РАССКАЗЫ

Идеальное место для бойни

Ныне чёрный корабль на священное море ниспустим,

Сильных гребцов изберём, на корабль гекатомбу1 поставим.

"Илиада"

Гомер

– Профессор, здесь лежат ноги, – раздался испуганный голос снизу.

– Чьи ноги?

– Не знаю… женские… в белых тапочках…

Когда на поляне появилась группа крепких молодых парней, я уже успела отползти за кусты можжевельника.

"Интересно, кто из них профессор?"

Парни были в одинаковых, цвета хаки, шортах, рубашках "милитари" и панамах, надвинутых на глаза.

– Где ноги?

– Вот здесь лежали ноги… в кедах, – долговязый парень с длинным носом не отрывал растерянного взгляда от земли.

Последним на холм поднялся мужчина лет пятидесяти. Короткая стрижка, очки в тонкой оправе, прикрывающие еле заметный шрам, рассекающий левую бровь, джинсы, темная плотная майка с рукавами, модные кроссовки. Он был похож на стильную птицу из редкой породы высоко летающих пернатых. Почему-то вспомнилось: "берегите людей, похожих на птиц".

– Так, где тут артефакт, который поверг вас в шок? – спросил он, задыхаясь от быстрой ходьбы.

"Профессор… поисковая партия. Геологи, археологи?"

– Ему всегда что-то мерещится.

– Мечтает встретить Азыхантропа…

– А тут Азыхантропица.

Парни дружно загоготали.

– Вот ромашки… примяты, – заикаясь, уточнил долговязый парень.

– Да, здесь кто-то был, – озадаченно произнес профессор, внимательно рассматривая следы, – ребята, проверьте кустарники. На острове – чужие.

…В жизни не видела ничего фантастичнее, чем этот остров. Зеленые пространства и море. И ни одной живой души. Только любопытные чайки, и этот удивленный кролик у моих ног – застыл, дрожа от страха. И вдруг помчался в своем великолепном беге, только уши мелькали среди ромашек. Полчаса назад наша лодка причалила к берегу. Был хороший день для съемок, и мы похвалили себя за то, что отважились на этот вояж. С утра поднялся ветер, он застал нас в Алятах, и тамошние рыбаки не советовали выходить в море. Мы видели, как они спешно собирали сети и расходились по домам. Но старый лодочник, усмехнувшись, сказал, что у ветров скоро будет пересменка: южный ветер уже уходит, а Хазри еще в пути: и между ними будет затишье часа на два, и если мы хотим, он берется в это "окно" отвезти нас на Гюлли. Конечно, мы захотели, нам для сюжета нужна была колония чаек.

– Вот бы здесь пожить, – мечтательно сказал оператор.

– Да, только вот ларька пивного нет, – мрачно заметил лодочник.

– А вы точно знаете, что здесь есть гнездовья? – спросил режиссер, оглядываясь вокруг.

– Раньше я работал егерем на этих островах, гнездовья на другом берегу, километра два придется пройти пешком.

– О, мои несчастные ноги, я пас, подожду вас здесь.

– Не страшно остаться одной? – забеспокоился режиссер.

– А чего бояться, – ухмыльнулся лодочник, – здесь никого, кроме ханым, не будет.

Мужчины, нагруженные аппаратурой, резво зашагали за лодочником, а я осталась отдыхать на поляне. Одна в волшебном мире, лежала на спине, глядя в огромное небо. Так выглядит, наверное, рай. Вот бы поселиться здесь…

…Услышав "осмотрите кустарники", я поднялась во весь рост. Застывшие позы. Распахнутые в удивлении глаза. Первым пришел в себя профессор.

– А я вас узнал, что вы здесь делаете одна?

– Я не одна, моя группа снимает гнездовья чаек на том конце острова, а я изучаю этот библейский мир, – вздохнув с облегчением, улыбнулась, – я тоже узнала вас, профессор.

…В советской научной иерархии палеонтолог Дамиров не занимал первых мест, он даже не был академиком. И не потому, что для столь высокого звания не хватало научных трудов.

Труды были, и открытия мирового значения – тоже. Его "Гиппариновая фауна", за которую он получил доктора наук, защищая кандидатскую диссертацию, стала мировым биологическим бестселлером. А доисторический "неандерталец" из Азыха благодаря его изысканиям получил в науке мировое гражданство. Дамиров был признанным международным экспертом по различным разделам палеонтологии, антропологии и генетики. Но в своем отечестве ему как-то не везло. Почему?…

– Если не тайна, профессор, что вы делаете на Гюлли?

Ученый объяснил, что привез сюда своих студентов. Эти острова дают богатый материал исследователям. Завтра начнутся раскопки, а пока он отправил ребят к скалам ставить палатки для ночлега.

– Можно задать вам не совсем деликатный вопрос, – спросила я, когда мы остались одни,– почему вы не подаете на академика? Вы ведь настоящий ученый.

– Настоящий ученый СССР должен совершить восхождение на три уровня, – с улыбкой начал Дамиров, – стать кандидатом наук, стать доктором наук, стать гражданином США. Не хочу подниматься на третий уровень. А надо бы?

– Нет, конечно, Азыхантропа жалко. Без вас он не получил бы мирового гражданства.

– Аха-ха-ха… давно хотел познакомиться, – сказал Дамиров, – я ведь не пропускаю ни одной вашей программы. У вас прекрасная манера разговаривать, чуть придерживая дыхание... приглушая слова, вы создаете особую атмосферу общения, словно беседуете только со мной. Наедине со мной, как сейчас. И чудесный тембр голоса. "Ах, если бы то лето повторилось"...

– … "и ваша дача была бы по соседству с нашей…". Почему вы вспомнили Мушфига? Мечтаете о даче на Гюлли? Как раз сейчас и я думала об этом.

Дамиров ответил не сразу, будто прислушиваясь к шуму прибоя, который усилил внезапно возникший ветер. Лицо его сделалось серьезным, и шрам, рассекающий левую бровь, заметно побелел от видимого напряжения.

– Хочу вам кое-что показать, – наконец сказал он, – хотите посмотреть?

– Еще как!

– Это недалеко… прямо под вами. Вообще-то дам в такие места не водят, – он еще колебался.

– На острове есть неприличные места? – весело удивилась.

– Боюсь, вы пожалеете…

– Профессор, – сказала я с укоризной, – я не дама… я – телевизионный журналист… из породы непуганых баранов.

…По отвесному склону, еле удерживаясь на ногах – не за что было ухватиться – мы спустились к подножию холма. Лаз, к которому подвел профессор, был закрыт валуном, но он сдвинул его с места. С трудом протиснувшись в узкий проход, мы словно провалились в щель времени. Тьма, холод, как в Постойной яме, чавкающая грязь под ногами.

– Где мы? – меня охватило тревожное беспокойство.

Дамиров включил фонарик.

– Вот…

Трудно описать это "вот" – все оттенки смущения, страха, и какой-то отчаянной гордости…

– Что это?! – спросила я шепотом, не желая поддаваться страху, но ничего с собой не могла сделать.

В застывшей вулканической брекчии луч высветил огромную груду костей, целое скопище скелетов.

– Что за гекатомба?

– Останки …

– Чьи?

– Человеческие… я обнаружил их не так давно. Вначале не поверил себе, подумал, что ошибся, что это кости джейранов. Я так хотел ошибиться. Но подойдя ближе, ужаснулся. Обратите внимание, все скелеты без голов…

– Без голов … – повторила я в прострации, – да, голов нет…

Безотчетный страх охватил меня, к горлу подступила тошнота, – это доисторические люди?

– Они погибли лет пятьдесят назад.

– Как вы определили время смерти?

– Это несложно, – усмехнулся Дамиров, – если мы определяем возраст в пятьдесят тысяч лет, то пятьдесят – для нас не проблема.

– Значит, это случилось в тридцатых годах? Вы думаете, что Мушфиг здесь? – я качнулась, почувствовав, как душа бесшумно уходит в пятки, а за ней оседает тело.

Дамиров бросился на помощь, уронив фонарь. Свет погас. Приобняв меня за плечи одной рукой, он шарил по земле другой, чтобы найти светильник.

