Эзотеpическая эпистемология

В pомане Камала Абдуллы "Долина кудесников"

Место, которое художественному произведению суждено занять в истории культуры, определяется, в конечном счете, масштабом зародившегося в нем и обнаружившего способность к саморазвитию эзотерического смысла. Архетип притчевого романа Камала Абдуллы “Долина кудесников: роман-фантазия” историзируется – обрастает конкретным содержанием – в ходе неторопливого, как поступь каравана, читательского продвижения по проложенному фабулой извилистому маршруту. Этот маршрут пролегает по просторам восточного средневековья, встречающего путешественника чередой природных ландшафтов, колоритных персонажей, драматических событий, рождающих историко-культурные ассоциации. Восприимчивое читательское сознание расширяется в труде заинтересованного посредничества между текстом, литературной системой, историей и актуальной современностью.

Читатель, вступивший по воле автора на территорию экзотичной страны, оказывается перед необходимостью как-то сориентироваться в ней. Лишенный привычной для реалистического повествования экспозиции – ретроспективной диахронии, – он без преамбул вовлекается в эпизод очередного ночлега торгового каравана под звездной россыпью бездонного небосвода.

Восток вошел в древнерусскую словесность с путевыми заметками Афанасия Никитина. Жанр “хождения” отмечен естественно возникающим эффектом остранения. Стараясь осмыслить экзотическое в чуждой ему культуре, сознание путешественника становится более аналитическим, открытым, диалогичным. В отличие от “Жития и хождения игумена Даниила из Русской земли” в Палестину, документально засвидетельствовавшего реальность географического местонахождения колыбели христианства, “Хождение за три моря” – вариант “светского паломничества” за расширением историко-культурного кругозора.

Роман К.Абдуллы синтезирует обе эти жанровые разновидности: хождения и паломничества. Торговый маршрут “сентиментален” (Л. Стерн) в той же мере, в какой сакрален, ибо Караванбаши суждено познакомиться с отношением иного мира к миру здешнему. Завораживающая сюжетообразующая дистанция возникает не между путешественником и чуждой ему культурой, а между эмпирическим и оккультным знанием. Не вдаваясь в разъяснения, сказитель мимоходом упоминает об известных ему, но загадочных для читателя обстоятельствах: “В последнюю встречу перед походом между ними все было именно так и никак иначе…”. <…> “Почему так происходило – ну, не тайна ли? Конечно же, тайна…”.

“До всего доходи сам, – аллегорически наставляет роман читателя, пасынка экзистенциальных “условий человеческого существования” (Б. Паскаль). Так учит тебя повседневность, ничего не растолковывающая и лишь настороженно ждущая твоего решения, претворяющегося в подлежащий пристрастному этическому суду поступок”. “Жизнь – без начала и конца” (А. Блок) воссоздается в “Долине кудесников” в традиции жанра исторического романа.

Фабульная канва “Кудесников” отсылает к средневековому прошлому тюркоязычных огузов, народная мудрость, эпическая целостность, фольклорное обаяние и бытовой колорит которых запечатлены для потомков в дастанах и, прежде всего, в “Книге” – “Китаби Деде Горгуд”. Подобная читательская презумпция опирается на надежные филологические основания: Камал Абдулла – признанный автор фундаментального монографического исследования этой жемчужины азербайджанского эпоса.

Государственный строй огузов, беспощадная борьба централизованной шахской власти с тенденциями сепаратизма, ежечасно грозящими вылиться в междоусобные войны, традиционализм сознания, многовековой уклад жизни, освящающий и упрочивающий своим консерватизмом укоренившиеся нравы и обычаи, – все эти культурно-исторические реалии доступны нашему восприятию по предыдущему роману К. Абдуллы под названием “Неполная рукопись”. В нем разыгрывается сходный конфликт двух истин: объективной и субъективной. От лица первой выступает достоверный источник – “Китаби Деде Горгуда. Его авторитет внушает не меньший пиетет, чем “Повесть временных лет” инока Киево-Печерской лавры Нестора. Вторая, рожденная предположениями относительно содержания утраченных страниц, либо “семантических лакун”, ставит под сомнение саму возможность установления познавательных отношений с оригиналом.

Эпистемологическая актуальность романа К.Абдуллы укладывается в следующую формулировку: обеспамятевшее настоящее, разорвавшее преемственные связи с прошлым, лишается онтологических оснований и для собственного бытия.

Караванбаши больше не в силах “присутствовать в мире”, не ведая о таинственной жизни и загадочной смерти своего отца. Ему недостает связующей традиции, опосредующей настоящее и прошлое, обусловливающей возможность познавательного диалога между ними: современности необходимо осознать давно минувшее как свою первопричину; минувшее нуждается в эксплицирующей его ноуменальность современной рецепции.

Благодаря параллелизму эпизодов читателю известны ключевые события жизни Мамедкули, совершенно недоступные Караванбаши. Воссоздавая разорванное сознание Караванбаши, автор изображает неспособность изгнанных из исторической традиции людей ассоциировать взаимообусловленность пространства и времени, релевантность статики и динамики, в данном случае – остановок и переходов торгового каравана.

