мой роман, который стал писать уже по-русски, понимая, что и его в республике отвергнут, и снова «о [моей] жизни, уже однажды прожитой» в 19 веке моим историческим персонажем Фатали, под чьими погонами чиновника-подполковника в Кавказском наместничестве в Тифлисе билось сердце противника колониальной политики царизма («Неизбежность», 1981), а заодно протащить и утвердить важную параллельную сюжетную линию движения Шамиля, борца против российской экспансии, с кого (когда писал роман) так и не было снято обвинение в ненависти к русскому народу, антирусизме.

И три этапа жизни Фатали, фигуры, неизбежной в своём появлении в условиях деспотии: иллюзии юности, их нескончаемый кризис, вспыхнувшая вдруг скоротечная надежда в пятидесятых – смерть деспота, а ведь всем в империи казалось, что трудно обмануть звезды, предсказавшие уничтожение тирании; а в конце жизни – крах, беспросветный мрак семидесятых годов.

Прожил я и жизнь двух бывших друзей-антиподов, героев романа «Доктор N» (1996) Наримана Нариманова и Мамед-Эмина Расулзаде.

Первый утвердил в Азербайджане под защитой красных штыков Советскую власть, а потом, за месяц до загадочной смерти в 1925-м, но сталинский след явственно заметен, прозревший – понял, что никакого социализма нет, а есть деспотическое государство, именуемое СССР, чьим первым президентом был (одним из четырёх Председателей ВЦИК), и парадокс: похоронен у стен – не в стене – Кремля.

Второй, чью жизнь тоже пропустил через себя, учредил первую недолговечную демократическую Азербайджанскую республику, и все последующие годы прожил вне родины с постоянной тоской о ней, в эмиграции, а ныне – в Стамбуле.

«…Наримана давно нет, Кобы-Сталина тоже, умер в день, когда в Турции праздновалось пятисотлетие завоевания Константинополя, ставшего Стамбулом, Ислам бол, или Много ислама, Мамед-Эмин пишет воспоминания о своем давнем спасителе, которого прежде не раз спасал сам, кто мог знать, кого спасал? А потом бежал от него, – записки пространные, договорился с газетой Дюнья (Мир), из номера в номер будут печатать, – о величайшем тиране всех времен и народов, плюс демагоге, диктаторе, террористе-казнокраде, императоре, достойнейшем потомке всех прошлых неронов и чингисханов. Еще о чертах его духовной физиономии: мстительный и вероломный, завистливый и лицемерный, наглый и хвастливый, упрямый... – скоро, чувствует Мамед-Эмин, и его самого не будет. Одно лишь близкое существо полька Лильяна, его Лейла. Поймал бакинскую волну, родные звуки: и речь, и музыка Узеирбека. Мамед Эмин вычеркнут из памяти народа, кто о нем знает? Впрочем, вычеркнут и Нариман, объявленный... – о, гримасы истории: Нариман, который трубил о братстве наций, поддакивая лицемерным вождям, – и националист?! Возглавлявший, как о том кричали со всех трибун, власть трудящихся, и – враг трудового народа?.. Волна, на которой только что звучал божественный голос Бюль-Бюля (газель Низами Без тебя), и стамбульская квартира была залита щемящей мелодией, она плыла над огромным городом, самым красивым в мире, вдруг заглохла, пошли хрипы-помехи, мешанина чужих речей, а потом гнетущая тревожная тишина. Узнать бы про Наримана… По деяниям быть тебе, Нариман, в аду, но помыслы твои были чисты и искренни, и потому блаженствуешь, надеюсь, в раю. Мой путь, как ты видишь, привел к тупику, но и твой не вывел на светлую дорогу. Хоть изредка поглядываешь на земные дела, Нариман?..».

И – кораническое повествование «Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина» (2003) о мекканском пророке Мухаммеде, кому был ниспослан Коран с заглавной в нём мыслью утвердить преемственность ислама с иудаизмом и христианством:

«Воистину, ниспосланное [Коран] – Писание!» «То, что Мы тебе явили, – истинно подтверждает истинность того, что прежде являли» (Тору-Таврат и Евангелие-Инджиль). «Ниспослал Бог тебе Истину, чтоб истинность того, что прежде до тебя было Им ниспослано, подтвердить». «И эта Книга, что тебе Мы ниспослали, на пророчество благословив, подтверждает истинность ниспосланного ранее».

И добавлено, что Коран ниспосылается также «для охраны [книг]», а следом призыв Бога, обращённый к монотеистам, опережать друг друга в совершении благих дел: «Всякому из вас Мы устроили дорогу веры, праведный дав путь. Если б захотел Бог, сделал бы вас народом Он единым, чтоб испытать на верность вас всему тому, что даровал Он вам. Старайтесь же опередить друг друга в праведных делах. К Богу – конечный ваш возврат, и сообщит Он вам, в чём разногласили!».