– Сейчас…сейчас…вы только не волнуйтесь, пожалуйста, ну, дурак же…

Видимо, на какое-то мгновение я потеряла сознание, потому что в темноте увидела скорбную голову поэта Мушфига с пришпиленной к горлу табличкой "№ 11903".

Голова летала над грудой скелетов. Подумалось: "Ищет своё тело!"

– Вы вся дрожите.

– Хочу выйти отсюда, – прошептала я, – боюсь мертвых...

– Бояться надо живых, – он бережно, под локоть, почти вынес меня из расщелины.

…Боже, все на месте. Солнце, воздух, легкий и свежий, море, шум прибоя, остров. Мы стояли на пригорке, прислонившись к теплому склону холма.

– Простите, что я втянул вас в эту историю…

– Что это было?!

– Идеальное место для массовой бойни. Остров необитаемый, кричи не кричи, выстрелов никто не услышит: кругом море, а до города далеко.

– Почему вы думаете, что это расстрел, в телах были пули?

– Нет, но я нашел один скелет с головой, простреленной в затылок, и понял, в чем дело.

– Кто они: мужчины, женщины, дети?

– Нет, только мужчины от тридцати до пятидесяти пяти лет примерно…

– Расстрелянное поколение, – от потрясения я присела на камень, Дамиров опустился рядом.

– Кто-нибудь знает о вашей находке? Это ведь не простая находка?

– Конечно, я не собирался замалчивать, хотя такие советы звучали от разумных людей. Я сразу сделал сообщение на научном совете.

– И…

– Со мной беседовали серьезные люди.

– Что их интересовало?

– Источники информации. Они беспокоились, что я имею доступ к секретным документам. Я их разуверил. Им было важно знать, какие факты мне стали известны, а главное, что я собираюсь с этим делать…

– И все? А как насчет общественности, должна она знать о таком открытии?

– Общественность не стоит беспокоить, сказали веско: какие расстрелы, где пули? А если и были, может, где-то в другом месте, а здесь только прятали концы в кратер.

– А родные?

– Еще меня спросили: "Вы знаете, кто эти люди? Может, их завезли из другой страны?" – он тяжело замолчал.

– Скажите, профессор, вы не боялись, что ваша находка может принести вам неприятности, ведь эти секреты хранят до сих пор, хотя современные чекисты не имеют к ним никакого отношения?

– Не боялся, и делал это осознанно, видимо, накопилось во мне…

После долгой паузы.

– На протяжении всей моей жизни кто-то из моих родных обязательно упирался во власть. Неудачно упирался… моя тетя – племянница Нариманова, так вот, когда в 30-х боролись с "наримановщиной", сослали всех ее родственников, мои родители тоже ждали ареста, но пронесло. В 1952 году я окончил мединститут, и нас с братом "распределили" на Керченский полуостров. Фактически это была ссылка.

– А вас за что?!

– "Комсомольская правда" назвала нас "вейсманистами-морганистами в пеленках". Обвинение в буржуазных взглядах во времена разгула "лысенковщины" было сигналом беды.

– И он сработал.

– Еще как! Была невыносимая жизнь. Не потому, что приходилось быть врачом-универсалом: делать операции, принимать роды, рвать зубы… были жуткие климатические и бытовые условия, это был криминальный район, там орудовали банды, шли репрессии против крымских татар.

– Этот шрам на лице оттуда?

– Пустяки… мой брат там умер… А я вернулся только после суда над Берией... Теперь вот моя дочь вышла замуж за сына не очень удобного политического деятеля, – усмехнулся Дамиров.

– В чужом пиру похмелье?

– Да уж, это вносит в жизнь дискомфорт, но я всегда придерживаюсь правила: не вмешиваться в политику. Заниматься только чистой наукой … вам совсем плохо, да… вы такая бледная… Простите, не надо было вам показывать…

– Ничего… уже лучше.

– Каждый палеонтолог трагической эпохи протягивает миру отрубленную голову, которая для него особенно симпатична, – он усмехнулся виноватой улыбкой, осветившей все лицо.

– А вы не хотите поговорить со мной об этом в прямом эфире?

– А-у-у! – сверху раздался веселый смех и крики чаек – это мои ребята вернулись, и режиссер заторопил: надо до шторма успеть в Баку.

– Я подумаю, – профессор взял меня за руку, помогая подняться.

– С кем-то посоветуетесь или подумаете?

– Я уже пережил все страхи, милая леди.

– Люди, пережившие подобное, говорят, что страх перед чудовищем остается, даже если оно уничтожено… так что пойму любое ваше решение.

– Я вам позвоню.

Интервью с Дамировым вызвало шквал эмоций и разброс мнений. Нужно ли растравлять старые язвы, смущать покой людей, сеять раздор, когда уже нет в живых ни жертв, ни палачей. Звонили родственники репрессированных. Они хотели знать, где могила их близких, куда нести цветы в дни поминовения. Все сошлись на том, что обязательно надо поставить памятник жертвам репрессий. Но кто будет ездить на необитаемый остров? Кто-то советовал установить мемориал на бульваре, откуда увозили заключенных в последний путь. Но кто знает, где именно это место и на бульваре ли оно? Споры, советы, предложения, затем всё как-то стихло.

А потом позвонил Дамиров.

– Нам надо встретиться, – сказал взволнованно.

Трудно было выбрать для нашей беседы более удачное место и время, чем Приморский бульвар в Баку осенью. Мы устроились на верхней террасе кафе "Олива". Моросил дождь. Предзимнее, не греющее солнце, безмолвное море под нами, пустота бульварных скамеек, прощальный ущерб природы, – всё это сообщало особую горечь тому, что рассказал Дамиров.

…Первый звонок был в два часа ночи.

– Не пытайтесь узнать, кто я… Просто послушайте: вы на правильном пути… почти у цели… точно угадали… все скелеты без голов…

Каждую реплику мрачный старческий голос произносил с трудом, после раздумья, словно на кого-то оглядываясь. И смолк. Отбойные гудки. Дамиров застыл: весть с того света?

Снова звонок.

– … людей привозили на баржах, потом на лодках по два-три человека переправляли на остров и там казнили.

Лицо профессора посерело от напряженного внимания, шрам, наоборот, зловеще побелел.

– Почему скелеты без голов?!

– Головы отрезали после расстрела, выбрасывали в другое место, чтобы трупы не могли идентифицировать. Тела бросали в кратер. Никто не ждал такого скорого извержения вулкана.

Отбойные гудки.

– Да, я так и думал, – сказал Дамиров вслух. "Он позвонит, он должен позвонить", билась мысль. Дамиров прошел к бару, смешал в бокале джин с тоником.

Звонок. Он прижался к трубке, в тишине ночи напряг слух – ни малейшего звука.

– Пожалуйста, не молчите, раз вы отважились на звонок… прошу вас, не уходите, – боясь потерять собеседника, говорил он торопливой скороговоркой. – Вы все видели сами?

– Да, но я не убивал! Я не стрелял, я просто смотрел, молодой был… просто стоял в стороне, ждал, когда это кончится, а он так на меня смотрел… такими глазами…

Глухой протяжный стон или кашель? Слышно было, как старик куда-то пошел, забулькала влага. Потом заговорил сиплым голосом.

– Все это из-за проклятого интервью… Он умер сытый, еще на барже я отвел его в свой отсек и накормил пловом с цыпленком, мама дала мне на завтрак…

Дамиров слушал с всё нарастающим волнением.

– Кто на вас смотрел?

– Я подписал бумагу о неразглашении, – он швырнул трубку, она с шумом упала, телефон отключился.

И почти сразу звонок.

– Все было там… мороз, крики, плач, песни, смерть. Море крови, трупы… они не тонули, их запихивали в кратер баграми. Куча голов в моей лодке…. И эти глаза… а я что, я ни при чём, сказали, так надо, лес рубят, щепки летят… а я просто стоял. Всегда в мире так... кто-то кого-то убивает… столько крови… – в горле старика бурлило, хрипело и смолкло, словно он впал в забытье.

– Старик описывал мрачную бурную ночь на острове. И повторял, что был только свидетелем. Тем не менее, угрызения совести не дают ему покоя. Он стар и измучен, и рад, что тайна, которая жгла его все годы, раскрыта, что "он не унесет ее с собой". Вот как-то так, – закончил свой рассказ Дамиров.