Неразгаданная тайна прошлого просвечивает в зиянии между формой и содержанием, мерцает сквозь узорный покров Майи. Опровергая интуиции шеллингианской философии тождества, гуссерлианской феноменологии и русского акмеизма, она апеллирует к “наследственной памяти” (М. Пруст) о некогда самоочевидной законосообразности сознания и бытия, поддерживает читательский интерес к имплицированной во временной последовательности логической структуре.

Гносеологическая поэтика исторических романов Вальтера Скотта, создателя классических образов этого жанра, отыскивала в прошлом такие события, которые раскрывались как причина настоящего, разъясняли смысл конфликта, раздиравшего современную ему Шотландию, Великобританию и расколовшуюся на два враждующих лагеря Европу.

Эзотерическая поэтика романа К.Абдуллы иллюстрирует концепцию его монографии “Тайный “Деде Горгуд”". Она дезавуирует научную историографию, поляризует в восприятии героев прошлое и настоящее, превращая их в противостоящие друг другу герметические сущности. Архаизированное “утраченным временем” минувшее преображается в недоступное исторической реконструкции “абсолютное прошлое” (по терминологии Гете и Шиллера). “Безосновная” современность лишается возможности реализовать познавательные преимущества своего избытка видения. Загадочное настоящее, отбрасывая гигантскую тень на прошлое, вырастает до тотального агностицизма. Эпистемологический разрыв разобщает диссоциированное сознание с Эго и Историей.

Долина – архетип эзотерического пространства, трансгредиентного по отношению к социальному миру. Ее ценностная топография воскрешает образ Броселианского леса средневековых рыцарских романов, Шервурдского леса Робина Гуда, Арденнского леса шекспировской комедии “Как вам это понравится”. “Арденнский лес, – подыскивает слова Джон Фаулз, – некое место – вне пределов обычного мира, – невероятно сокровенное и тайное, невероятно плодородное и земное, непостижимо мистическое, зачарованное и чарующее, где над всем царит ощущение творящегося волшебства и – в то же время – ощущение непреложного равенства всего сущего”.

Дышащий дух, возвышая человека до себя, освобождает его от гнета природной и социальной необходимости. Вдохновенный кудесник Сайях увещевает тень Мамедкули ниспослать человеку свободу от рабства у инстинкта самосохранения: “Приди, <…> чтоб избавились мы от напасти размышлять о дрожащем, жалко трясущемся теле”.

Но не каждому дано выдержать испытание трансцендентальной свободой. Реликтовый страх, парализующий душу при одном лишь приближении к Невидимой Горе, за повтором которой должна открыться, но может и не открыться, Долина кудесников, – аллегория страха перед истиной сущего, способной смести до основания с таким трудом возведенный оплот “безопасного” быта. Узнав, что Караванбаши принял решение двинуться по дороге, огибающей Невидимую Гору, сарван Гарасуварлы мужественно пытается не выказать страха: “На лице не дрогнул ни один мускул, только некая дрожь, возникшая в глубине зрачков, выступила наружу, чтобы тут же раствориться в воздухе. Он подумал: “Да хранит нас Бог”".

Гора, подобно Мировому древу, – древний архетипический символ, членящий пространство по вертикали. В романе “Волшебная гора” Томас Манн историзирует ее традиционную парадигматику. Туберкулезный санаторий Бергофф облюбовали болезнь и смерть. Равнина населена людьми, занятыми будничным жизнестроительством. Болезнь воспринимается обитателями равнины как нарушение метаболизма, но также и как следствие этической безответственности страсти. Однако Ганс Касторп, в отличие от других фигурантов романа, вырастает в протагониста потому, что его страсть к Клавдии Шоша “снимает” метафизическую оппозицию здорового филистерства и болезненной утонченности. Она диалектически пробуждает самость, которая “вечной женственностью” Афродиты выступает из протеевых глубин его бессознательного:

Здесь – заповеданность

Истины всей.

Вечная женственность

Тянет нас к ней,

- подытоживает в развязке “Фауста” Chorus mysticus.

В романе К.Абдуллы ценностное противостояние верха и низа, Невидимой горы и Долины кудесников, новаторски разрешается в языческой евхаристии: в объявшей Мамедкули страсти слились античный Эрос и христианский Дух, неоплатонизм и Новый Завет.

Образ красавицы Перенисы разрушил консервативную модель его сознания, претворил слепую судьбу в зрячую. Агиографический кризис преобразил того, кто некогда, с не рассуждающей порывистостью юности безжалостно расправился с родной матерью. Возрождая миф об Оресте, он столкнул ее в колодец, мстя за своего отца, нового Агамемнона, Гадиргулу, чтобы затем с той же не рассуждающей жестокостью расправиться и с ее любовником, новым Эгистом, – одноногим Забуллой.

Однако одухотворенный Эрос отверг его палаческую жестокость как единственную доступную форму социальной адаптации. Духовно-чувственное перерождение Мамедкули “деконструировало” традиционную агиографическую модель, а заодно и евклидовое сознание, привычно членящее временной континуум на прошлое, настоящее и будущее, “преодолело историю”: “Они оба чувствовали: есть только то, что случилось с ними сейчас, а происходившее прежде выглядело бессмыслицей, вздором”.