А двигатель моего вот уже почти тридцатилетнего интереса к Корану, с одной стороны, защитить его – косвенно, подтекстово, всем духом произведения – от немусульман, порой в фанатическом рвении прилюдно сжигающих Коран, а с другой, активно противостоять – в образах и картинах – фанатикам-мусульманам или исламским экстремистам, которые превращают Коран в орудие убийств «неверных».

… Долгие годы мне не давали покоя и жаждали выговориться трагические судьбы двух моих близких поэтов: Самеда Вургуна и Назыма Хикмета, пока я не решился написать о них в жанре развёрнутого эссе-очерка: «Поэт, как рано постарел ты…» и «Страна моя в инфаркте моего сердца» («Минувшее – навстречу», 2009).

Разные трагедии: у первого – муки, что предал собратьев по перу, и мои руки жгли архивные листки стенограммы выступления Самеда Вургуна на Секретариате ССП от 26 ноября 1937-го: вёл активную «борьбу с двурушниками, предателями, которые были в ССП Азербайджана и хотели разрушить нашу счастливую жизнь… Нам удалось ещё приблизительно за восемь месяцев или за год до выявления у нас врагов органами НКВД разоблачить…» – называется много имён, в числе которых выдающийся поэт и драматург Гусейн Джавид, и друг-ровесник Мюшфиг. «Тов. Багиров [азербайджанский Сталин + Берия] с присущим ему вниманием и чуткостью слушал меня четыре часа. Очень понравилась ему моя критика, и он сказал: – Ты ещё покрепче бей этих людей…»

Впервые я увидел Самеда Вургуна, блистающего, по-мужски красивого, быстрого в движениях, с пышной шевелюрой – в 1950-м, когда он приехал на встречу со студентами в клуб общежития МГУ на Стромынке в дни Декады азербайджанской литературы и искусства в Москве. Поэт без устали, молодо и артистично читал стихи, глаза его лучились – то было время его беспримерной славы, недавно прилетел из Лондона, куда ездил с Фадеевым и Симоновым (помните? знали наизусть: Мой друг Самед Вургун, Баку /Покинув, прибыл в Лондон. /Бывает так: большевику /Вдруг надо съездить к лордам…)

Ты, говорят, счастливый самый, Хотя всю жизнь ты горем сыт… (перевод К. Симонова)…

Потом, когда развенчали культ, он за год вдруг постарел и выглядел в свои пятьдесят лет восьмидесятилетним стариком и вскоре умер от рака

И в том же 1956-м застрелился Фадеев, незадолго до этого он писал в связи с «разоблачением» так называемых «космополитов, а попросту – евреев: «Я думал, что стою на посту у Красного знамени, а стоял около нужника»… И Вургуну было от чего съедать нутро, воскликнув в безысходности, ибо ничего уже не поправить: Поэт, как рано постарел ты!.. Выскажу гипотезу: не умер бы от скоротечного рака – непременно б ушёл сам, последовав примеру Фадеева.

А боль Назыма Хикмета – иного свойства, не этического, и они с Вургуном оказались в одной обойме чисто случайно, и лучше, чем сам турецкий поэт не скажет о себе как изгнаннике:

Страна моя, страна моя, страна моя, / На дорогах твоих я не износил своих башмаков… / Мои стихи выходят на языках чужих, /А в Турции моей на моём родном под запретом… / Страна моя… / ты сейчас в сединах моих волос, /в инфаркте моего сердца, в морщинах моего лба… – или, как звучат по-турецки, как и все предыдущие строки – мягче, теплее, сочнее: Сен шимди йалныз сачымын акында, инфарктында йурегимин.

Но – довольно грустного в преддверии «волшебного», как назвал кто-то невзначай мою юбилейную дату: сказанное в книгах, тем более я назвал не все свои романы, и смышлёный читатель, надеюсь, это запросто уловит и поймёт, тем более все произведения живут давно своей жизнью и не утрачивают, думаю, своей актуальности.

И вот уже который год я пытаюсь постичь-проникнуть в миры своих героев романа «Дальние дистанции короткого пути»: москвича азербайджанского Микаила МамедОвича, разлучённого с родиной, дружного, как и я, с пером-словом, он намного моложе меня, и бакинского азербайджанца Каляма, это собственное имя, из редких, – слово, взятое, как и многие имена азербайджанцев, из Корана, и Калям пытается реализовать в полной мере смысл своего имении как «Божественного Пера», данного нам не забавы ради, а чтобы сказать не просто правду, а правду большую.

Так бы, пожалуй, я написал в аннотации к роману, если успею его завершить, а уже текст существует в объёме пятисот с лишним компьютерных страниц, и дело упирается в финал, тут у меня есть смешная присказка: «Əsəri finallamaq – kəhər atı nallamaq», то бишь: «Найти финал – как подковать скакуна».

Москва – Иерусалим.

Январь, 2019.

Дорогой Чингиз Гасанович! Искренне желаем Вам творческих удач и

надеемся на дальнейшее сотрудничество. Коллектив «Л.А.»

ЧИНГИЗ ГУСЕЙНОВ

Литературный Азербайджан.-2019.- № 4.-С.40-44