– Он не захотел с вами встретиться?

– Нет.

– Последний живой свидетель.

– Последние свидетели – мертвые, – усмехнулся профессор, – и они самые опасные.

– Вы верите в жизнь после смерти?

– Я слишком много раскопал останков, чтобы в это верить. Но какая-то сила над нами, высший Разум, высшие законы Вселенной определенно есть. Эта регуляция не в мелочах, не в деталях – в глобальных процессах. Я чувствую ее ритм.

Он задумался, глядя в чернеющую морскую даль.

– Вот однажды на одном из островов проснется вулкан, рванет фонтаном и рассыплет вокруг головы… много голов, которые будут задавать неудобные вопросы…

– … и на них некому будет отвечать. Может, и не надо, чтобы вулкан просыпался?

– А высшие законы справедливости?

– А уроки истории?

– А история, моя прекрасная леди,– засмеялся Дамиров, – самая коварная дама, она оправдает все, что пожелает, из ее уроков можно извлечь любую политику, любую мораль, любую философию, на любой вкус. Важно, чтобы люди, пережившие ад, оставались в нашей памяти… как послание потомкам.

Незаметно стемнело, заволновалось сумрачное море, на грустно-сиротеющем бульваре зажглись фонари, и официанты "Оливы" разнесли светильники по столам.

– А давайте выпьем чай с чабрецом, лимоном… вы любите варенье из арбуза… у них варенье хрустящее, изумительное…

Голова на розовой подушке

Невыдуманная история с реальными персонажами

Вялое рукопожатие, недовольный вид:

– Простите, что заставил вас ждать, но хочу сразу предупредить: я собеседник скучный, неинтересный, и не очень представляю, о чем разговаривать. Обо мне все написано в мировых каталогах и наших энциклопедиях.

"Ну вот, началось!", – подумала я, и как раз в этот момент кто-то крикнул:

– Мири Аби! Выезжаем. Вы с нами?

– Нет, я подъеду минут через пятнадцать, – ответил мой собеседник, и я поняла, что говорить со мной он все-таки собрался. А пятнадцати минут мне хватит.

Мы стояли в переполненном фойе Союза Художников. Только что закончилось заседание секции живописцев, и все спешили определиться с транспортом, чтобы попасть на открытие первой частной галереи в Баку, но те, кто проходил мимо нас, задерживались, чтобы поприветствовать моего визави. Мири Аби был крупный мужчина, не очень стройный, не очень высокого роста, сложен как тяжеловес. В черном берете, вельветовых брюках и клетчатой сорочке навыпуск, он был похож на персонаж с Монмартра.

– В Союзе есть комната, где мы могли бы…?

– Только не здесь, – Мири Аби перебил меня, раздраженно спросил: – А вы видели хоть какие-то мои работы?

– Конечно, – сказала я, мысленно похвалив себя за то, что перед интервью полистала каталоги с репродукциями работ художника. Не могу сказать, что мне нравились его "Строители счастья", "На полях Азербайджана", "Огни Мингечаура", за что он получил звания Народного художника и академика. Но в них был масштаб и крепкая рука мастера.

– И что? Они вам нравятся?

– У вас разные работы…что-то нравится больше, что-то меньше…но, безусловно, лирическая тема…

– Вы можете назвать конкретную работу? – он бесцеремонно перебил меня. "Вот зануда! Спроси еще, какие всесветные награды ты получил", – я включила чарующую улыбку №7.

– Ваши женщины очень хороши…

– Какие? – в голосе сквозила явная ирония. – хачмасские, ленкоранские, бенгальские, женщины Афганистана? – перечислял он свои знаменитые циклы и серии.

"С тебя довольно! Скажи ему до свидания и уходи, в редакции поймут", но вслух, не снимая с лица улыбки, сказала:

– "Лейла, расчесывающая волосы перед зеркалом"… в этой работе есть какая-то тайна… прикосновение к душе.

– Тайна? – Мири Аби изменился в лице. – А где вы видели эту работу?

– В каталоге, кажется, 1959 года.

Он замолчал, растерянно глядя вслед уезжающим сотоварищам. Фойе опустело и стихло.

– Может, мы все-таки присядем?

"Последняя попытка и уходим, ты сделала все, что могла".

– Хорошо, – хмуро вздохнул художник, всем своим видом показывая, что ничего хорошего от этого интервью он не ждет. – Хотите, пройдем в кафе, тут рядом, на бульваре, заодно выпьем кофе, – последняя фраза прозвучала почти приветливо, как неловкое извинение за грубость.

В "Лепесток" ходили люди, чтобы себя показать и на других посмотреть… Другие – это влиятельные отцы города, ученые, писатели, художники: ранним утром они бегали трусцой из конца в конец бульвара, а заканчивали бег здесь, чтобы выпить хорошего чая со специями и вареньем из белой черешни. И узнать самые свежие новости. Завсегдатаям кафе это общение дарило временное бессмертие, как колонка хроники в газете "Бакинский рабочий". Летом и осенью посетителей было так много, что столы выносили на террасу перед кафе. Они стояли в тени деревьев и сидеть здесь было приятно.

От кофе с шарлоткой художник слегка повеселел, а я судорожно искала свой первый вопрос, который снимет напряжение, возникшее между нами.

– Хорошее имя – Мири Аби. Это псевдоним?

– Фамилия моего отца – Абиев, я сократил ее почти вдвое. Мири – это полное имя.

– Можно было сократить его тоже. Ми Аби. Прекрасно звучит! Считается, что сложные, даже трагические жизни случаются у людей, чьи имена произносятся трудно. Мири Аби – коротко и ясно, и никаких трудных поворотов в жизни. Абсолютно светлая судьба. Да?

– Кто так считает?

– Мериме. Проспер Мериме, – но увидев, как нахмурился мой собеседник, я пошла на попятную, – это литературная традиция – словесный облик имени должен открывать судьбу носящего имя. Некоторые писатели долго выбирают имена своим героям. К вам это не относится.

– За вашей спиной через дорогу стоит дом, – задумчиво начал Мири Аби, – мы с вами прошли мимо него, когда шли сюда.

– Знаю этот дом, там был мой детский сад, – я подвинула диктофон ближе к своему собеседнику.

– Ненавижу эти подслушивающие устройства, – поморщился Аби.

– Ну и ладно…у меня хорошая память, – я торопливо убрала диктофон.

– В этом доме жил мой старший брат. Звали его Джошгун. Многие спотыкались об его имя, как только его ни называли: Дон, Джон, Шон, Жога, Джан, Джаник.

– А что означает Джошгун?

– Кипящий, бурлящий, и его судьбе это имя подошло как нельзя лучше, – сказал с горьким сарказмом. – Он был талантливым журналистом, как вы ("Что ж ты так меня мучил?"), был редактором популярной тогда газеты "Гяндж ишчи" ("Молодой труженик"). В 1936 году его осудили за "политическую близорукость" – была такая статья в уголовном кодексе, и сослали на север, в Котлас. Через три года он вернулся без права жить в Баку, поселился в Гяндже. Работал завлитом драмтеатра имени Берии. Перевел для гянджинской труппы "Разбойников" Шиллера. А в 1941-м ушел на фронт и пропал без вести.

– Ну и судьба…

Аби замолчал, как-то тяжело замолчал, надолго, и я испугалась, что он встанет и уйдет.

– Если хотите, поговорим о ваших картинах, – осторожно сказала я, но Аби меня не услышал.

– В 1950 году в составе делегации советских художников я приехал в Лейпциг на открытие советского павильона на "Старой ярмарке", – продолжил он свой рассказ. – Прекрасный павильон с 63-метровой башней, которую венчала пятиконечная звезда, копия кремлевской. Там экспонировались четыре мои картины. Торжественная премьера, много гостей, речи, здравицы. И вдруг в полутора метрах от себя я вижу Джошгуна. Он смотрит на меня и улыбается.

– Потрясающе!

– Что делать? Это был мой первый выезд за границу. Накануне нам приказали быть бдительными, особенно с перемещенными лицами, а с невозвращенцами категорически запрещалось вступать в контакт.

– Ситуация Штирлица с женой в кафе "Элефант"!