Оказавшись под ударом испепеляющего гнева Шаха, привычно отождествляющего личную преданность с благонадежностью, а неповиновение – с государственной изменой, Мамедкули в паническом страхе перед неминуемой расплатой отваживается на безумную попытку восстановить свой социальный статус, предав смерти Перенису, внешнюю виновницу постигшей его опалы. Ту самую Перенису, которую он страстно полюбил позднею, близкою к отчаянию любовью, которая одарила его сыном, благодарно нареченным Аллахверди – Даром Божиим.

Новым Авраамом ведет он ее на заклание к краю глубокого ущелья, собираясь принести жертву не Богу, а социальному суеверию. Но одухотворенный Эрос не позволяет свершиться неправедному насилию. Палач уже вскинул легкое тело молодой женщины над бездной, как вдруг его сильные руки перестали ощущать тяжесть ноши: “Пропала, улетела красавица Перениса, не издав ни единого звука, ни о чем не просила, не умоляла, не роптала… Сгинула… Но тогда – куда? Куда исчезла эта раба Божья?!”

“Долина кудесников” – современная романная рефлексия о генеалогии морали мщения и о рождающейся из ее недр новой нравственной силе, переплавляющей в своем становлении слепые внеисторические аффекты. Мамедкули мстит матери и ее любовнику за отца. Мстит за свою искалеченную жизнь тем, кого казнит по приговору Шаха. Шах мстит Мамедкули за измену, казня его сына. Пытаясь противостоять внешним вызовам, Мамедкули пытается отомстить даже спасшей его от духовной гибели Перенисе. И Караванбаши до последнего мгновения живет энергией мести.

Постигаемая диалектика традиционализма и эволюционизма проливает свет на судьбу правового статуса кровной мести. В тигле культурно-исторического становления переплавляется драматическое противостояние архаичной этики и нравственной эстетики. Овладевший посмертным опытом дух Мамедкули, на правах непререкаемого посланца абсолютного эпического прошлого, свидетельствует об освящаемом вечностью мифологическом тождестве формы и содержания, идеального и материального, слова и дела: “Мы, духи, не способны говорить неправду”.

Зреющий в душевных глубинах протест против императива кровной мести воспринимается современным читателем как ответ на один из принципиальных вопросов нашего времени. Мстительное разделение мира на своих и чужих, на чистых и нечистых в логическом переделе оборачивается ненавистью к самой жизни. Намерение Караванбаши отомстить сыну Шаха за убийство, совершенное его отцом, предстает в развязке тем архетипическим мотивом, к обнаружению которого, как к раскрытию преступления, продвигалось “детективное” расследование романа.

Лишь просветленному сознанию даруется исцеление от слепоты кровной мести. Тьма бессознательного предшествует свету сознания. Такова космогоническая диалектика Ак дервиша: “Наш мир потому созерцаем из других миров, что он находится внутри тьмы, а не внутри света, – вразумляет он своих догматических оппонентов. – Свет принадлежит тьме. А тьма не принадлежит свету. Тьма была изначально. Свет вышел из нее”. Вопрос о соотношении света и тьмы выводит роман на уровень философско-теологических обобщений.

Есть причины полагать, что благородная тайна мифа, заворожившая исследовательское сознание Камала Абдуллы, коренится в “бездонной свободе” – тотальной трансценденции, предшествующей окказиональной экзистенции. Эта трансцендентальная онтология была еще непосредственно памятна эпосу, еще не подверглась экзистенциально-историческому опосредованию, изъявшему эпос из профанной истории и переселившему в абсолютное, не доступное эмпирической реконструкции прошлое. Миф, полагает автор монографии “Тайный “Деде Горгуд”", заворожен магией временной дистанции. От последствий этого темпорального разрыва в равной мере страдают и Миф, и Письмо. Заколдовывая эпическое прошлое, историческое время лишает бытийного основания свое настоящее и будущее, разверзает “глубокую пропасть между обществом, миром, в художественной форме отраженном в дастане, и нашей духовной сущностью” .

Роман о Гудесниках прочитывается как ответ писателя на вопрос филолога об истории и перспективах драматических взаимоотношений Мифа и Письма – эпоса и романа: “Несомненно, что эти слова (слова Казана. – прим. автора) куда-то ведут. А ведут они далеко и приводят к некоей закрытой двери – к двери в полную тайн вселенную Мифа”.

Слова и поступки героев дастана таинственны настолько, насколько современному сознанию не внятны онтологическая простота и трансцендентальная чистота их непосредственного бытия, которая была дана им условиями их мифологического существования, а нам задана условиями нашего исторического становления.

Эпистемологическая эзотерика “Долины кудесников” выплетает нить живой традиции из паутины культурно-исторических опосредований. Историзируя эпос и мифологизируя роман, она пробуждает наследственную память, восстанавливает генетическую связь между абсолютным эпическим прошлым наших предков и относительным романным настоящим наших современников.

Александр БОНДАРЕВ

Зеркало.- 2014.- 5 апреля.- С.- 17