– Гораздо драматичнее: они знали о встрече, готовились к ней, а мы – нет! Я опустил глаза, а когда взглянул, Джошгуна уже не было.

– И вы побежали за ним?

– Нет…

– Почему?! – потрясенно спросила я и тут же осеклась: "Осторожно…ты не судья ему, мы им не судьи".

– Я увидел его в следующем зале, где висела моя картина "Портрет матери", нашей с ним матери. Он нежно гладил ее лицо. Немецкий гид сделала ему замечание, и Джошгун торопливо покинул зал.

– И вы не пошли за ним?

– Нет.

– И никогда об этом не пожалели?

– Нет. Не знаю..

– Почему вы мне рассказали о брате?

– Я рассказал о времени, – печально ответил Мири Аби. – Хотите еще кофе?

– Да, только со сливками…

Художник сделал новый заказ.

– Знаете, почему я согласился поговорить с вами? Я ведь давно уже не даю интервью.

– А почему не даете интервью?

– Устал не отвечать на вопрос журналистов: "Расскажите какой-нибудь смешной эпизод из вашей жизни".

– Ой, – рассмеялась я, – как раз мой редактор попросил задать вам такой вопрос.

Он тоже рассмеялся.

– Почему вы решили со мной поговорить? Вот уж час, как я бьюсь над этой загадкой.

– Вы единственная, кто обратил внимание на тайну Лейлы, расчесывающей волосы.

– Длинные, гладкие, черные волосы, как у восточной женщины, хранящей таинственные секреты. Она написана не кистью...

Мири Аби стал серьезным.

– Вы почти угадали, – усмехнулся невесело. – Расскажу, как она была написана, – сказал решительно, словно прыгнул в бездну без парашюта, – я никому этого не рассказывал… никогда.

– Это был 1953 год. Март. Мастерская, – начал он, – первая моя мастерская. Звонок из ЦК компартии Азербайджана: "Товарищ Абиев, возьмите небольшой этюдник, который можно повесить на шею, и срочно в аэропорт. Вы летите в Москву". Я стал собираться.

– И не спросили, зачем, что за причина, на какой срок?

– В те времена людям из ЦК не задавали лишних вопросов. В Шереметьево прилетел за полночь. Меня встретили молча. Молча отвезли в Большой зал Московской консерватории. Мне едва исполнилось 30 лет, и у меня голова пошла кругом от такого общества. Здесь на каждый квадратный метр площади было столько талантов, силы, энергии, амбиций, что воздух клубился от тщеславия. И дух захватывало. Положив под голову пиджак, нахлобучив на лицо шляпу, спал монументалист Иогансон. Знаменитый Соколов-Скаля позировал не менее знаменитому Лактионову. Томский сражался в шахматы с Кибриком. За их игрой наблюдали лауреаты Сталинской премии, Герои Социалистического Труда, Народные художники: Корецкий, Климашин, Джапаридзе, Налбандян – весь цвет советской художественной элиты. Никто не разговаривал, изредка звучали реплики о каком-то особом задании. В воздухе витала тревога.

– Как вы оказались в такой звездной компании корифеев?

– Не знаю… Может, жена Ворошилова посодействовала, она была директором музея, где среди дипломных работ выпускников Суриковской академии висела и моя работа, она ее очень хвалила. А может, это рекомендация самого президента АХ СССР Герасимова. В 1943 году, по пути на Тегеранскую конференцию, он заезжал в Баку и посещал выставку, где экспонировалось моё "Заседание военсовета" с фигурой Сталина в необычном освещении. Он тогда не поверил, что юноша мог добиться такого "мужского освещения", "рембрандтовского освещения"….

Всю ночь я не спал от холода и беспокойства. На рассвете нас молча вывели на площадь Маяковского. В автобусе уже сидели музыканты Государственного оркестра, и мы поехали в Колонный зал Дома Советов. Помню, как оцепенел я на пороге зала. Первое, что увидел в полумраке, – сцену, гроб, а в нем – генералиссимус Иосиф Сталин.

Нам объяснили суть исторического поручения. Политбюро постановило создать серию полотен "Прощание с вождем". Для истории. А пока мы должны были сделать зарисовки с натуры. Сталин в гробу, прощальная церемония, плач народа. Знаете, меня потрясла мертвая голова Сталина на розовой подушке. Величественное в смерти лицо вождя и обыденные невыразительные лица соратников, мельтешащих вокруг…Маленков, Булганин, Берия, Хрущев, Микоян суетились, что-то репетировали, определяли ранжир: кому за кем, с какой стороны подходить и стоять у гроба.

Я работал увлеченно, но, конечно, что-то замечал: как Томский снимал посмертную маску, Иогансон делал наброски соратников, Налбандян мелькал с фотоаппаратом. Иногда подходил Хрущев, подбадривал, подсматривал, подсказывал…

Позже я увидел хронику похорон Сталина, людской поток, сметающий кордоны, люди давили друг друга, бежали по трупам. Страна в истерике провожала вождя. Но в Колонном зале было тихо, благоговейно…

На следующее утро нас повезли на ближнюю дачу, где умер Сталин. Нашим гидом был грузин, старый повар вождя. Он рассказал, что прежде чем Хозяин принимался за еду, он, повар, пробовал все блюда у него на глазах. Потом показал кушетку, на которой Хозяин умер: низкая кушетка с заборчиками вокруг ножек, чтобы под ней нельзя было спрятаться. Сталин тоже боялся.

Через какое-то время я сообщил в ЦК, что эскиз "Прощания" готов, могу выехать в Москву для его утверждения, чтобы начать работу. Сроки поджимали. Через день звонок, но не из ЦК, а из редакции главной газеты республики на русском языке "Бакинский рабочий". Сам всесильный редактор Малютин приглашает меня на чай.

– Над чем работаете? – спросил.

Я рассказал. Малютин поморщился. "Он что, Сталина не уважает?!"

– Вы читали сегодняшнюю "Правду"? – спросил редактор.

– Нет.

– Обязательно почитайте, – посоветовал он, провожая меня до двери.

Странное чаепитие, странный разговор – встревоженный, я пошел покупать "Правду".

"С кончиной Сталина заканчивается эпоха Сталина" – резанул глаза заголовок статьи президента США Дуайта Эйзенхауэра. Так вот оно что! Малютин выполнял деликатное поручение партии, это сигнал о прекращении работы.

– А советские художники хорошо понимали эзоповский язык?

– Да уж! Весь день я не находил себе места, ходил из угла в угол мастерской. Стемнело, я опустил шторы. Мрачный лик вождя заполнил все пространство. Я зажег свет. Дерзкая решительность овладела мной: сознание, что теперь я все могу, все смею, и больше никого не надо бояться… Как в лихорадке, я схватил кисть и прямо поверх траурного сюжета стал писать портрет своей жены. Писал всю ночь, а когда закончил, стало так грустно, я был опустошенным, как будто что-то во мне умирало…

– Это сильное переживание.

– …но зато с политикой я завязал навсегда. Никаких политических заказов!

"…Жизни путь пройдя до половины", я понял, что только к ней готовился, и не совсем так, как надо.

– И написали чудесный портрет.

– Он до сих пор висит в нашей спальне. Лейла расчесывает волосы, а под ней невидимый Сталин в гробу…

– А что стало с другими эскизами, теми, что с натуры?

Он вдруг засмеялся.

– Другие наброски тоже пустил в дело, один только – "голова Сталина" – остался, затерялся между холстами…

Где-то в начале 90-х годов ко мне в мастерскую напросился английский журналист Мэтью. Смотрел мои картины, восхищался, а уходя, попросил на память "Голову": "На что она вам, все равно пылится", – сказал он и оставил на мольберте стодолларовую купюру.

Но вот что удивительно: когда Мэтью уносил эскиз, мне показалось, что Сталин с подушки мне подмигнул… Мистика. Что бы это значило, – подумал я.

А вскоре мне рассказали, что "Голова на розовой подушке" была продана с аукциона Сотбис за 60 тысяч долларов, ее приобрел какой-то американец, коллекционер всего, что имеет отношение к Сталину, моя зарисовка со смертного одра стала уникальным экспонатом его коллекции. Я очень расстроился, при встрече с английским послом в Баку рассказал ему эту историю. Увы! Сотбис – частная структура, а дипломаты Ее Высочества не занимаются частными делами…

С Мири Аби мы расставались друзьями. На прощанье он мне сказал:

– Скажите редактору, что мертвая "Голова на розовой подушке" – самая смешная история в моей жизни".

Четыреста синонимов беды

Эмин лежал на старом проваленном диване, разглядывая трещины на потолке. Вставать в такую рань не хотелось. За тонкой стеной приглушенно ссорились родители.

– Ты на календарь смотришь? Осталось две недели до начала занятий, – это мама и раздраженный голос отца:

– А что я могу сделать? Тарлан обещал предложить натюрморты кафе "Зогал", сегодня отнесу.

Эмин наизусть знал эти утренние диалоги. Сейчас мама скажет, что не позволит и дальше морочить ей голову: то он отнес картины, то собирается, то хозяин в командировке, то скончался. И нечего кивать на кризис в культуре. Вон Халык, папин коллега, устроил персональную выставку, продал картины, купил джип, потому что не ждет у моря погоды, не ждет, когда кто-то к нему постучится, а сам стучится во все двери. Волка ноги кормят. Папа возразит, что он – не волк, а художник. Мама напомнит, что он еще и отец, который обязан дать сыну нормальное образование. И если до конца месяца он не достанет эти несчастные пятьсот долларов на плату за семестр, она будет вынуждена пойти на крайний шаг. Эмин знал, какой: сдать папину мастерскую в аренду, под магазин.

– Никогда! – вдруг рассердился отец и сказал нечто такое, от чего Эмин скатился с дивана. – Хочет учиться, пусть зарабатывает сам. Я умываю руки, я банкрот, у меня нет денег. Кстати, никакие картины Халык не продает. Это блеф, джип и выставки финансирует его сын Маис. Между прочим, ровесник Эмина.

Ничего страшного, почти ничего, успокаивал себя Эмин, но слова отца задели его самолюбие. Надо принять душ, одеться и выйти из дома. Вот что надо сделать. Родители не знают, что все каникулы он проводит не на пляже, а подрабатывает, где придется. Хотел сделать им сюрприз, собрал восемьдесят два доллара, осталось – четыреста восемнадцать.

– Сынуля, ты проснулся? – ласковый голос матери застал его в передней. Он выскользнул на лестничную площадку, аккуратно прикрыв дверь.

С чего начать? На прошлой неделе Эмин оставил свой application в Торговой палате (он разослал их по 20 адресам). Возможно, что хмурый менеджер обрадуется его приходу, как раз ждет его, чтобы послать в Загульбу на международный семинар. Требуется перевод с английского. Три дня по З0 долларов. Но, увы! Менеджер мрачно сообщил, что никаких заявок на сегодня нет и до конца месяца не будет.

У входа в офис "Красного Креста" толпились ребята.

– Здесь без связей не пробьешься.

– Никаких вакансий до конца года не будет, какие-то проблемы с поставками гуманитарной помощи.

– "Евразия" набирает переводчиков с французского.

– Я оттуда, они набрали.

– Опять день пропал, – Эмин решил попытать счастья на бирже труда.

До перекрестка Низами-Пушкинская, где обосновалась уличная биржа, он добрался минут за двадцать. Тоже толпа и такое же нервное ожидание. Солнце загнало людей под маркизы, деревья и подворотни, но как только на горизонте появлялся некто, похожий на клиента, с криками и табличками: "Мастер на все руки", "Слесарь восьмого разряда", "Укладка кафеля по разумной цене" они кидались ему наперерез. Спрос явно не превышал предложение. Эмин пристроился к группе плотников. Мимо проехала красавица Ferrari Enzo, неожиданно резко затормозив, вернулась на угол. Соискатели заволновались, облепили машину, а она, рассекая толпу, рулила к Эмину. "Опять студента берут". "Везет же парню".

Владелец Ferrari, худой, бледный молодой человек с темными волосами и надменным взглядом ловким, изящным движением распахнул дверцу: "Садись".

– Будь осторожней, мальчик, – шепнул Эмину старый плотник, – сейчас много пакостников кругом.

Машина с Пушкинской свернула на широкий проспект Гаджибекова, водитель прибавил скорость, но на повороте к морю машина замерла в автомобильном потоке.

– А ведь ты тот самый Эмин Гуламов.

– Что значит, тот самый?

– Ну, тот, что сам поступил на международное право. Круглый отличник, сам одолел английский, французский, испанский, читает Коран на арабском. Знает пять тысяч семьсот сорок семь синонимов слова "верблюд", и я забыл, сколько-то – "беды"…

– Четыреста, – рассмеялся Эмин.

– Четыреста синонимов беды – уже беда! Мои старики все уши прожужжали, какой ты продвинутый.

– А ты тот самый Маис Халык, который устроил отцу выставку и подарил джип, я не сразу тебя узнал.

– Старик этим хвастает? – удивился Маис. – Вот дурак. А что ты со своими талантами делаешь на невольничьем рынке?

– Зарабатываю на учебу.

Трасса ожила, машина свернула на проспект Нефтяников. Маис поставил диск, салон заполнили тягучие ритмы Rosas Cantina Deep Purple.

– Нравится?

– Мрачновато для солнечного дня.

– Переведи, что они поют…вот это место.

– "Некоторые называют это самоубийством, я бы назвал это – рай…"

Перед Баиловским подъемом у фонтана "Бахрам Гур" снова попали в пробку… Зазвонил мобильный. Маис взорвался:

– Слушай, отстань, а? Нет, не надо, и приходить не надо. Мне ничего не нужно. А ты – в последнюю очередь, – закончил фразу соленым матерным словом. После паузы задумчиво спросил: – Скольких телок ты уже трахнул?

Смутившись, Эмин пробормотал что-то невнятное.

– А я неутомимый! – Маис произнес это сокрушительно, закончив фразу тем же соленым словом.

– Чем ты занимаешься? Где работаешь? – Эмин аккуратно перевел скользкий разговор на другую тему.

Брызнул дождь. Маис опустил стекла машины.

– Глобальный вопрос. Я профессиональный крупье. Немного игрок. Пожалуй, еще сутенер: я беру деньги с проституток, если устраиваю ангажемент. Немного вор, изредка гуляю по карманам пьяных клиентов. Да, еще женщины – меня очень и очень любят замужние дамы, – объяснил он с простодушием девушки, которой выпала удача родиться красивой.

Эмин не знал, как реагировать. В его жизни не было человека, который с такой откровенностью выставлял свои пороки. Его спросили. Он ответил. Коротко и ясно. Без размышлений и уловок. Кто этот тип? Кретин, позер, циник, герой нового времени?

– Ах, какой я безнравственный! Да? – рассмеялся Маис, заметив растерянность собеседника. – Ну, что есть, – я никогда не лицемерю.

– Тебе бы жить в средние века…тогда не знали нашего лицемерия. Грешников не стыдились. Просто ставили на колени и поднимали глаза к небу…

Трасса позволяла разогнаться, и Маис включил самую высокую скорость, но машина не раскачивалась, двигалась плавно и уверенно, и в салоне витал приятный ветерок, напоенный запахом моря.

– Мне подошло бы другое время, – c тоской вздохнул он, – ты знаешь, что Заратустра жил в Баку?

– Почему ты вспомнил Заратустру?

– На прошлой неделе я возил московских гостей в Атешгях, какое-то время Заратустра жил в этом храме огнепоклонников.

– Одна из версий, – усмехнулся Эмин.

– Вот было время. Все ясно. Ни безработицы, ни казино, ни сутенеров, ни газопроводов. Природа и человек. У каждого свой путь, своя забота. Пастухи кормили народ, воины – защищали. Им было совершенно наплевать на мир, на образование, вернисажи, премии Нобеля. Им было важно знать, кто враг и кто друг. Где добро, где зло. Всего три молитвы в день Солнцу. Восход. Полдень. Закат. И райская жизнь на том свете!

– И семьдесят две прекрасные девы в награду!

Они рассмеялись.

– Я был бы хорошим огнепоклонником, – размечтался Маис.

– У них символов больше, чем синонимов у арабов, – сказал Эмин, – и все – за семью печатями.

Машина свернула с трассы на узкую улочку, ведущую к морю. Затормозив у решетчатых ворот и сунув купюру строгому охраннику, Маис въехал в прекрасный, ухоженный сад, в конце которого в тени деревьев прятался двухэтажный дом.

– Выходи, – сказал он, внезапно изменившись в лице.

В конце аллеи их ждал некто в белом халате, с голосом, на две октавы ниже человеческого. Эмин понял, что это врач, что он уклончив, прячет глаза, что какой-то важный анализ пока не готов, нет нужных реактивов, но в любом случае надо начинать принимать препарат, который стоит кучу денег и творит чудеса.

– Медицина не стоит на месте, надо только набраться мужества и терпения, – проворным движением фокусника он выдернул из рук Маиса конверт с деньгами, который моментально переселился в обширный карман его халата, и, ободряюще помахав посетителям, пообещав позвонить "как только, так сразу", исчез так же внезапно, как появился.

– Не ожидал? Хороший ты человек, – разглядев ужас на лице Эмина, усмехнулся Маис.

– Где ты выкопал врача с таким голосом?

– О СПИДе нельзя говорить нежно, – Маис присел на скамейку, – знаешь, по дороге сюда я чуть в штаны не наложил от страха…потому и тебя прихватил. Теперь отпустило: чему быть, того не миновать. Рановато, конечно… – и, помолчав: – Какой из четырехcот синонимов беды подходит к моей ситуации?

– Поражение…испытание.

Маис вытащил тридцать долларов из заднего кармана брюк.

– Твой гонорар за потраченное время.

– Забудь, этих денег все равно не хватит, у меня поменялись планы.

– Неужели оставишь университет?

– Хочешь, я поведу машину? – предложил Эмин. – Поедем на берег, в Амбуране расслабимся.

– Ты почитаешь мне Коран на арабском?

– Неплохая идея, если ты нарисуешь тайные символы Зоро.

На следующее утро посыльный принес Эмину конверт: в нем было пятьсот долларов и записка: "Отдашь с первого контракта. Я дождусь. Маис".

Скелет в шкафу

Из цикла "Тайны нашего двора"

Когда мадам Азурова объявила, что поставит зарвавшуюся Соньку на место, все ей сказали, что она сделает большую глупость, ведь известно было, что с Сонькой связываться опасно. Даже знаменитая певица Фатьма Мухтарова, человек смелый и независимый, сочла своим долгом предупредить мадам.

– Уступите, я знаю таких героинь, не нашедших нити в жизни, израненных, но презревших мораль. Мятежные изгои.

– Вы говорите о театре, – возразила мадам, – а я – о нашей жизни, которую эта особа делает невыносимой.

– Не боитесь напороться на скелет в шкафу?

– Не боюсь, – уверенно ответила она, – у меня безупречная репутация, я вся на виду.

– Не знаю, – усмехнулась певица, – иногда мне кажется, что новая соседка знает о нас то, чего мы и сами о себе не знаем.

Разговор проходил на кухне моей подружки Зары Велиевой, где собрались соседи. Взрослые пили чай, а мы подслушивали в приоткрытую дверь.

– В каждом доме есть свой шкаф со скелетом, – мрачным тоном сказал дядя Давуд, отец Зары, и моя трусливая мама, вероятно, вспомнив о своих грехах, заволновалась.

– Лучше я буду ходить за водой в соседний двор, потому как все Сонькины номера плохо заканчиваются.

Мы жили на Набережной в трехэтажном доме, бывшем караван-сарае с характерными арками-балконами и тесно прижатыми квартирами. Двор, как единая семья, жил открыто и ладно: общие радости, общие разборки, общий грипп. В праздничные вечера дворничиха Шура начисто выметала двор, мальчики расставляли столы и стулья, девочки раскладывали бутерброды с "Отдельной" колбасой, пирожки с капустой, домашние соленья. Шепелевы заводили патефон, и наши мамы под "Брызги шампанского" танцевали танго. Именитые врачи и актеры, маникюрши и капитаны, бухгалтеры, педагоги, портнихи; азербайджанцы, русские, евреи, армяне, татары – все жили в согласии и терпимости, несмотря на один туалет и один кран на весь первый этаж. Этот кран и стал поводом для раздора между двором и новой соседкой.

По давней негласной традиции краном пользовались только для сбора воды. Пришел, набрал ведро, ушел. Новую соседку Соньку наши правила не устроили. Под общим краном она полоскала белье, мыла ноги, фыркала, харкала, сморкалась, чистила зубы и кастрюли, образуя вокруг грязные лужи, озерца и очередь. "Вы создаете антисанитарную среду, – сделала ей замечание директриса школы Елизавета Адамовна Жданович, чья квартира находилась напротив крана, – а здесь играют дети, и это может быть опасно". "Но не так опасно, как ты сама, жаба жандармская".

Дворничиха Шура рассказывала, что несчастная Жданович аж пошатнулась, словно ее ударили. А через неделю двор узнал, что она освобождена от занимаемой должности "за сокрытие сведений, порочащих светлый образ советского педагога". Оказалось, что до революции её дед Адам Жданович служил жандармом в Кубинском уезде.

Этот кран был пунктиком Соньки. Она билась за него нелепо, суматошно, зло, настраивая против себя всех. Стоило кому-то поторопить ее, она словно теряла рассудок: бормотала что-то невнятное, пускала колкости, и вдруг – удар! Вспышка. Оппонент разоблачен, пристыжен и сражен. Илаха со второго этажа торгует на Кубинке конфетами, которые в трусах уносит с кондитерской фабрики. Дядя Надир – импотент войны. Признанная старая дева двора – старая, но вовсе не дева, и т.д.

В то утро, так и хочется сказать, роковое, Сонька заняла кран очень рано. Было воскресение – день уборки. Хозяйки нервничали, мужчины бросали на Соньку сердитые взгляды. Никакой реакции. И тогда вперед вышла респектабельная Изабелла Азурова, бывший юрист, дама приятная и безупречная во всех отношениях. В ультимативной форме она потребовала уважения. Либо Сонька подчинится законам двора, либо по коллективной жалобе схлопочет психбольницу. Сонька выбрала третий путь. Легким движением руки откинув со лба светлые волосы, она выпрямилась. Она расхохоталась, расширив полыхающие глаза сиамской кошки.

– А я уже состою на учете в психбольнице, – сказала она, – и у меня есть справка, разрешающая мне плескаться под общественным краном. А у тебя?!

Как хорошая актриса, она выдержала паузу, и весь воскресный двор замер в ожидании сенсации.

– У тебя, мадам, есть справка из венерической больницы о том, что ты здорова? Никаких рецидивов после сифилиса, которым в молодости наградил тебя муж, не предвидится?

Мгновенье, и Сонька вцепилась в волосы мадам, которые легко отделились от ее головы. И весь двор увидел голый череп Изабеллы Азуровой с трогательным пушком на затылке. Мы, дети, ахнули. С одной стороны, это было ужасно. С другой, – ужасно интересно. Сонька швырнула парик на середину двора.

– Мадам Лысая! – она с презрением плюнула вслед убегающей Изабелле Азуровой.

– Послушай, ты, праведница, – вдруг прогремел голос соседа со второго этажа, известного советского тренера по легкой атлетике Шепелева. – У нас не заведено издеваться над людьми. Пусть кто-то лысая, пусть жандармская внучка, пусть украла, продала, обманула, пусть кто-то перепил или "переспал" с кем попало. Это значит, что здесь живут нормальные люди. И я требую, чтобы ты относилась ко всем уважительно. Двор шумно поддержал мастера спорта, с удивлением услышав от него такую длинную речь.

– Я не праведница, – усмехнулась Сонька, – я ночная бабочка, но не тебе меня воспитывать. Ты, чемпион, лучше займись своей дочкой Нинкой, она каждую ночь бегает…

Куда бегает каждую ночь Нинка мы, к сожалению, не узнали.

– Сонечка, милая, это нечестно, – громко расплакалась дочка тренера, – тебя обидел папа, про него и рассказывай. А я тут при чем?

Обескураженный защитник мадам замахнулся на Нинку, но та, увернувшись, заперлась в кладовке. Шепелевы – отец, мама, дочь и сын – кричали друг на друга несколько часов подряд.

А вечером Сонька приволокла во двор облезлую хромую кошку с тремя котятами. "Жаба, сейчас же положи детей в коробку!" "Чемпион, ты ничего не поел, так до финиша не потянешь". "Кис-кис, Лысая, котлетку хочешь?" Два дня прототипы кошачьего семейства вздрагивали, когда Сонька озвучивала клички, но, понимая, что их намеренно провоцируют, хранили молчание. Родители загоняли нас в квартиры, но мы вырывались, боясь пропустить развязку. Она наступила очень скоро.

Один котенок вскарабкался на лестницу. "Чемпион, ты куда?" – увидев спускающегося тренера, фамильярно крикнула Сонька. И Шепелев не выдержал. Схватив несчастное животное, он с силой грохнул его о перила. Кровь брызнула во все стороны, Сонька истерически закричала и, сгорбившись, как слепая, опустилась на газон под кустом олеандра. Она сидела, сжимая голову, видно, она у нее сильно болела. Сидела очень долго. Было ужасно жалко её, несчастную.

И мы с Зарой, когда стемнело, понесли ей кружку воды и бублик. А она расплакалась. Вот и пойми взрослых.

– Вы очень хорошие девочки, – Сонька ласково погладила меня по лицу, а Зару порывисто прижала к груди.

– Тетя Сонечка, – сказала вдруг Зара, – если вы что-то знаете про моих родителей, не рассказывайте вслух, пожалуйста.

– Почему ты об этом просишь? – подозрительно прищурилась Сонька. – Они говорили обо мне?

– Нет, не говорили, но мама по ночам не спит, чего-то боится. Папа говорит: "Давай уедем в Москву", его приглашают художником в детский театр, а она говорит: "От судьбы не уедешь".

С тех пор новая соседка жила, как сказала моя мама, тише воды, ниже травы. И к крану подходила редко и только чтобы набрать воды, и котят своих называла просто кисами.

Однажды, лет двадцать спустя, узнаю, что у Зары Велиевой нервный срыв, она лежит в психиатрической больнице. Мы уже давно не общались, я вышла замуж, переехала в другой район города. Зара окончила хореографическое училище, танцевала в театре, ее имя уже мелькало на афишах. Она тоже вышла замуж, родила сына. И вот мчусь в больницу…

Мы встретились в галерее для посетителей. Зара была тиха и очень красива.

– Что случилось, родная?

– Долго рассказывать.

– Я никуда не тороплюсь. Расскажи, если хочешь, конечно.

В галерее появилась опрятная старушка с пакетами, неуверенно подошла к нам.

– Ну, давай, – с неожиданной злостью сказала Зара, вырвав пакеты, – и сразу же вон! Видишь, у меня гостья.

Наступила неловкая пауза, однако старушка не обиделась, пятясь к двери, она продолжала мягко улыбаться. Что-то знакомое мелькнуло в ее улыбке, но нет, этого не может быть.

– Может, – прочла мои мысли Зара. – Это проклятая Сонька. Знаешь, кто она? Иисусе! Она моя родная мать… Представляешь?! – подруга замолчала.

Представить это было сложно, и я ничего не сказала.

– С детства я ощущала с ней какую-то связь, – Зара невесело улыбнулась. – Она, как летучая мышь, всю жизнь маячила над головой: то на школьном празднике мелькнет, то на премьерном спектакле вылезет на сцену с корзиной цветов, даже на мою свадьбу умудрилась устроиться официанткой… А когда родился мой первенец, она обменяла квартиру и переехала в дом, где я жила с мужем. Ну, и призналась, что оставила меня в подворотне… рядом с мусорными ящиками…

Зара раскручивала свою жизнь, приводила факты и случаи, чуть захлебываясь, говорила слова, иногда бессвязные… Но глаза, руки, голос, дыхание… Именно эта конкретность, реальная и трагическая, захватывала и поражала. Здесь были и уязвленное самолюбие: "Подумать только, я дочь Соньки ненормальной". И жалость к этой Кабирии. И страх повторить ее судьбу, генетика ведь работает. И злость на родителей: "Не смогли защитить нашу тайну". И обида на жизнь, которой она надорвалась.

– Ирония судьбы! Папа умер, мама тяжко болеет, муж завел другую семью, сына отняла свекровь, друзья исчезли, поклонники испарились. Осталась только Сонька. Наконец-то я в полном ее распоряжении, – Зара неестественно громко рассмеялась, и в дверях мелькнуло встревоженное лицо бывшей мятежной соседки.

– Соня не ушла? – удивилась я.

– Она уйдет после отбоя, – в голосе Зары прозвучала неожиданная нежность, – и придет утром, до обхода врачей.

Пиковая дама

Если правда, что дух покойного витает на собственных похоронах, то в момент, когда появилась новая гостья, тот, кто лежал в гробу, должно быть, весело ей подмигнул. У нее было бледное лицо, испещренное причудливыми морщинами, трясущаяся голова с каким-то немыслимо закрученным тюрбаном, черное шелковое платье в пол. Еле удерживая на ногах лодочки, дама величественно входила в комнату, опираясь на руку хрупкой девочки. Все расступились, освобождая ей место в изголовье гроба. "Мадам Лоран", – прошелестело по всем комнатам.

Кто? Не может быть! Значит, она в самом деле существовала, эта знаменитая мадам Лоран?! Мы были уверены, что это выдуманный персонаж из Кешиных побасенок. Значит, прав был покойный, когда говорил, что прячет свои тайны у всех на глазах, потому что это лучший способ скрыть секрет. Выходит, что все, о чем он рассказывал, было правдой, и мадам Лоран, его соседка по квартире, вовсе не виртуальный образ? Она жила все эти годы рядом? В это трудно было поверить.

– Сколько же ей лет?

– Под сто, наверное…

– Больше…

…Этот Кеша Калабеев (никто не знал его полного имени) был странный парень. Доверчивый, открытый, толковый, а то дурашливо-простоватый с большим перевесом "себе на уме". Он жил весело, азартно, на грани фола, избрав шутовство формой поведения. Какая-то изначальная строптивость – может, оттого, что рос в очень бедной семье, как трава во дворе, – мешала ему оставаться в рамках "нормального процесса", как говорил о нем наш председатель. Он торопился жить, ускорял события, изобретал экстравагантные обходные пути, преодолевал немыслимые проблемы, которые сам и создавал.

Он перемешивал реальность и вымысел так, что никогда нельзя было понять, когда он говорил правду, а когда сочинял свои замысловатые фаблио. Накануне выпускного экзамена он нанял хулиганов, которые инсценировали нападение на педагога по диамату. И храбрый Кеша, который "случайно оказался рядом", вступил в бой один против семерых.

Однажды мать послала его в аптеку за лекарством, а через три часа он сообщил, что приземлился в Киеве. Его прихватили с собой знакомые спортсмены, которые летели на футбольный матч "Динамо" – "Нефтчи". Он дезертировал из армии, устроив себе "маленькую язву". В обмен на модный плащ "болонья" цвета маренго отсидел в милицейском участке пятнадцать суток, взяв на себя чужую вину.

А это уж совсем прикольная история. Он угнал "ГАЗ-31", вступил в сложные переговоры с владельцем машины, отцом девушки, на которой мечтал жениться.

– Тебе что, жить надоело? Ты хоть знаешь, кто ее отец?

– Главный мясник на Тезе-базаре.

– Не боишься под топор попасть?

– А удовольствие-е-е? – Кеша смешно растягивал до ушей лукавую улыбку. – К тому же он согласился взять меня в мужья дочери. Приходите на свадьбу!

Кеша умел развлечь публику, вокруг него всегда царил озорной, веселый мир, где все необычно, случайно, круто, наобум. Шальной романтик, таких любят женщины. У него были разнообразные вариации отношений с ними: недоступные красавицы, чужие жены, любовницы любимые и не очень, одноразовые курочки, просто подружки. И всех он пригласил на свадьбу.

Что наша жизнь? Игра! Весь мир – театр! А люди в нем актеры: кто плут, кто шут, а кто простак! И Кеша развлекался по полной программе.

Но бывало, правда, очень редко, когда маска весельчака и остроумца соскальзывала с лица, и в его глазах появлялась тревога. Дело шло к тридцати трем годам. Он приятельствовал с половиной города, вокруг него толпилось много успешных ровесников. Но сам он оставался никем. Посол по "особым" поручениям. Старший помощник младшего ассистента звукорежиссера студии, мальчик на побегушках.

– Ненавижу тебя, жалкое, никчемное посмешище! – сказала однажды жена, и ее отец-мясник с радостью выставил его за дверь.

Кеша тяжело переживал разрыв с семьей – запил, замкнулся, затосковал, перестал общаться с друзьями, да и они не искали с ним встреч. Оказалось, что и друзьям он не был нужен без денег, без квартиры, без веселого настроения. Словом, сломался Кеша.

И вот тут на студии появилась Ума Нуриева. Тихая, бесцветная библиотекарша. Добрая душа и умница, она терпеливо выслушивала Кешины жалобы на жизнь, помогала в работе, подбирала нотный материал для его программ, оставляла редкие детективы, поила душистым чаем, в общем, утешала, как могла. Ее скорбные глаза, всегда прикованные к Кеше, упорное и неотступное обожание, смирение, взывающее к чувству, раздражали его. Но и отказаться от внимания Умы он не мог.

– Что-то есть? Мы ничего не пропустили? – шутили коллеги, встречая его в библиотеке.

– Да, есть, что пожевать и что попить, – отмахивался Кеша.

– Ты зря теряешь время, эта героиня не твоих романов.

…Ума с мамой жили в центре города, на Набережной, в прекрасной квартире со всеми удобствами, правда, в уплотнении с одной соседкой. Мадам Фани Лоран, одинокой пенсионерке, было чуть больше семидесяти лет, когда она неожиданно заболела. В случае ее смерти, в которой не сомневались врачи, две ее комнаты по советским законам переходили в ведение райисполкома. Но если бы Ума была замужем, вся квартира досталась бы ее семье. Как потом убеждал нас Кеша, у него не было никакого расчета, просто хотел помочь хорошим людям. И Ума говорила, что хотела помочь Кеше заиметь собственную жилплощадь, когда предложила ему фиктивный брак.

– Мы поженимся на бумаге, а жить будем как соседи. Лучше ты, чем кто-то неизвестный, а то из райисполкома уже приходили очередники смотреть квартиру, те ещё типажи.

На том и порешили, но на всякий случай Кеша отправился в больницу, чтобы посмотреть на больную.

…Мадам Лоран лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Посеревшее лицо искажала страдальческая гримаса, на нем блестели капельки пота.

– Старуха очень плоха, не узнает близких, – объяснила знакомая медсестра, которая провела Кешу с Умой в палату.

– Анри, – застонала больная, – с трудом приподнимая веки, – Анри…

– Это ее жених, – улыбнулась Ума, – она сбежала от него прямо из-под венца, влюбилась в богатого бакинца. Дом, в котором мы живем, до конфискации советской властью принадлежал ему.

– Ничего себе! Она француженка?

– Из Лиможа, и из хорошей семьи. Ее отец был владельцем фабрики знаменитого лиможского фарфора.

– Анри… – старуха беспокойно бормотала что-то невнятное, пытаясь сбросить с себя одеяло.

– Да-да, – ласково подмигнул ей Кеша, – дорогая, Анри за тобой пришел... Куда пойдем? К Наполеону Бонапарту, – он поправил сползающее покрывало, – под веселый марш Шопена.

Медсестра и Ума прыснули от смеха.

– Дни её сочтены, – подтвердил лечащий врач, – запущенная грудная "жаба" на фоне диабета и почечной недостаточности не оставляет никакой надежды на выздоровление.

И в ЖКХ жениха уверили, что в случае замужества Умы до кончины соседки вся квартира переходит семье Нуриевых.

Молодые почти бегом отправились в ЗАГС. Взятка и знакомство сократили срок регистрации до минимума. После церемонии мнимые "молодожены" поехали к Уме отметить удачную сделку. На пороге их ждал сюрприз. Большой сюрприз. Грандиозный.

Мадам Лоран собственной персоной. Бледная, худая, величавая как перст судьбы. С букетом роз и ценным подарком для новобрачных. Фамильный сервиз с вензелем Limoges Martial Redon. Special. И картинки с изображением великих наполеоновских битв на всех предметах знаменитой фарфоровой посуды.

– Не помню, что со мной стряслось, когда я увидел на пузатом чайнике треуголку Наполеона, гарцующего на белом коне… то ли завыл, то ли запел, – рассказывал потом Кеша, – меня долго не могли успокоить. А эта Пиковая дама вдруг открыла рот в широкой улыбке.

– Мой муж тоже так смеялся на нашей свадьбе.

У Кеши началась истерика, пришлось вызывать "Скорую". Только затравленные глаза несчастной Умы, готовой от стыда провалиться сквозь землю, привели его в чувство. Выпив с горя бутылку крепкой перцовки, он остался у Нуриевых.

– А, как известно, когда ложатся двое, встают трое, – весело заканчивал свой рассказ Кеша.

Конечно, в эту побасенку никто из нас не верил, потому что брак с Умой оказался долгим, тихим и счастливым.

И все же… Мадам Фани Лоран у гроба Кеши Калабеева! Есть в этом что-то от лукавого. А может, от веселого Бога? Ведь говорят же, что человек предполагает, а Бог располагает.

Весна под запретом

Из цикла "Тайны нашего двора"

… выхожу во двор: на всех окнах крест-накрест полоски – знаки военного времени. Темно и страшно, но у меня важное дело. Неделю назад тетя Сара, мама моей подружки, сказала, понизив голос, что скоро придет великий праздник, почему о нем нельзя говорить, особенно, в школе, она не объяснила. Но встречать его надо обязательно, сказала она. Как? Надеть светлые одежды. Думать только о светлом. А потом положить на любой порог дома свою шапку. И если ты хорошая девочка, твой ангел наполнит ее подарками.

Я надела бархатное платье с белым кружевным воротничком и, затаив дыхание, положила свою шапочку с помпоном под дверь Ждановичей, постучав в дверь, спряталась под аркой и приготовилась увидеть ангела за работой.

…Вот пишу сейчас и слышу, как весело бьется мое сердце, прямо выскакивает из груди. Вместо ангела появился хозяйка:

– Что за хулиганство? – строго бросила она в темноту.

– Здесь детская шапочка, – объявил старческий голос ее отца, – надо бы положить подарок. Сегодня же праздник.

– Мы не будем поощрять антисоветчину! – откинув ногой мой помпон, хлопнула дверью.

"Наверное, я не очень хорошая девочка", – всхлипывала я, пытаясь отыскать шапочку.

– Вот она, в лужу попала, – из темноты вынырнула дворовая сумашедщая Сонька, – ты неудачно выбрала дверь. Шапочку положи на порог Фатьмы Мухтаровой, она добрая, и у нее сегодня халва с толченой корицей и трубочки с бадамом, – Сонька мечтательно потянула носом, – чувствуешь запах? – но, услышав шаги на лестнице, исчезла, словно испарилась.

Это была моя подруга Фарида.

– Наденька, а я за тобой. Сейчас начнется, – она перешла на шепот.

В квартире Мамедовых горели свечи. На столе возвышалось зеленое семени, а вокруг – семь видов восточных вкусностей, источающих волшебные ароматы.

– А Жданович говорит, что это антисоветский праздник.

– Весна не может быть антисоветской, – сказал папа Фариды.

Потом мы ели плов с цыплятами, пили чай с золотистой пахлавой, которую испекла тетя Сара, а в придачу дядя Джафар подарил нам тетрадки в косую линейку из непромокаемой бумаги и стеклянные чернильницы-непроливайки. Мы учились в первом классе, и это были невиданные по тем временам подарки. Я не помню, о чем говорили тогда за столом, наверное, о пустяках. Осталось лишь ощущение праздника, теплоты. И благодарности за эту теплоту и за этот праздник. Та весна теперь кажется такой далекой, как будто это было в другом мире…

НАДЕЖДА ИСМАЙЛОВА

Литературный Азербайджан.- 2019.- № 9.-C.12-34.